Как раз на этом месте он поставил широкую кадку, приладив ее так, что от лаза не осталось и следа. Не успел Красуцкий, присевший к Кирилле на завалинку, докурить свою самокрутку, как он уже вышел и объявил:
— Готово, дядька Миколай, можно начинать... Давайте ваше молоко, дядька Кирилла, сразу и сыра отведаете.
— Ишь какой он у тебя шустрый,— кивнул головой Кирилла.— Молодчина, где ты отыскал такого?
— Компаньоном будет,— ответил Красуцкий.— А по работе — помощником. Он со своей лошадью в долю вошел.
Красуцкий сегодня был уже одет по-будничному, так, как видел его Кирилла не раз: в поношенном пиджаке, заплатанных на коленях брюках, и оттого выглядел как-то проще и не таким высоким. Даже усы словно бы обвисли.
— Начнем завтра, Петрок,— сказал он.— А сегодня отгони одну повозку назад, и утром чтоб был здесь.
Из хаты вышла девчина, вся кругленькая, подвижная: она тоже подошла, не столько на сыроварню поглядеть, как на Петрока, которого успела уже приметить из окна. Петрок вскинул светлые брови, блеснул веселыми глазами и крикнул, будто давно был ее лучшим другом:
— Подходи, подходи смелей, сестрица, тут помощники нужны, пока никакой работы нет.
— Тата, идите кушать, мама велела,— постаралась не заметить Петрока девушка и ушла, унося, однако, с собой лукавый блеск его глаз. Ох, обормот, и слово же какое нашел — «сестрица»! — самое ласковое и опасное из всех ласковых слов.
Сыроварня и верно назавтра заработала. С утра Красуцкий вместе с Петроком поехали по селам. На первый раз не очень много набралось охотников сдавать молоко. Но Петрок кого угодно мог убедить, что это выгодно: за молоко они хорошо платят, сами его забирают — без всяких хлопот, если кто хочет, может брать назад сыворотку. Чего там собирать по кувшинчику, чтоб отвезти в конце концов в Слуцк какой-нибудь фунтик масла, когда можно получить сразу живые деньги. В первый же день загудела в сарайчике центрифуга. А на следующий день не только Петрок вернулся с полным возом бидонов, но кое-кто и сам привез, желая собственными глазами убедиться, что у Кириллы Якубовского и правда открылся завод.
Под вечер и Кирилла зашел в сарайчик поглядеть на эту механику. Он осмотрел устройство, попробовал повертеть ручку, удивился тому, как белой резиной течет из горловин молоко. Даже попробовал на вкус.
— Пакость,— сказал он,— как есть пакость, только перевод добра. Да чтоб я стал такую дрянь есть, поглядев, какую пачкотню вы тут разводите?
— Ну, потому что вы еще не пан, дядька Кирилла,— весело откликнулся Петрок.— А были бы паном, да еще вельможным, так одни бы сыры и ели.
Кирилла присел на пороге. То ли от этих слов, то ли от чего другого задумался.
— Вы скажите, ребята,— наконец заговорил он,— скажите вы мне, ребята, панская власть и вправду у нас останется? И надолго она?
— Кто ж его знает, дядька Кирилла,— ответил Красуцкий.— Может, надолго, а может, и ненадолго.
Петрок посмотрел на Красуцкого и понял, что тот не
хочет говорить об этом с Кириллой. Ему важно было знать, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
— Немцы, балаховцы, белые поляки,— а нашему русскому-то человеку куда податься? Везде вешают, расстреливают, а как это можно, чтоб своя власть да своих же людей стреляла?
— Коли вешают да стреляют, так, видно, не своих, дядька Кирилла,— снова отозвался Петрок, взглянув на Красуцкого, как бы спрашивая, то ли он говорит.— Сорока сороку видит издалека,— так что каждый сам должен понимать, куда ему податься.
Кирилла таким ответом остался недоволен. Как это можно от самого главного увиливать? Как будто ему и так уже все ясно. А где же эта ясность? Ну, о немцах, конечно, и говорить не приходится — народ чужой; пришлый, слава богу, что их след простыл. Балаховцы эти, шмалаховцы — просто босяки, бандиты. Ну а вот большевики, скажем, ведь свой же народ, русский, к ним вроде и душа тянется,— так ведь только за бедноту! Да и то не совсем ясно — ведь Ленин подписал декрет, что всю землю от помещиков надо отобрать и отдать мужику? Значит, бедноты быть не должно? Ну, а теперь вот белые поляки — эти против пана ничего не имеют, пожалуйста, панствуй, однако же панствовать будет только помещик?
— Ты это хорошо придумал, Петрок, про зороку,— сказал Кирилла и поднялся.— Но далеко ли та сорока видит? А мы ведь люди, человече, люди...
Кирилла ушел, Петрок посмотрел ему вслед и сказал огорченно:
— Видно, обиделся сильно... А почему вы его боитесь, дядька Миколай?
— Надо остерегаться, Петрок, нам с тобой особенно,— ответил Красуцкий.— Ни ты, ни я человека толком не знаем. А он как-никак хуторянин...
Пока сыры еще не были готовы, Петрок обычно каждое воскресенье, а то и дважды в неделю возил в Слуцк молоко.
В этот воскресный день он тоже поехал, заставив всю повозку бидонами. Не ошибся Кирилла, угадав по высоко взметнувшимся бровям песенный характер Петрока затянул Петрок, едва выехав за ворота.
Дорога шла лесом. Песня взлетала ввысь, а лес подхватывал ее и нес далеко-далеко, как бы желая похвалиться, показать, что едет здесь самый веселый на свете парень Петрок.
звенела песня и плыла, плыла без конца и края, покуда Петрок не выезжал на большак. Тут встречался ему обычно какой-нибудь попутчик, и он еще издалека приветствовал его: «Добрый день, дядечка!» Начиналась беседа, да такая привязчивая, что либо попутчик подсаживался в повозку к Петроку, либо Петрок перебирался к попутчику.
Воскресенье выдалось теплое, солнечное. Дорога, попетляв лугами, между кустов, промоин и болотец, отделявших Кириллов хутор от внешнего мира, за речкой выходила в поле, застланное зеленым шелком озими. В воздухе дрожала песня жаворонка, меж колеями и на обочинах горела яркой зеленью налитая молодыми соками трава. В голубое небо подымал крылья ветряк, словно передавая свой утренний привет далекому, еще не набравшему силы облачку. Петрока обгоняли повозки с более легкой поклажей — мешком картошки, с десятком яиц в коробе, поставленном в передок,— и Петрок, светясь открытым лицом и как песня взлетевшими бровями, только успевал говорить: «Добрый день, дядечка!» «Добрый день, тетечка!», направляя Гнедку к обочине, чтобы их пропустить.
Как это порой бывает, неизвестно даже почему: то ли потому, что повозки торопливо и непривычно рано возвращались уже из города, то ли потому, что встречные забывали ответить; на его приветствие либо поспешно роняли «добрый день», или еще почему, но, подъезжая к городу, Петрок почувствовал какую-то неясную тревогу. Эта тревога усилилась, когда, въехав на Кладбищенскую, или, как ее еще называли, Могильную улицу, он увидел у кладбища толпу. Люди то ли собирались на какое-то зрелище, то ли уже расходились с него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Готово, дядька Миколай, можно начинать... Давайте ваше молоко, дядька Кирилла, сразу и сыра отведаете.
— Ишь какой он у тебя шустрый,— кивнул головой Кирилла.— Молодчина, где ты отыскал такого?
— Компаньоном будет,— ответил Красуцкий.— А по работе — помощником. Он со своей лошадью в долю вошел.
Красуцкий сегодня был уже одет по-будничному, так, как видел его Кирилла не раз: в поношенном пиджаке, заплатанных на коленях брюках, и оттого выглядел как-то проще и не таким высоким. Даже усы словно бы обвисли.
— Начнем завтра, Петрок,— сказал он.— А сегодня отгони одну повозку назад, и утром чтоб был здесь.
Из хаты вышла девчина, вся кругленькая, подвижная: она тоже подошла, не столько на сыроварню поглядеть, как на Петрока, которого успела уже приметить из окна. Петрок вскинул светлые брови, блеснул веселыми глазами и крикнул, будто давно был ее лучшим другом:
— Подходи, подходи смелей, сестрица, тут помощники нужны, пока никакой работы нет.
— Тата, идите кушать, мама велела,— постаралась не заметить Петрока девушка и ушла, унося, однако, с собой лукавый блеск его глаз. Ох, обормот, и слово же какое нашел — «сестрица»! — самое ласковое и опасное из всех ласковых слов.
Сыроварня и верно назавтра заработала. С утра Красуцкий вместе с Петроком поехали по селам. На первый раз не очень много набралось охотников сдавать молоко. Но Петрок кого угодно мог убедить, что это выгодно: за молоко они хорошо платят, сами его забирают — без всяких хлопот, если кто хочет, может брать назад сыворотку. Чего там собирать по кувшинчику, чтоб отвезти в конце концов в Слуцк какой-нибудь фунтик масла, когда можно получить сразу живые деньги. В первый же день загудела в сарайчике центрифуга. А на следующий день не только Петрок вернулся с полным возом бидонов, но кое-кто и сам привез, желая собственными глазами убедиться, что у Кириллы Якубовского и правда открылся завод.
Под вечер и Кирилла зашел в сарайчик поглядеть на эту механику. Он осмотрел устройство, попробовал повертеть ручку, удивился тому, как белой резиной течет из горловин молоко. Даже попробовал на вкус.
— Пакость,— сказал он,— как есть пакость, только перевод добра. Да чтоб я стал такую дрянь есть, поглядев, какую пачкотню вы тут разводите?
— Ну, потому что вы еще не пан, дядька Кирилла,— весело откликнулся Петрок.— А были бы паном, да еще вельможным, так одни бы сыры и ели.
Кирилла присел на пороге. То ли от этих слов, то ли от чего другого задумался.
— Вы скажите, ребята,— наконец заговорил он,— скажите вы мне, ребята, панская власть и вправду у нас останется? И надолго она?
— Кто ж его знает, дядька Кирилла,— ответил Красуцкий.— Может, надолго, а может, и ненадолго.
Петрок посмотрел на Красуцкого и понял, что тот не
хочет говорить об этом с Кириллой. Ему важно было знать, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
— Немцы, балаховцы, белые поляки,— а нашему русскому-то человеку куда податься? Везде вешают, расстреливают, а как это можно, чтоб своя власть да своих же людей стреляла?
— Коли вешают да стреляют, так, видно, не своих, дядька Кирилла,— снова отозвался Петрок, взглянув на Красуцкого, как бы спрашивая, то ли он говорит.— Сорока сороку видит издалека,— так что каждый сам должен понимать, куда ему податься.
Кирилла таким ответом остался недоволен. Как это можно от самого главного увиливать? Как будто ему и так уже все ясно. А где же эта ясность? Ну, о немцах, конечно, и говорить не приходится — народ чужой; пришлый, слава богу, что их след простыл. Балаховцы эти, шмалаховцы — просто босяки, бандиты. Ну а вот большевики, скажем, ведь свой же народ, русский, к ним вроде и душа тянется,— так ведь только за бедноту! Да и то не совсем ясно — ведь Ленин подписал декрет, что всю землю от помещиков надо отобрать и отдать мужику? Значит, бедноты быть не должно? Ну, а теперь вот белые поляки — эти против пана ничего не имеют, пожалуйста, панствуй, однако же панствовать будет только помещик?
— Ты это хорошо придумал, Петрок, про зороку,— сказал Кирилла и поднялся.— Но далеко ли та сорока видит? А мы ведь люди, человече, люди...
Кирилла ушел, Петрок посмотрел ему вслед и сказал огорченно:
— Видно, обиделся сильно... А почему вы его боитесь, дядька Миколай?
— Надо остерегаться, Петрок, нам с тобой особенно,— ответил Красуцкий.— Ни ты, ни я человека толком не знаем. А он как-никак хуторянин...
Пока сыры еще не были готовы, Петрок обычно каждое воскресенье, а то и дважды в неделю возил в Слуцк молоко.
В этот воскресный день он тоже поехал, заставив всю повозку бидонами. Не ошибся Кирилла, угадав по высоко взметнувшимся бровям песенный характер Петрока затянул Петрок, едва выехав за ворота.
Дорога шла лесом. Песня взлетала ввысь, а лес подхватывал ее и нес далеко-далеко, как бы желая похвалиться, показать, что едет здесь самый веселый на свете парень Петрок.
звенела песня и плыла, плыла без конца и края, покуда Петрок не выезжал на большак. Тут встречался ему обычно какой-нибудь попутчик, и он еще издалека приветствовал его: «Добрый день, дядечка!» Начиналась беседа, да такая привязчивая, что либо попутчик подсаживался в повозку к Петроку, либо Петрок перебирался к попутчику.
Воскресенье выдалось теплое, солнечное. Дорога, попетляв лугами, между кустов, промоин и болотец, отделявших Кириллов хутор от внешнего мира, за речкой выходила в поле, застланное зеленым шелком озими. В воздухе дрожала песня жаворонка, меж колеями и на обочинах горела яркой зеленью налитая молодыми соками трава. В голубое небо подымал крылья ветряк, словно передавая свой утренний привет далекому, еще не набравшему силы облачку. Петрока обгоняли повозки с более легкой поклажей — мешком картошки, с десятком яиц в коробе, поставленном в передок,— и Петрок, светясь открытым лицом и как песня взлетевшими бровями, только успевал говорить: «Добрый день, дядечка!» «Добрый день, тетечка!», направляя Гнедку к обочине, чтобы их пропустить.
Как это порой бывает, неизвестно даже почему: то ли потому, что повозки торопливо и непривычно рано возвращались уже из города, то ли потому, что встречные забывали ответить; на его приветствие либо поспешно роняли «добрый день», или еще почему, но, подъезжая к городу, Петрок почувствовал какую-то неясную тревогу. Эта тревога усилилась, когда, въехав на Кладбищенскую, или, как ее еще называли, Могильную улицу, он увидел у кладбища толпу. Люди то ли собирались на какое-то зрелище, то ли уже расходились с него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122