Надо ли говорить, что я тут же, на едином дыхании, прочел всю книжку. Читал и видел, как слушает отец: то вздохнет, то голову рукой подопрет, то уйдет в свои думы. Особенно гневно нахмурил он брови, когда я читал «А кто там идет?», где, казалось, физически чувствуешь, как тронулась в грозный поход громада людей, неся напоказ всему миру свою кривду.
Спрашивал я словами Янки Купалы, и кто-то невидимый и неподкупно справедливый отвечал словами такой святой и неожиданно простой правды, от которой леденело сердце:
Отец долго молчит, и я знаю, что в этот момент он сам участвует в этом извечном людском походе, его мысли еще не могут возвратиться в реальный мир. После раздумий он говорит:
— Какая же это правда, детки?
В хате стоит тишина. Дремлет на припечке кот, пахнет свежеподметенным полом, видно, как за окном, в палисаднике, в венчик георгина тычется отяжелевшая пчела.
Отец долго сидит задумавшись, и я боюсь спугнуть его думы, потому что не часто случается, чтобы чужое слово коснулось самого дна души.
УЧИТЕЛЬ
Из детства я бережно храню в памяти одну яркую и дорогую моему сердцу дату. Где-то в начале двадцатых годов в Слуцке, на Монастырщине, на берегу речки, я оказался возле человека, который, искупавшись, неторопливо одевался. Я узнал его. Я стоял и смотрел на него во все глаза до тех пор, пока он не ушел,— еще молодой, с небольшими усиками, кажется, в соломенной шляпе, с черным потрепанным портфелем.
Ушел человек, а я не находил себе от радости места — это был Якуб Колас.
Я знал писателя лишь по книгам, которые покупал где и когда только мог. Чаще это были совсем зачитанные книги, с ободранными обложками и порванными листами. Прежде всего я склеивал их, приводил в порядок обложку, относился к этим книгам как к самому дорогому сокровищу. Обычно в книгах Колас писал о людях бедных, горемычных, о поисках ими счастья. Я читал и перечитывал их без конца. Какой добрый, щедрый, проникающий в душу свет излучали эти книжки, простые, написанные самыми близкими сердцу словами! Они поднимали, тревожили душу и куда-то звали. Они пробуждали желание любить людей и что-то делать для их счастья.
Под влиянием тех драгоценных страниц родилось и во мне желание писать...
За все те светлые минуты, которыми одарили меня ваши книжки в юности, за человечность, которой напиталась душа от вашего слова, низкий поклон и сердечное спасибо вам, дорогой мой учитель, дядька Якуб.
ПОРОГ '
Продолжение
Годы учения прошли очень быстро, может быть, потому, что пересыпаны были важными событиями. Я помню, как появились легионеры Довбор-Мусницкого, в казакинах из английского сукна, отороченных смушкой, на откормленных ухоженных лошадях и с кривыми саблями. Помню немцев восемнадцатого года: они пришли в притихший, оставленный нашими войсками город ранним утром. Их грузовики с серо-зелеными солдатами, стоявшими плотными рядами в кузовах, прошли по главной улице медленно, демонстрируя мощь; от широких касок, надвинутых на глаза, от тесаков, примкнутых к винтовкам, поблескивающих темным металлом, становилось жутко.
Но еще более разнузданно, жестоко и хищно вели себя жолнеры Пилсудского. Легко, с какой-то бесстыдной лихостью они грабили, пытали, поджигали и орудовали нагайкой, говоря при этом «проша пана», будто оказывали услугу. В легионерах этой армии были сопляки лет по четырнадцати, носили не винтовки, а карабины, под стать росту, и по дурости своей с одинаковой легкостью могли поиграть с карабином, как с игрушкой, и пальнуть из него. В Слуцк пилсудчики вошли не мирно, а изрешетив город пулями: долгое время от этих пуль не заживали раны на деревьях и простреленные ставни зияли дырами. За спинами легионеров рыскали булак-балаховские банды в огромных овечьих шапках и тоже в заморских зеленых сукнах. По воскресеньям, когда было особенно многолюдно, на площади их атаманы произносили крикливые речи, а в это же время, в ста шагах от оратора, атаманское войско грабило магазины.
Помню немую стену людей вдоль Бобруйской улицы, когда вели на кладбище расстреливать четырнадцать слуцких повстанцев. Это была страшная картина: посередине улицы, мимо людей, забрасывающих узников цветами, идут они на расстрел и поют «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Нет, это не на казнь вели партизан, это шли победители к своей славе, в свое бессмертие.
Вот так шли годы, шли события, оставляя в душе свои следы. Я учился, менялись названия школ, жизнь заставляла взрослеть.
Я много читал, особенно после того, как на рынке у лоточников нашел книги Янки Купалы, Якуба Коласа и Змитрока Бядули. Эти книги помогли мне глубже увидеть народ, его жизнь, и в душе зашевелилась потребность и самому что-то сказать, я стал искать поэтическое слово.
В эту же пору росло во мне какое-то внутреннее смятение: я вдруг обнаружил, что не очень счастлива наша семья.
До самой революции отец выплачивал деньги в банк за землю. Значит, земля эта радости еще не приносила. И вся наша жизнь — это работа ради копейки: отдать долги. А после этого — снова добывание копейки: что-то купить, что-то раздобыть, чтобы видно было хозяйство, чтобы «выбиться в люди». Это переросло в жадность и скупость, шкварка или мясо были в нашем доме редкостью, вволю мы могли только пить квас, есть капусту, затирку да картошку. И работа, работа от темна до темна. Не успеешь убрать поле и управиться с сенокосом — надо корчевать кусты, разравнивать кочки, срезать песчаные бугры и свозить их в низины, копать канавы, гатить болото.
Но не работа пугала, не в этом была беспросветность. Я видел, как у сестер — а они ведь были молодые! — не разгибались согнувшиеся в крючья пальцы. Молодежь ездила на ярмарки, ходила на вечеринки, плясала, веселилась, а они — в этом болоте — знали только работу. Да и в люди выйти им не в чем было. Мать плакала вместе с ними.
И мы решались на обман. Когда отца не было дома, мы намолачивали мешок зерна — овса, ячменя или ржи — и прятали его в соломе. В воскресенье сосед с ближайшего хутора, Прокоп, ехал в Слуцк, и мы пристраивали этот мешок к нему на телегу. Вот так, тайком, сестры могли себе кое-что купить: платок или материи на блузку, чтобы потом, опять же украдкой от отца, эту обновку надеть.
Не мирилась с этим душа. В одной семье — два мира. Как же так можно? Зачем же тогда жить, если ты всего лишь раб земли? И я возненавидел землю, возненавидел скаредность и жадность. Отец готовил меня в наследники, а я знал, что хозяин из меня не выйдет. И все рос и поднимался во мне протест. И я писал стихи. Так же, как в книжках, которые выменивал у лоточников, я писал о трудной доле человека. Сочинял их за бороной или плугом. Идешь по ровной борозде, перед глазами мелькают отрезанные пласты земли, а в голове ткутся строки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122