глаза, лицо, фигура в бронзовых отблесках пламени.
Я прерываю описание этого священнодействия, так как только что совершил вполне счастливую ошибку. Обычно, когда пишешь о каком-нибудь случае или событии и знаешь, что приблизительно этим же делом занят и кто-то еще, стараешься придерживаться доброго такта и не читать его. Но вот в газете увидел воспоминания Янки Брыля и не удержался, прочел. И хорошо сделал. Оказывается, про многое, о чем я собирался рассказать, очень хорошо сказал Брыль — о тех же кострах и сухостоинах; о нарочанском катанье на лодке, чуткости, доброте, отзывчивости и рыцарской честности Лынькова. Я на себе достаточно почувствовал эти его душевные качества и считаю, что Брыль и за меня благодарно рассказал обо всем этом. Я же вспомню иное.
Хотя нет, немножко все же задержусь: у Лынькова было еще одно, как теперь говорят, хобби — фотографирование через огонь. В тех же Королищевичах Лыньков несколько раз ставил меня с дочкой по ту сторону костра, долго пристраивался, то поднимая аппарат над головой, то тяжело приседая, видимо, превозмогая боль в ногах, чтобы подкараулить минутку и снять нас в потоке горячего воздуха, который прозрачно дрожал над огнем. Но все выходило что-то не так, как нужно,— возможно, был не такой огонь и не такой воздух или слишком много собралось людей. Лыньков застегнул аппарат и сказал:
— Давай, вьюноша, уедем отсюда.
Лыньковский шофер на лыньковской «Победе» повернул по гравийке направо, миновал один пригорок, второй, через неглубокую канавку крутанул еще раз направо, на узкую лесную дорогу, и остановился на поляне, наполненной какой- то спокойной поэтичной красотой, даже со смолистым пнем посредине. С каким удовольствием своей маленькой компанией мы собирали по лесу хворост, сухие коряги! Какой удивительный, в меру прозрачный и тихий был огонь нашего костра. И на какого доброго и счастливого волшебника был похож Михась Лыньков! Он щелкал и щелкал аппаратом, ласково приговаривая:
— Молодцы! Еще немножко в сторонку отступите, ага, вот так. Птенчик маленький, как тебя там — Галчонок? — чуть-чуть крепче прижмись к папочке. Ну вот! Нет, нет, еще разик станьте!..
Домой к Лынькову меня привело какое-то дело. Кажется, это было тогда, когда Государственное издательство поручило мне вести «Библиотечку белорусского очерка и рассказа». Нужно было переговорить с Лыньковым о его запланированной книжке «Огни Танганьики», так как сам он не очень заботился попасть в этот план. Я, разумеется, и начал с делового разговора.
— Постой, дорогой вьюноша, все успеем сделать, сначала давай посидим чуток, ты же у меня первый раз.
Рабочая комната Лынькова была не очень большая, но уютная, с балконом на тихий двор. В ней не было ничего лишнего: письменный стол, два кресла, диван и до самого потолка уставленные книгами стеллажи, полностью занимающие две стены. Стеллажи застеклены так, что каждая полка в каждой секции имела свои, как говорят, автономные дверцы; они как-то хитро открывались снизу, утапливались в стеллаж, поднимаясь над полкой козырьком и давая удобный доступ к книгам. На одной из точеных круглых ручек на такой дверце висел костюм хозяина. Позже я узнал, что на этом месте, чтобы быть под рукой, он висел всегда.
— ...Да, может, я тебе что-нибудь покажу или расскажу, мой дорогой инок Иоанн,— продолжал Лыньков. Он называл меня то вьюноша, то инок Иоанн.
Из нижних ящиков стеллажа (они выполняли роль тумбочек) Лыньков стал вынимать перевязанные пачки, большие конверты из черной хрустящей бумаги. Из них он выкладывал на стол то маленькие, то большие фотоснимки
не нашими городами и пейзажами, с не нашими людьми, с не нашим жарким солнцем. О каждом фотоснимке Лыньков что-нибудь рассказывал, и эти рассказы и снимки водили
меня по белу свету — по Стокгольму и Копенгагену, по Амстердаму и Риму; я пролетал над Грецией, Турцией, Ираном, совершал вынужденные остановки в неожиданных местах. Больше всего я путешествовал по Индии, этому помогала экзотика, добытая из разных книг и слухов — о змеях, которые танцуют под музыку, факирах, йогах. Кажется, именно тогда Лыньков не то готовился, не то уже писал свои воспоминания «Из зарубежных путешествий», и ему, вероятно, было очень кстати кое-что восстановить из своих дипломатических вояжей.
Потом появился проектор, я менял кадр за кадром и мог, как говорят, наглядно побывать в разных странах, увидеть самые знаменитые чудеса мира — водопады, пирамиды, храмы, музеи, мосты... Потом на столе появились сувениры. Чего только там не было: самые удивительные поделки, от значков и до черных блестящих чертей.
Потом появилась Софья Захаровна и все приостановила. Она сказала деликатно, но красноречиво:
— Вероятно, ты безбожно утомил человека,— это Лынькову. А потом мне:— Давайте лучше перейдем в столовую...
Уже дома я бережно вынул из портфеля сувениры, без которых Лыньков не мог меня отпустить: индийскую сигаретницу и ручку. Сигаретница сделана из сандалового дерева, она до сего времени источает какой-то бальзамический запах, невольно вызывая в воображении образы далекой, но чем-то милой и соблазнительной Индии. Ручка выточена из кости, и, как мне кажется, обязательно из слоновой; она свинчивается из двух половинок: в отверстие нижней вставлен ажурный стержень, им должно зажиматься перо; на верхней, сужающейся, выточено несколько овальных утолщений, а самый верх переходит в тонкую спицу, напоминая чем-то восточную ритуальную архитектуру.
Хочется и еще одним случаем подтвердить душевную деликатность Лынькова. Но и рассказ этот требует деликатности.
Как-то Государственное издательство поручило мне редактировать роман Лынькова «Незабываемые дни». Меня это не на шутку встревожило. По многим причинам. Во-первых, на редакторскую работу я пришел после длительного перерыва и не очень был уверен, что у меня все идет как следует. Во-вторых, с самого «маладняковства», когда мы были на съезде и даже сфотографировались вместе во дворе Инбелкульта (на задней высокой скамейке под красной кирпичной стеной: Лыньков в шинели, с папироской в отведенной руке, я рядом, в кожушке и веселой кепочке), с того давнего времени я воспринимал Лынькова только как своего литературного наставника,-- так имел ли я право быть его редактором? Лыньковские рассказы «Гой», «Над Бугом», «Андрей летун», «Баян», «Синие галифе», такие приподнято-романтичные, были мне как музыка. Когда критика называла Лынькова представителем белорусской орнаментальной прозы, то я гордился, что и меня иногда называли орнаменталистом, не вдаваясь в сущность — хорошо это или плохо. И вдруг — быть его редактором! В-третьих, я никогда не был романистом, произведения широкого плана мне противопоказаны, а тут роман в четырех или, может быть, в пяти книгах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Я прерываю описание этого священнодействия, так как только что совершил вполне счастливую ошибку. Обычно, когда пишешь о каком-нибудь случае или событии и знаешь, что приблизительно этим же делом занят и кто-то еще, стараешься придерживаться доброго такта и не читать его. Но вот в газете увидел воспоминания Янки Брыля и не удержался, прочел. И хорошо сделал. Оказывается, про многое, о чем я собирался рассказать, очень хорошо сказал Брыль — о тех же кострах и сухостоинах; о нарочанском катанье на лодке, чуткости, доброте, отзывчивости и рыцарской честности Лынькова. Я на себе достаточно почувствовал эти его душевные качества и считаю, что Брыль и за меня благодарно рассказал обо всем этом. Я же вспомню иное.
Хотя нет, немножко все же задержусь: у Лынькова было еще одно, как теперь говорят, хобби — фотографирование через огонь. В тех же Королищевичах Лыньков несколько раз ставил меня с дочкой по ту сторону костра, долго пристраивался, то поднимая аппарат над головой, то тяжело приседая, видимо, превозмогая боль в ногах, чтобы подкараулить минутку и снять нас в потоке горячего воздуха, который прозрачно дрожал над огнем. Но все выходило что-то не так, как нужно,— возможно, был не такой огонь и не такой воздух или слишком много собралось людей. Лыньков застегнул аппарат и сказал:
— Давай, вьюноша, уедем отсюда.
Лыньковский шофер на лыньковской «Победе» повернул по гравийке направо, миновал один пригорок, второй, через неглубокую канавку крутанул еще раз направо, на узкую лесную дорогу, и остановился на поляне, наполненной какой- то спокойной поэтичной красотой, даже со смолистым пнем посредине. С каким удовольствием своей маленькой компанией мы собирали по лесу хворост, сухие коряги! Какой удивительный, в меру прозрачный и тихий был огонь нашего костра. И на какого доброго и счастливого волшебника был похож Михась Лыньков! Он щелкал и щелкал аппаратом, ласково приговаривая:
— Молодцы! Еще немножко в сторонку отступите, ага, вот так. Птенчик маленький, как тебя там — Галчонок? — чуть-чуть крепче прижмись к папочке. Ну вот! Нет, нет, еще разик станьте!..
Домой к Лынькову меня привело какое-то дело. Кажется, это было тогда, когда Государственное издательство поручило мне вести «Библиотечку белорусского очерка и рассказа». Нужно было переговорить с Лыньковым о его запланированной книжке «Огни Танганьики», так как сам он не очень заботился попасть в этот план. Я, разумеется, и начал с делового разговора.
— Постой, дорогой вьюноша, все успеем сделать, сначала давай посидим чуток, ты же у меня первый раз.
Рабочая комната Лынькова была не очень большая, но уютная, с балконом на тихий двор. В ней не было ничего лишнего: письменный стол, два кресла, диван и до самого потолка уставленные книгами стеллажи, полностью занимающие две стены. Стеллажи застеклены так, что каждая полка в каждой секции имела свои, как говорят, автономные дверцы; они как-то хитро открывались снизу, утапливались в стеллаж, поднимаясь над полкой козырьком и давая удобный доступ к книгам. На одной из точеных круглых ручек на такой дверце висел костюм хозяина. Позже я узнал, что на этом месте, чтобы быть под рукой, он висел всегда.
— ...Да, может, я тебе что-нибудь покажу или расскажу, мой дорогой инок Иоанн,— продолжал Лыньков. Он называл меня то вьюноша, то инок Иоанн.
Из нижних ящиков стеллажа (они выполняли роль тумбочек) Лыньков стал вынимать перевязанные пачки, большие конверты из черной хрустящей бумаги. Из них он выкладывал на стол то маленькие, то большие фотоснимки
не нашими городами и пейзажами, с не нашими людьми, с не нашим жарким солнцем. О каждом фотоснимке Лыньков что-нибудь рассказывал, и эти рассказы и снимки водили
меня по белу свету — по Стокгольму и Копенгагену, по Амстердаму и Риму; я пролетал над Грецией, Турцией, Ираном, совершал вынужденные остановки в неожиданных местах. Больше всего я путешествовал по Индии, этому помогала экзотика, добытая из разных книг и слухов — о змеях, которые танцуют под музыку, факирах, йогах. Кажется, именно тогда Лыньков не то готовился, не то уже писал свои воспоминания «Из зарубежных путешествий», и ему, вероятно, было очень кстати кое-что восстановить из своих дипломатических вояжей.
Потом появился проектор, я менял кадр за кадром и мог, как говорят, наглядно побывать в разных странах, увидеть самые знаменитые чудеса мира — водопады, пирамиды, храмы, музеи, мосты... Потом на столе появились сувениры. Чего только там не было: самые удивительные поделки, от значков и до черных блестящих чертей.
Потом появилась Софья Захаровна и все приостановила. Она сказала деликатно, но красноречиво:
— Вероятно, ты безбожно утомил человека,— это Лынькову. А потом мне:— Давайте лучше перейдем в столовую...
Уже дома я бережно вынул из портфеля сувениры, без которых Лыньков не мог меня отпустить: индийскую сигаретницу и ручку. Сигаретница сделана из сандалового дерева, она до сего времени источает какой-то бальзамический запах, невольно вызывая в воображении образы далекой, но чем-то милой и соблазнительной Индии. Ручка выточена из кости, и, как мне кажется, обязательно из слоновой; она свинчивается из двух половинок: в отверстие нижней вставлен ажурный стержень, им должно зажиматься перо; на верхней, сужающейся, выточено несколько овальных утолщений, а самый верх переходит в тонкую спицу, напоминая чем-то восточную ритуальную архитектуру.
Хочется и еще одним случаем подтвердить душевную деликатность Лынькова. Но и рассказ этот требует деликатности.
Как-то Государственное издательство поручило мне редактировать роман Лынькова «Незабываемые дни». Меня это не на шутку встревожило. По многим причинам. Во-первых, на редакторскую работу я пришел после длительного перерыва и не очень был уверен, что у меня все идет как следует. Во-вторых, с самого «маладняковства», когда мы были на съезде и даже сфотографировались вместе во дворе Инбелкульта (на задней высокой скамейке под красной кирпичной стеной: Лыньков в шинели, с папироской в отведенной руке, я рядом, в кожушке и веселой кепочке), с того давнего времени я воспринимал Лынькова только как своего литературного наставника,-- так имел ли я право быть его редактором? Лыньковские рассказы «Гой», «Над Бугом», «Андрей летун», «Баян», «Синие галифе», такие приподнято-романтичные, были мне как музыка. Когда критика называла Лынькова представителем белорусской орнаментальной прозы, то я гордился, что и меня иногда называли орнаменталистом, не вдаваясь в сущность — хорошо это или плохо. И вдруг — быть его редактором! В-третьих, я никогда не был романистом, произведения широкого плана мне противопоказаны, а тут роман в четырех или, может быть, в пяти книгах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122