Пахло известью, щебенкой, чем-то нежилым.
— Ну вот, смотри,— сказал Азгур.
Сначала он сам стал мне показывать и объяснять замыслы, композиции, но увидел, что это мне мешает, не дает домыслить и поискать решения самому. Он снял пиджак и в жилете с таким же, как в молодости, широким бантом вместо галстука с той же пышной шевелюрой, встопорщенной и будто разлохмаченной вихрем, только теперь уже не черной, а седой, чем-то похожей на серый гранит его скульптур, сел на табуретку и стал, как когда-то, колдовать над глиняной фигурой, кое-где подмазывая, кое-где выравнивая стекой, то поднимаясь и отходя, то снова присаживаясь на табуретку.
Я долго ходил от стеллажа к стеллажу, от группы к группе как завороженный. Как это, думалось мне, у Азгура хватило сил и времени создать все это? Я не придавал серьезного значения тому нашему давнему разговору, который, в сущности, повторял бальзаковское восклицание: «Что не удалось Наполеону в войнах, то в скульптуре сделаю я», но видел, что юношеский замысел Азгуром почти что выполнен. Вот наше прошлое: вожаки восстаний — Гаркуша, Стахор Миткович, Касту Калиновский; общественные деятели и просветители — Франтишек Скорина, Василь Тяпинский; князья — Василек Минский и Владимир Полоцкий. Вот мыслители, вожди, государственные деятели — Маркс, Энгельс, Ленин, Чернышевский, Дзержинский, Свердлов, Орджоникидзе. Вот писатели, начиная с Франтишка Богушева и кончая самыми молодыми нашими современниками. Композиторы, артисты, художники. Полководцы и партизаны, сталевары и доярки.
Мне показалось, что в мастерской я пробыл весь день,— такой груз впечатлений лег на мои плечи. А я знал, что это только часть созданного Азгуром: одни работы переданы в музеи, другие отлиты в памятники, а многое погибло во время оккупации Белоруссии фашистскими дикарями. И многое уничтожено самим Азгуром. Мне уже известна была история, когда, поспорив с Грубе о способах интерпретации образов, Азгур пришел в мастерскую, выставил в ряд и, как горшки, разбил свои работы.
— Как ты мог решиться на это? — спросил я.
— А вот так: под горячую руку. Да может, и лучше, что я разбил их.
Чтобы уничтожить свою работу, наверное, нужна такая же сила духа, как и для того, чтобы выполнить ее. Мне всегда казалось, что малодушные и бездарные люди не способны на это.
Азгур лепил свою глиняную женщину, забыв обо мне, отвечал на вопросы почти машинально. Отодвинутый в сторону, в проходе на другом верстаке стоял готовый, мягко освещенный бюст Кузьмы Чорного; мечтательно опершись подбородком на руки, он как бы вглядывался в пути, по которым разошлись его герои.
Потом я начал осматривать в закутках то, что считалось, вероятно, вспомогательным, эскизным и стояло или лежало где попало. И вот у самых дверей, на полке за ведрами и шваброй, за рукомойником, среди черепков и случайных поделок, давно забытых и покрытых замшелой пылью, я увидел две руки. Две кисти женских рук, вылепленных из тонированного гипса на тонюсенькой, как кленовой лист, пластинке. Я уже давно был утомлен, собирался уходить, но вся усталость сразу прошла. Руки! Чьи же это руки? Одна — это было видно сразу — пожилой женщины. Пальцы расслаблены, тон гипса такой мягкий, что казалось, они просвечивают. А по этому расслабленному прикосновению к кленовому листу, по чуть набухшим жилкам, по немного морщинистой коже, по какой-то легкой трепетности рука казалась живой. Я представил себе женщину, у которой могли быть такие руки: она растила детей, эти пальцы передавали им и материнскую ласку, и тепло души, и бесконечную тревогу, и радость сердца. Мне даже подумалось, что она могла быть музыкантшей... И если нас трогали в жизни мелодии Чайковского, Шопена, Грига, если мы постигали с глубиной музыки дух их гениев, то только благодаря таким пальцам. Хотелось припасть к ним щекой.
А другая кисть — совсем молодой женщины. Когда мы любили, когда сами искали любви, когда томились наши сердца — так это по ним, по прикосновению этих рук. Когда мы целовали, так целовали только эти пальцы, вот такие прозрачно-розовые, нежно-ласковые и всегда податливые. И всегда сильные, потому что это они и несут нашу мечту, и утешают в минуты неудач или отчаяния, и делают нас мужественными. Все в них, в этих руках: доброта сердца и влюбленность в мир, в людей, в завтрашний день. С ними, с этими руками, нам ничего не страшно, мы считаем себя счастливыми, если с ними проходим весь свой путь до конца.
Кто она, та женщина, что так щедро подарила искусству свои руки? Мне казалось, что я ее вижу и не могу отойти от нее...
Наверно, солнце склонилось к закату, в мастерской стало меньше света, начали блекнуть краски. Мы посидели с Азгуром на табуретках; мне было трудно говорить — я еще весь был во власти впечатлений.
Как после длительного путешествия, хотелось разобраться, чем обогатило оно меня. Азгур помылся, стал переодеваться. Я еще раз обошел всю мастерскую, и — нет, меня манили к себе те руки. Я снова остановился возле них...
— Ну пойдем,— позвал Азгур.
— Идем.
В сквере, который от мастерской тянулся по всей Восточной улице, мы сели на скамейку. Осень уже тронула листья — золотистые, желтые, кое-где темно-красные, они чуть трепетали в кронах, медленно падали на землю. День тихий, спокойный, слегка веет прохладой.
Азгур снял и положил на колени свою темно-серую шляпу. В просветы между кустов сирени, низко подстриженных бордюров из жасмина нам видна была часть бывшего пригорода, застроенная новыми домами с красными крышами и антеннами на них. Растет и растет наш Минск.
Азгур вспомнил, как вернулся сюда после войны в солдатских сапогах, на еще не остывшие пепелища. Как увидел пустую мастерскую с выбитыми окнами, поломанными дверьми; по ней гулял ветер, летали воробьи, на полу валялись осколки бюста Змитрока Бядули. Меня удивило, как мог Азгур говорить об этом спокойно.
— А помнишь, Заир, Койдановский тракт? — спросил я.— Наши споры и твои планы?
— Ну, тогда нам все представлялось легким. Мы же были молоды.
Мне показалось, что это сказано не вполне искренне. Что Азгур отрекся от себя только для видимости. Да это видно было и по огоньку, который зажегся в его глазах, и по тому, как он встряхнул шевелюрой — уверенно и упрямо. Я мог бы прочесть сказанное иначе: «А ты думаешь, что тогда это говорилось на ветер? Нет, брат, Азгур не такой человек».
Я так и сказал ему — что он хитрит. Потому что сам знает: им сделано много и с высокой гражданской ответственностью. В тех планах молодости было много наивности, красивой, но утопичной романтики, псевдонародности, а то, что я видел, было мужественно, правдиво, сурово. И монументально.
— Словом, Заир,— сказал я,— я радуюсь за тебя и по- хорошему завидую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122