На берегу Лепельского озера шла заготовка леса, там же стояло просторное строение для рабочих, а в отгороженной каморке жил начальник конторы, который охотно приютил меня. Мы с мотористом перегоняли плоты на другой, дальний конец озера. Буксир был малосильный, не тянул, мотор задыхался, моторист в промазученном до блеска ватнике обливался потом, без конца заводя его узким ремнем. На середине озера часто поднимался ветер, гнал плот куда угодно, только не туда, куда нам было нужно. Иногда загонял в какие-то настывшие синие камыши, иногда плот разбивали осатанелые, оловянно-тяжкие волны, и мы с мотористом с трудом добирались до берега в нашей давно ненадежной лодке.
Начальник конторы с ласковым именем Евгень и необычной фамилией Абарбанел весь день мотался то на лесоповале, то на трелевке, то на составлении илотов. Вечером, наговорившись с рабочими на шумном совещании, он приходил в нашу каморку и еще часа два не давал мне уснуть.
За те дни, которые мы прожили вместе, я узнал о его горе. Его оставила жена — умница, красавица, наидобрейший души человек, как говорил о ней Евгень Абарбанел. Влюбленно и счастливо жили они в добром городе, работали в каких-то близких к искусству учреждениях, и только потом уже, чтобы забыться, он уехал на это озеро. Привез с собой тот же любимый, городской строгого синего цвета шевиотовый костюм, носил те же белоснежные крахмальные сорочки с вишневого цвета галстуком, точно так же каждое утро брился, старательно причесывался, искусно наводя левый пробор в черных, до блеска гладких волосах. Было такое впечатление, что он собирается в театр или только оттуда вернулся. Никак не вязалась с вековой лесной глухоманью такая франтоватость.
В каморку он входил стремительно, садился на свой топчан, тут же вскакивал, вешал кепку на длинный гвоздь в стене и начинал ходить, без конца мелькая передо мною. И говорил, говорил — все о себе, о своей несчастливой судьбе. Недавно от ушедшей жены он получил письмо, в котором та писала, что помнит его, все равно любит и, может быть, вернется. Это еще больше бередило его память. Он любил поэзию, привез с собой самые близкие сердцу книги и искал утешения в
тоскливо-чувствительных стихах. Мечась передо мной по каморке, он читал их, доходя до такой экзальтации, что даже бледнел.
Не говорите мне — он умер. Он живет! Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает, Пусть роза сорвана — она еще цветет, Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает,—
декламировал он, время от времени останавливаясь и жестом усиливая трагические, рваные ритмы.
— Вот так и у меня,— вздохнул он,— и «жертвенник разбит», и «арфа сломана». Ничего не осталось, кроме рыданий. Финита ля комедия!
От меланхоличных стихов он мог перейти к бравурным. Однажды мне показалось, что он прочитал не чужое, а свое стихотворение:
Вы всем одарены — умом и красотою, И жало есть у вас, достойное эстета, Чтоб жалить поэтичней. Как вендетта, В своем движенье вы красиво-леденящи. У древних были б вы богиней настоящей. Но жаль, даже улыбка не смягчает глаз: Такого пустяка, как сердце, нет у вас.
Мне подумалось, что написано это было о жене. Тем более что, зажмурив глаза, он дважды, мстительно смакуя, повторил строки: «Как вендетта» и «В своем движенье вы красиволеденящи» .
Оказалось, он неплохо сведущ и в белорусской поэзии: вдохновенно прочел классические Дубовкины строки: «О Беларусь, моя шыпшына, зялёны чырвоны цвет!» И уже совсем удивил, прочитав необычайно поэтическое стихотворение Сергея Фомина «Ромашковая пыль». Человек идет среди полевых цветов, и на голенищах его сапог остается пыльца ромашек. Чудесный образ хозяина щедрой земли! Я сказал, что Фомина давно потерял из виду, не знаю, где он, и жалею об этом. Симпатичный парень!
он в Гори-Горках,—сказал Евгень Абарбанел.— Преподает в сельскохозяйственной академии.
Я подумал: почему бы мне не заскочить туда, там же и мой земляк Юрка Гаврук. А может, остался еще кто-нибудь из друзей, кто доучивался там после Слуцкого сельскохозяйственного техникума, в котором учился и я, но оставил, не соблазнившись перспективой агрономической деятельности. И, по окончании командировки, взял билет на Минск через Горки.
Города я не видел, он начинался за пыльной дорогой, почему-то перегороженной длинной жердью; туда я не пошел. От академии запомнился просторный двор с двухэтажными кирпичными зданиями серого, казенного типа, остатки липового или кленового парка за ними, а дальше шло поле с зелеными опытными участками. Юрка Гаврук был в отъезде, из друзей-земляков никого не осталось, а о Фомине узнал, что он живет в одном из этих домов. Все в них было мрачно-солидное: приземистость, неуютно широкие окна в глухих гладких стенах, высокие, в закостеневшей красной масляной краске двери, глухие просторные коридоры. И Сергеева комната была большая, кажется, выгороженная из еще большей: похоже было, что одна стена сбита из досок, она дрожала, когда открывалась дверь. Но Сергей был не один. Я сразу вспомнил, что когда-то, на последнем курсе университета, при выходе очень часто его ждала стройная девушка с одухотворенным лицом, и глаза у нее загорались горячим блеском, как только он появлялся. Тоже студентка.
Встретил меня Сергей радостно. И она узнала меня и слегка нахмурилась, заметив, что я, может, дольше чем следует задержал на ней взгляд, так как поняла, что в нем была невольная попытка сравнения.
Сергей после первых объятий схватил со стола сверток бумаг и куда-то побежал, сказав: «Извини, на минутку, неотложные дела». Я теперь снова взглянул на женщину, у которой от былой красоты мало что осталось. Разве только тот же возбужденный блеск глаз. А на лице усталость и успокоение. Какое-то затаенное, непокорное смирение.
— Садитесь,— сказала она.— Сергей сейчас вернется, его вызвали в деканат. — И тут же заговорила о том, что было для нее, должно быть, самым важным: — Я знаю, почему вы всматривались в меня. Сама скажу, чтобы не спрашивали: что-то не вышло у нас так, как хотелось. Не скажу, что с ним трудно, может быть, хуже то, что слишком легко. Какой-то он несобранный, всему открытый, вечно торопится куда-то. Так и в стихах, так и в работе. Так и в семье. Правда, у нас ее и нет, я детей так и не осмелилась завести. И если задумаешься, то нет у нас и завтрашнего дня...
Я снова вспомнил те наши не так и давние годы, когда каждый старался выбрать самый счастливый путь и пройти по нему с любимым человеком через всю жизнь. И как я тогда подумал о Сергее, что какая-то женщина безоглядно полюбит его. За нетерпеливые юношеские его мечты. И что эта любовь может оказаться трагической.
Все это теперь так близко коснулось меня. Будто я был виновен, что когда-то видел их счастливыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Начальник конторы с ласковым именем Евгень и необычной фамилией Абарбанел весь день мотался то на лесоповале, то на трелевке, то на составлении илотов. Вечером, наговорившись с рабочими на шумном совещании, он приходил в нашу каморку и еще часа два не давал мне уснуть.
За те дни, которые мы прожили вместе, я узнал о его горе. Его оставила жена — умница, красавица, наидобрейший души человек, как говорил о ней Евгень Абарбанел. Влюбленно и счастливо жили они в добром городе, работали в каких-то близких к искусству учреждениях, и только потом уже, чтобы забыться, он уехал на это озеро. Привез с собой тот же любимый, городской строгого синего цвета шевиотовый костюм, носил те же белоснежные крахмальные сорочки с вишневого цвета галстуком, точно так же каждое утро брился, старательно причесывался, искусно наводя левый пробор в черных, до блеска гладких волосах. Было такое впечатление, что он собирается в театр или только оттуда вернулся. Никак не вязалась с вековой лесной глухоманью такая франтоватость.
В каморку он входил стремительно, садился на свой топчан, тут же вскакивал, вешал кепку на длинный гвоздь в стене и начинал ходить, без конца мелькая передо мною. И говорил, говорил — все о себе, о своей несчастливой судьбе. Недавно от ушедшей жены он получил письмо, в котором та писала, что помнит его, все равно любит и, может быть, вернется. Это еще больше бередило его память. Он любил поэзию, привез с собой самые близкие сердцу книги и искал утешения в
тоскливо-чувствительных стихах. Мечась передо мной по каморке, он читал их, доходя до такой экзальтации, что даже бледнел.
Не говорите мне — он умер. Он живет! Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает, Пусть роза сорвана — она еще цветет, Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает,—
декламировал он, время от времени останавливаясь и жестом усиливая трагические, рваные ритмы.
— Вот так и у меня,— вздохнул он,— и «жертвенник разбит», и «арфа сломана». Ничего не осталось, кроме рыданий. Финита ля комедия!
От меланхоличных стихов он мог перейти к бравурным. Однажды мне показалось, что он прочитал не чужое, а свое стихотворение:
Вы всем одарены — умом и красотою, И жало есть у вас, достойное эстета, Чтоб жалить поэтичней. Как вендетта, В своем движенье вы красиво-леденящи. У древних были б вы богиней настоящей. Но жаль, даже улыбка не смягчает глаз: Такого пустяка, как сердце, нет у вас.
Мне подумалось, что написано это было о жене. Тем более что, зажмурив глаза, он дважды, мстительно смакуя, повторил строки: «Как вендетта» и «В своем движенье вы красиволеденящи» .
Оказалось, он неплохо сведущ и в белорусской поэзии: вдохновенно прочел классические Дубовкины строки: «О Беларусь, моя шыпшына, зялёны чырвоны цвет!» И уже совсем удивил, прочитав необычайно поэтическое стихотворение Сергея Фомина «Ромашковая пыль». Человек идет среди полевых цветов, и на голенищах его сапог остается пыльца ромашек. Чудесный образ хозяина щедрой земли! Я сказал, что Фомина давно потерял из виду, не знаю, где он, и жалею об этом. Симпатичный парень!
он в Гори-Горках,—сказал Евгень Абарбанел.— Преподает в сельскохозяйственной академии.
Я подумал: почему бы мне не заскочить туда, там же и мой земляк Юрка Гаврук. А может, остался еще кто-нибудь из друзей, кто доучивался там после Слуцкого сельскохозяйственного техникума, в котором учился и я, но оставил, не соблазнившись перспективой агрономической деятельности. И, по окончании командировки, взял билет на Минск через Горки.
Города я не видел, он начинался за пыльной дорогой, почему-то перегороженной длинной жердью; туда я не пошел. От академии запомнился просторный двор с двухэтажными кирпичными зданиями серого, казенного типа, остатки липового или кленового парка за ними, а дальше шло поле с зелеными опытными участками. Юрка Гаврук был в отъезде, из друзей-земляков никого не осталось, а о Фомине узнал, что он живет в одном из этих домов. Все в них было мрачно-солидное: приземистость, неуютно широкие окна в глухих гладких стенах, высокие, в закостеневшей красной масляной краске двери, глухие просторные коридоры. И Сергеева комната была большая, кажется, выгороженная из еще большей: похоже было, что одна стена сбита из досок, она дрожала, когда открывалась дверь. Но Сергей был не один. Я сразу вспомнил, что когда-то, на последнем курсе университета, при выходе очень часто его ждала стройная девушка с одухотворенным лицом, и глаза у нее загорались горячим блеском, как только он появлялся. Тоже студентка.
Встретил меня Сергей радостно. И она узнала меня и слегка нахмурилась, заметив, что я, может, дольше чем следует задержал на ней взгляд, так как поняла, что в нем была невольная попытка сравнения.
Сергей после первых объятий схватил со стола сверток бумаг и куда-то побежал, сказав: «Извини, на минутку, неотложные дела». Я теперь снова взглянул на женщину, у которой от былой красоты мало что осталось. Разве только тот же возбужденный блеск глаз. А на лице усталость и успокоение. Какое-то затаенное, непокорное смирение.
— Садитесь,— сказала она.— Сергей сейчас вернется, его вызвали в деканат. — И тут же заговорила о том, что было для нее, должно быть, самым важным: — Я знаю, почему вы всматривались в меня. Сама скажу, чтобы не спрашивали: что-то не вышло у нас так, как хотелось. Не скажу, что с ним трудно, может быть, хуже то, что слишком легко. Какой-то он несобранный, всему открытый, вечно торопится куда-то. Так и в стихах, так и в работе. Так и в семье. Правда, у нас ее и нет, я детей так и не осмелилась завести. И если задумаешься, то нет у нас и завтрашнего дня...
Я снова вспомнил те наши не так и давние годы, когда каждый старался выбрать самый счастливый путь и пройти по нему с любимым человеком через всю жизнь. И как я тогда подумал о Сергее, что какая-то женщина безоглядно полюбит его. За нетерпеливые юношеские его мечты. И что эта любовь может оказаться трагической.
Все это теперь так близко коснулось меня. Будто я был виновен, что когда-то видел их счастливыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122