Еще один крест стал на свежей безмолвной могиле.
Небо наливается расплавленным солнцем, плавится от жары. Шоссе въедается в далекую синь дымки. По обе стороны выжженная душным воздухом, ржавая, сухая трава. Он идет и идет.
— Г-господи!
Некуда больше идти ему, но заведенная пружина бытия хочет раскрутиться до конца, чтобы измерить силу человеческих надежд и отчаяния. В ушах глухой звон. Вокруг зной и жажда, а перед ним — далекая, суровая и тернистая Дорога, как суровая и тернистая жизнь человека.
У КОСТРА
Я еду по узкой дороге среди хлебов. Глубоко врезаются колеи в бархатистую межу-дорогу. Иногда попадаются ямы, переезжая через них, я качаюсь в своей телеге, как в зыбке.
Конь бежит трусцой. Фыркает и потряхивает гривой. Кнут лежит в телеге, и, когда мне хочется взбодрить коня, я слегка стегану его вожжой да крикну:
— Но-о!
Конь снова фыркнет, встряхнет гривой, ударит копытами, и мне приятно ощущать убаюкивающее подрагивание телеги.
Догнал подводу. Мой конь мордой толкнул в спину седока. Когда он оглянулся, я разглядел старого человека с широкой седой бородой.
— Далеко едете, дедушка? — крикнул я.
— Что говорите?
— Далеко едете, спрашиваю?
— Далеко, детки. Старицу знаете?
— Слыхал.
— Ну вот туда. Ехать еще долго.
— Ага,— сказал я только для того, чтобы согласиться, что
это действительно далеко.— Где же ночевать будете? Может, заедете куда?
— Как говорите?
Я повторил.
— А вот выедем из ржи, остановимся в лесочке и переночуем. Ночь же, слава богу, должна быть доброй.
И в самом деле все предвещало хорошую ночь: небо чистое, звонкое, а к вечеру уже стала спадать дневная жара и сушь.
Свернули на заливной луг. Дорога растаяла в сгущающихся сумерках, а колеса, как по скатерти, тихо покатились по мураве. Вскоре мы подъезжали к довольно большой роще. Дохнуло сыростью и прелыми листьями.
Выбрав место, мы отпрягли лошадей, спутали их и, отмахиваясь от комаров, стали разводить костер.
— Э, детки, что и говорить: бывало, когда я был парнем, так ничего не боялся. Страха не ведал, нечистой силы не признавал...
Костер потрескивал. Искры взлетали над пламенем и тихо исчезали, трепетно растворяясь в темноте. В отсветах пламени вырисовывалось морщинистое лицо деда. Широкая белая борода лежала на груди. Старенькая, со свалявшимся мехом шапка была низко нахлобучена, и из-под нее нависали тяжелые и тоже белые брови. Глаза светились слабым, каким-то водяным блеском.
— А какие же страхи с вами случались, дедушка? — спросил я.
— Какие страхи? Э, на своем веку довелось насмотреться всякой всячины.
— Не боялись?
— Чего ж бояться? Я был сильным! Бывало, во всем селе никто не мог меня одолеть. В лесу деревья один валил и на трех лошадях вывозил.
— Прежде, говорят, все люди были сильные,— соглашаюсь я.
— Сильные! Мой покойный отец на своих плечах из лесу сенцы выносил. Ого, в старину были люди!
Разговор пошел не в том направлении, в каком мне хотелось бы. Я снова спросил:
— А случалось ли с вами что-нибудь страшное, дедуля?
— А как же, случалось.
— Это, должно быть, очень интересно?
— А кто его знает... Вот шел я как-то раз из волости. Ночь темная, хоть глаз выколи. Дорогу знаешь на память — и идешь. А дорога шла мимо кладбища, которое возле нашей Карачовщины. Подхожу — страшно стало: издавна люди сказывали, будто там что-то пугает. Чувствую, сердце аж заходится, а иду. Ну, поравнялся с кладбищем, слушаю: бормочет что-то. Хоть убегай, и — не могу. Опять слушаю — стучит. И сердце, слышу, тукает: тук-тук. Но пересилил себя: не может, думаю, быть, чтобы Зарубчик не дознался, что за чертовщина там такая. Сжал свою палку в руке покрепче и — туда. Подхожу, смотрю, и что же вы думаете? Лежит на могиле придурковатый Тадеушев Ефим, бормочет себе под нос какую-то ерунду и барабанит ногами по кресту.
Дед глухо засмеялся, поправил шапку и взялся набивать трубку.
Костер стал угасать. Я подбросил хвороста и, когда взметнулись ввысь мелкие искры и пламя выхватило из темноты очертания кустов, спросил:
— А приходилось ли вам охотиться, деду?
Дед взглянул на меня, будто я сказал какую-то несусветную чушь.
— А как же! Бывало, как скажет Воронич — пан у нас такой был, имение в Речице имел. Бывало, как назначит облаву — кто с ним поедет? Я, Зарубчик! Кто быстрее волка загонит или пулю ему под лопатку всадит? Зарубчик! Меня пан уважал. Бывало, скажет: «Зарубчик, завтра на охоту собирайся!» — и идешь. Даже ружье свое подарил мне. И теперь на стене висит. Добрая пистоновка...
Огонь то вспыхивал, пробегая по сухим хворостинкам, то затухал. Я думал про деда, про его жизнь, которая начиналась где-то в седой старине: какой это клад живых человеческих наблюдений! А дед прутиком ворошил угли и, казалось, слушал, как оттуда тянется одинокий тоненький писк.
— Как теперь, помню один случай. Была у пана дочь Амиля. Беленькая такая, молоденькая, живая. Такой веселой девушки за весь свой век я еще не видел. Как звоночек: всегда, бывало, с песнями и цветами. А души какой доброй!
Дед вздохнул и после паузы продолжал:
— Бывало, только и видишь, как она порхает. То в саду, то в поле, то в лесу слышна. Любила пугать меня. Подкрадется исподтишка и прыг на плечи. Я, конечно, испугаюсь, а она отскочит и смеется. Или в бороду мне вцепится. А то — нарвет цветов, перебирает их и спрашивает, хороши ли. А в ее руках все было хорошее... Или просит сказку рассказать ей. А у меня этих сказок было как в лукошке. «Как хорошо вы рассказываете, деду»,— скажет она. А сказки мои — все больше про горемычного мужика какого-нибудь и про лютого пана. А ей — нравятся. Что за душа была... Да только горькая ей доля выпала. И сама, как тот цветок, увяла...
— А что с ней случилось?— не удержался и спросил я, когда дед на какую-то минуту умолк.
— Так вот, слушайте же. Был у пана работник, славный парень — силен, хорош, умен — залюбоваться можно. Игнатом звали. Песню затянет — не наслушаешься. Редко кому на земле сразу дается столько богатства. Но не на доброе оно пошло: полюбили они с Амилей друг друга.
Пан, конечно, не знал. Да и никто, кроме меня, не знал об этом. Только одно сразу всем бросилось в глаза: очень переменилась Амиля. Не стало ее видно ни в поле, ни в саду, и не слышно было песен. Стала тихая, молчаливая и все думает о чем-то. Подкараулит меня где-нибудь и шепчет, чтоб никто не услышал:
«Милый дедка, скажи Игнасю, что вечерком буду ждать его за вишенником».
«Хорошо, — говорю,— скажу, а как же».
«Смотри же не обмани, дедка».
«Да что вы, паненка, разве можно...»
Однажды, помню, где-то под успенье, установилась хорошая погода. Вышел пан из комнат, походил по усадьбе, а потом позвал меня да и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122