Кузьма Чорный и Язэп Пуща.
Потом мы ездили в Минск на первый съезд «Маладняка». Об этой поездке я написал рассказ «Гостиница «Бельгия», но он пропал. На съезде я впервые увидел Михася Чарота, Кондрата Крапиву, Михася Зарецкого, Владимира Дубовку, Михася Лынькова и юных и красивых Зинаиду Бондарину, Евгению Пфляумбаум, Наталью Вишневскую. И гостей — Сосюру, Годинского, Иогансена — делегатов Украины.
За время работы в редакции я сшил себе коричневый костюм. Купил сапоги, а к ним галифе, на которые сразу же наложил леи2 — и крепче, и красивее, да и фасон не последнее дело. Короче, я становился на ноги. Служба шла хорошо, вот только футуристические стихи не получались. Шукайла терпеливо читал Маяковского и себя, подбадривал: не опускайте рук, учитесь.
Но все это неожиданно оборвалось. Округ был упразднен, закрылась и газета. Шукайла уехал секретарем райкома партии в Россоны, филиал «Маладняка» сам по себе распался.
Снова я какое-то время хозяйничал дома. Однако все здесь стало мне чужим. Надумал и я уехать в те же Россоны. Работа найдется, не пропаду. На дорогу отец дал восемь рублей.
ГОСТИ ИЗ МИНСКА
Однажды шли мы с Павлом Шукайлом по Пролетарской улице в Слуцке. Была хмурая, сырая осень 1925 года. Помню, я осторожно выбирал сухие места, стараясь не очень месить грязь сапогами, а Шукайла, надушенный, элегантный, в лакированных черных туфлях, шел не выбирая дороги, ступал куда попало, и мне жаль было его туфель. Но стоило мне услышать от него о приезде в Слуцк Кузьмы Чорного и Язэпа Пущи, как мысли мои сразу же переключились на такую радостную новость. Несколько дней я только и думал об этой новости. Шутка сказать — я увижу настоящих писателей. То, что они настоящие, я уже знал. Не раз читал в газетах. А небольшого формата книжечки, издававшиеся в библиотечке «Маладняка», тоненькие, с портретом автора на светлой обложке, ценой в 20 копеек, даже волновали меня.
С нетерпением ожидая гостей, я снова перечитывал эти книжечки и думал: какое это большое счастье — быть писателем. И вот. они приехали. Оба молодые, оба невысокие, в черных пальто. Помню, как они раздевались в узеньком коридорчике на квартире у Шукайлы и никак не могли пристроить шапки, которые без конца падали, не желая держаться на коротких гвоздях.
— О, так у тебя, брате мой, квартира что надо,— сказал Кузьма Чорный, войдя в комнату. Живешь, можно сказать, как слуцкий князь.
По тому времени квартира действительно была неплохая: одна комната, но большая; кресла обтянуты бархатом, на диване плюшевые подушечки. Разумеется, все это было хозяйское — должно быть, хозяева жили когда-то роскошно.
Кузьма Чорный огляделся, потер руки.
— Если у тебя такая знатная обстановка в доме, брате Павлюк, то, вероятно, и литература у случаи на соответствующем уровне,— сказал он, как бы подавая знак, что можно начинать разговор.
Разговор начался сразу же со споров.
Шукайла очень хотел показать, что все мы, здешние «маладняковцы», его последователи, а значит, самые чистокровные футуристы. Сам себя он считал вожаком нового литературного течения в масштабах всего «Маладняка», и теперь ему представился случай показать гостям, что и мы в Слуцке не лыком шиты. Он сразу же заявил, что мы разрушаем все старые литературные традиции и каноны, создаем литературу нового, революционного общества, и, чтобы подтвердить это, стал читать свои стихи, написанные и в самом деле так, что в них была разрушена и ритмика, и вся привычная стихотворная форма.
Язэп Пуща сидел в кресле у окна, положив одна на другую свои красивые руки. Кузьма Чорный — около задней стены на диване; сидел, откинув голову назад и раскинув руки на спинке, будто просто отдыхал. Он, казалось, даже не смотрел, как возбужденно ходит по комнате Шукайла, читает свои стихи, жестикулирует и то гневно повышает голос, то снижает его до чуть слышного шепота. Ничего нельзя было прочесть на лице Чорного: думал ли он или в самом деле отдыхал, нравятся ему стихи или нет. Абсолютное спокойствие в глазах, в немножко оттопыренной губе, в круглом подбородке. И все-таки по каким-то другим, неуловимым и необъяснимым признакам было видно, что он слушает.
Потом я не раз убеждался, как хорошо умеет слушать Кузьма. Алесь Дударь, например, посвистывал, когда с ним говорили. Идешь с ним или сидишь рядом, рассказываешь ему о чем-то, а он насвистывает какую-то мелодию. Даже не по себе становится. А Чорный слушал так, что ты забывал о себе, о нем, обо всем, что происходит вокруг, и чувствовал только необходимость поделиться с ним.
Шукайла кончил читать. Язэп Пуща попытался возражать, противопоставляя громоподобным футуристическим стихам строки имажинистской поэзии. Он читал плавные строфы, сопровождая мягкую ритмику жестами своей пластичной руки, но Шукайла перебивал его и все время адресовался взглядом к Чорному. А Чорный молчал. Спокойно лежали на спинке дивана его раскинутые руки. Мы, несколько приглашенных сюда для полноты аудитории — маладняковка Ида Чырвань, девушка с Надречной улицы Стася Шпаковская (ставшая потом женой Язэпа Пущи),— молча сидели по углам и замирали от счастья, что нам довелось присутствовать на таком настоящем литературном диспуте.
Наконец Чорный снял руки со спинки дивана и положил их на сиденье.
— Это хорошо, что ты пишешь, брате Павлюк, сказал он.— Обо всем нужно писать, только бы люди читали — вот что главное. Но надо ли так кричать в стихах?
Павлюк несколько растерялся. Но ненадолго. Уже через секунду он стал доказывать, что революция должны говорить голосом мужественным, что народ, сбросивший с себя ярмо гнета, не может терпеть мертвечины и мещанского шепотка.
— Да, конечно, брате, у каждого бывает такая минута,
что хочется покричать,— легко согласился Чорный.— Неудача какая-нибудь или поссоришься с кем. Но это скоро проходит. Так что, панечку мой, можешь и покричать, если тебе так уж хочется.
Спор не получался. Это было ясно. Чорный даже не спорил, каждый раз он как-то незаметно переводил разговор на другое. И, чтобы совсем уклониться от футуризма, начал спрашивать о каком-то Шлёме, который торгует в мясном ряду, о наших литературных делах — много ли пишем и можно ли подобрать материал, чтобы представить наш филиал в библиотечке «Маладняка».
Всем нам очень хотелось, чтобы Чорный что-нибудь прочел, но Чорный ответил, что на память читать не умеет, а с собой ничего не взял.
— Пусть Пуща читает,— сказал он,— у него это хорошо получается. А Павлюк уже достаточно и начитался, и наговорился, хватит с него.
Хозяйка, с высокой прической, в платье с пышными оборками, стала незаметно носить и ставить на стол угощение. Чорный подошел, наклонился к столу, осмотрел,
— А пан хозяин живет все-таки зажиточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Потом мы ездили в Минск на первый съезд «Маладняка». Об этой поездке я написал рассказ «Гостиница «Бельгия», но он пропал. На съезде я впервые увидел Михася Чарота, Кондрата Крапиву, Михася Зарецкого, Владимира Дубовку, Михася Лынькова и юных и красивых Зинаиду Бондарину, Евгению Пфляумбаум, Наталью Вишневскую. И гостей — Сосюру, Годинского, Иогансена — делегатов Украины.
За время работы в редакции я сшил себе коричневый костюм. Купил сапоги, а к ним галифе, на которые сразу же наложил леи2 — и крепче, и красивее, да и фасон не последнее дело. Короче, я становился на ноги. Служба шла хорошо, вот только футуристические стихи не получались. Шукайла терпеливо читал Маяковского и себя, подбадривал: не опускайте рук, учитесь.
Но все это неожиданно оборвалось. Округ был упразднен, закрылась и газета. Шукайла уехал секретарем райкома партии в Россоны, филиал «Маладняка» сам по себе распался.
Снова я какое-то время хозяйничал дома. Однако все здесь стало мне чужим. Надумал и я уехать в те же Россоны. Работа найдется, не пропаду. На дорогу отец дал восемь рублей.
ГОСТИ ИЗ МИНСКА
Однажды шли мы с Павлом Шукайлом по Пролетарской улице в Слуцке. Была хмурая, сырая осень 1925 года. Помню, я осторожно выбирал сухие места, стараясь не очень месить грязь сапогами, а Шукайла, надушенный, элегантный, в лакированных черных туфлях, шел не выбирая дороги, ступал куда попало, и мне жаль было его туфель. Но стоило мне услышать от него о приезде в Слуцк Кузьмы Чорного и Язэпа Пущи, как мысли мои сразу же переключились на такую радостную новость. Несколько дней я только и думал об этой новости. Шутка сказать — я увижу настоящих писателей. То, что они настоящие, я уже знал. Не раз читал в газетах. А небольшого формата книжечки, издававшиеся в библиотечке «Маладняка», тоненькие, с портретом автора на светлой обложке, ценой в 20 копеек, даже волновали меня.
С нетерпением ожидая гостей, я снова перечитывал эти книжечки и думал: какое это большое счастье — быть писателем. И вот. они приехали. Оба молодые, оба невысокие, в черных пальто. Помню, как они раздевались в узеньком коридорчике на квартире у Шукайлы и никак не могли пристроить шапки, которые без конца падали, не желая держаться на коротких гвоздях.
— О, так у тебя, брате мой, квартира что надо,— сказал Кузьма Чорный, войдя в комнату. Живешь, можно сказать, как слуцкий князь.
По тому времени квартира действительно была неплохая: одна комната, но большая; кресла обтянуты бархатом, на диване плюшевые подушечки. Разумеется, все это было хозяйское — должно быть, хозяева жили когда-то роскошно.
Кузьма Чорный огляделся, потер руки.
— Если у тебя такая знатная обстановка в доме, брате Павлюк, то, вероятно, и литература у случаи на соответствующем уровне,— сказал он, как бы подавая знак, что можно начинать разговор.
Разговор начался сразу же со споров.
Шукайла очень хотел показать, что все мы, здешние «маладняковцы», его последователи, а значит, самые чистокровные футуристы. Сам себя он считал вожаком нового литературного течения в масштабах всего «Маладняка», и теперь ему представился случай показать гостям, что и мы в Слуцке не лыком шиты. Он сразу же заявил, что мы разрушаем все старые литературные традиции и каноны, создаем литературу нового, революционного общества, и, чтобы подтвердить это, стал читать свои стихи, написанные и в самом деле так, что в них была разрушена и ритмика, и вся привычная стихотворная форма.
Язэп Пуща сидел в кресле у окна, положив одна на другую свои красивые руки. Кузьма Чорный — около задней стены на диване; сидел, откинув голову назад и раскинув руки на спинке, будто просто отдыхал. Он, казалось, даже не смотрел, как возбужденно ходит по комнате Шукайла, читает свои стихи, жестикулирует и то гневно повышает голос, то снижает его до чуть слышного шепота. Ничего нельзя было прочесть на лице Чорного: думал ли он или в самом деле отдыхал, нравятся ему стихи или нет. Абсолютное спокойствие в глазах, в немножко оттопыренной губе, в круглом подбородке. И все-таки по каким-то другим, неуловимым и необъяснимым признакам было видно, что он слушает.
Потом я не раз убеждался, как хорошо умеет слушать Кузьма. Алесь Дударь, например, посвистывал, когда с ним говорили. Идешь с ним или сидишь рядом, рассказываешь ему о чем-то, а он насвистывает какую-то мелодию. Даже не по себе становится. А Чорный слушал так, что ты забывал о себе, о нем, обо всем, что происходит вокруг, и чувствовал только необходимость поделиться с ним.
Шукайла кончил читать. Язэп Пуща попытался возражать, противопоставляя громоподобным футуристическим стихам строки имажинистской поэзии. Он читал плавные строфы, сопровождая мягкую ритмику жестами своей пластичной руки, но Шукайла перебивал его и все время адресовался взглядом к Чорному. А Чорный молчал. Спокойно лежали на спинке дивана его раскинутые руки. Мы, несколько приглашенных сюда для полноты аудитории — маладняковка Ида Чырвань, девушка с Надречной улицы Стася Шпаковская (ставшая потом женой Язэпа Пущи),— молча сидели по углам и замирали от счастья, что нам довелось присутствовать на таком настоящем литературном диспуте.
Наконец Чорный снял руки со спинки дивана и положил их на сиденье.
— Это хорошо, что ты пишешь, брате Павлюк, сказал он.— Обо всем нужно писать, только бы люди читали — вот что главное. Но надо ли так кричать в стихах?
Павлюк несколько растерялся. Но ненадолго. Уже через секунду он стал доказывать, что революция должны говорить голосом мужественным, что народ, сбросивший с себя ярмо гнета, не может терпеть мертвечины и мещанского шепотка.
— Да, конечно, брате, у каждого бывает такая минута,
что хочется покричать,— легко согласился Чорный.— Неудача какая-нибудь или поссоришься с кем. Но это скоро проходит. Так что, панечку мой, можешь и покричать, если тебе так уж хочется.
Спор не получался. Это было ясно. Чорный даже не спорил, каждый раз он как-то незаметно переводил разговор на другое. И, чтобы совсем уклониться от футуризма, начал спрашивать о каком-то Шлёме, который торгует в мясном ряду, о наших литературных делах — много ли пишем и можно ли подобрать материал, чтобы представить наш филиал в библиотечке «Маладняка».
Всем нам очень хотелось, чтобы Чорный что-нибудь прочел, но Чорный ответил, что на память читать не умеет, а с собой ничего не взял.
— Пусть Пуща читает,— сказал он,— у него это хорошо получается. А Павлюк уже достаточно и начитался, и наговорился, хватит с него.
Хозяйка, с высокой прической, в платье с пышными оборками, стала незаметно носить и ставить на стол угощение. Чорный подошел, наклонился к столу, осмотрел,
— А пан хозяин живет все-таки зажиточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122