Кирилла отламывал пальцами от ломтя хлеба столько, сколько надо откусить, отрезал крошечный кусочек вареного мягкого сала и долго мусолил во рту, стараясь пережевать беззубыми деснами. По торбочке его прошла и остановилась тень.
— Доброго здоровьечка, дядька Кирилла!
Перед Кириллой стоял Красуцкий, совсем не такой, каким он видел его еще недавно,— помолодел и похорошел. Сбрил усы, лицо вдруг стало открытое и доброе, только сейчас Кирилла увидел, какие у него ясные глаза. Шапка на нем сидит легко, на маковке, одет хотя в поношенную, но блестящую кожанку, в галифе с вытертыми леями.
— Боже мой, Миколайка, да тебя ли я вижу?— засуетился Кирилла, отодвигая торбу, вытирая губы и протягивая обе руки.
— Да, верно, меня,— отвечал Красуцкий с какими-то теплыми искорками в смеющихся глазах,— вот, признавайте.
— Давно мы не видались, человече.
— Да не так уж и давно, месяца два, должно быть.
— Два? — переспросил Кирилла.—Вот видишь, а мне
так показалось, что уж добрый год, как выкурили ясновельможных панов. Ну и здорово ж они удирали. Жаль только, что беды много наделали, вот Нивище ведь дотла сожгли.
— Ну что ж, ничего не попишешь... Как же вы поживаете, дядька Кирилла?
— Да поживаю ничего. А ты вот что — давай вместе будем подкрепляться. Садись на телегу, вот сюда, тут мне старуха сала, как чувствовала, побольше положила.
Кирилла подвинулся. Красуцкий коснулся рукой козырька, еще больше сдвинул на затылок шапку, провел пальцами по тому месту, где были усы,— видно, еще не отвык от них, и, подпрыгнув, уселся на грядку.
— Давайте, дядька Кирилла, а то по салу и правда немножко соскучился я.
Красуцкий ел смачно, в охотку, и все время с лица его не сходила какая-то счастливая улыбка.
— Вот за что не похвалю советскую власть вашу, Миколай,— сказал Кирилла, сам, казалось, чувствуя и этот смак, и охоту, и радостный подъем, как это бывает, когда ты даже себе не веришь, что с тобой случилось что-то очень хорошее.
— За что же? — застыл, перестав жевать, Красуцкий.
— Что водку запрещает. Вот бы нам с тобой сегодня к этому салу да по чарочке. На что уж я неважнецкий питух, а сегодня, как у добрых людей водится, не помешала бы она.
— Дурман,— ответил Красуцкий.— И религия и водка — дурман для народа. Это правильно, и я пить ее не мог бы все равно.
Кирилла подумал.
— Что до водки, так, может, она и дурман,— сказал он,— а вот насчет леригии я с тобой не соглашусь. Леригия — это, брат Миколай, спокон веку идет, и человеку без нее невозможно. Леригия — это... ну, как тебе сказать.. Ну, вот хотя бы...
— Другой раз, дядька Кирилла, и о религии поговорим, а сегодня некогда. Большое спасибо за угощение, спешу.
— Ты вот что — забери с собой, что осталось. Забери, забери, пригодится, говорю. Вижу, не очень разжился на той коммерции... Так где же теперь и что делаешь, скажи?
— По государственной линии, дядька Кирилла, работы хватает,— сказал Красуцкий и соскочил с повозки.
— Государственной линии, ишь ты! По галифе твоему вижу,— рассмеялся Кирилла.— А когда же черепки свои заберешь? Там же и формы твои валяются, поросята их рылами по двору катают, и ведра, и бадейки. Так ты вдруг все бросил, что я подумал — уж не случилось ли несчастья какого с тобой: исчез, даже центрифуги этой не разобравши.
— Некогда уже было: Красная Армия крепко нажимала, а нам надо было помогать. Но я вот что сказать хотел: немножко я виноват перед вами, дядька Кирилла,— молвил Красуцкий, глядя в самом деле с виновато-дружелюбным видом.— Сыроварню-то ведь мы завели только для отвода глаз. Подпольщиками были. Знали бы вы, так, верно, и не пустили к себе.
Кирилла нахмурился. Брови строго сжались, пропали веселые морщинки глаз, освещавшие все лицо.
— Ты вот что скажи, Миколай: где теперь Петрок твой? — помедлив, спросил Кирилла.
— А что? — встревожился Красуцкий.— Уж не натворил ли он чего?
— Да нет. Но после той заварухи я его больше не видел.
— Я тогда сразу же послал его на связь с Красной Армией. Там и остался, воюет теперь где-то под командой того самого, как вы говорили, с покалеченной губой.
— Шустрый был парень.
— Не говорите, дядька Кирилла. И смелый. Ведь он же под теми сырами и бидонами оружие и листовки возил. И тогда, когда каратели наскочили, я прямо омертвел. Да он, видно, перехитрил их: где-то сбросил по пути. Вот и этого вы не знали, дядька Кирилла.
Кирилла вздохнул. Задумался.
— Так вы уж нас за все простите,— виновато попросил Красуцкий.— А теперь будьте здоровы, я спешу.
Красуцкий обеими руками пожал Кириллову шершавую руку, ткнул пальцем в козырек, сбив шапку на затылок, и пошел, пробираясь между повозок. Кирилла с любовью смотрел на его широкую, ладную спину.
«Иди, человече, делай свою леворуцию,— думал он.— Подпольщики... Значит, Петрок тебе ничего не сказал. Ну, так и я не скажу, если он сам не признался. Пускай себе, как ты говоришь, я ничего не знал... Но если бы я тогда не загнал коня на гумно, под носом у карателей, да не спрятал всех ваших бомб да цидулек, которых полно было у Петрока под сеном, так и он не воевал бы, да и ты вряд ли стоял сегодня передо мной. Вот оно как, дорогой мой Миколайка...»
РАССВЕТ 1
5 газету «Вясковы будаушк» послал свои стихи. И вскоре получил приглашение зайти в редакцию. Что-то скажут? Зашел. На меня посмотрели, поговорили. И пригласили на работу.
В тесной комнатушке, на втором этаже дома по Пролетарской улице, как раз над кинотеатром «Эдисон», я впервые увидел, как делается газета, впервые почувствовал, передаваемо пахнет типографская краска, когда она ложится на отпечатанные страницы. Я обрабатывал заметки, собирал подписку, фальцевал газеты, часто ходил на верстку в типографию. Нет-нет да печатались и мои стихи, но хотелось сохранить в тайне, что пишу их я. Вероятно, находясь под влиянием прочитанного Байрона, я выбрал себе грозный псевдоним — Пират.
Редактор Павлюк Шукайла организовал слуцкий филиал «Маладняка» . Мы проводили коллективные чтения,, устраивали вечера, на которые собирались все «маладняковцы» — Апанас Атава, Язэп Сукала, Ида Чырванъ...
Павлюк Шукайла был человеком огненного темперамента, доброй, искренней души, партизанской удали и бунтарства. И в стихах он признавал только бунт и потому сразу же начал склонять нас к футуризму. Мы в футуризме не разбирались, но энергия Шукайлы передавалась и нам, и мы из кожи вон лезли, только бы попасть в этот футуризм. Шукайла съездил в Минск и добился, чтобы в библиотечке «Маладняка» были изданы наши филиальцы. Он пригласил из Минска писателей: пусть приедут и убедятся, что у нас собрались значительные литературные силы. И вот ранней осенью приехали-таки два известных писателя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Доброго здоровьечка, дядька Кирилла!
Перед Кириллой стоял Красуцкий, совсем не такой, каким он видел его еще недавно,— помолодел и похорошел. Сбрил усы, лицо вдруг стало открытое и доброе, только сейчас Кирилла увидел, какие у него ясные глаза. Шапка на нем сидит легко, на маковке, одет хотя в поношенную, но блестящую кожанку, в галифе с вытертыми леями.
— Боже мой, Миколайка, да тебя ли я вижу?— засуетился Кирилла, отодвигая торбу, вытирая губы и протягивая обе руки.
— Да, верно, меня,— отвечал Красуцкий с какими-то теплыми искорками в смеющихся глазах,— вот, признавайте.
— Давно мы не видались, человече.
— Да не так уж и давно, месяца два, должно быть.
— Два? — переспросил Кирилла.—Вот видишь, а мне
так показалось, что уж добрый год, как выкурили ясновельможных панов. Ну и здорово ж они удирали. Жаль только, что беды много наделали, вот Нивище ведь дотла сожгли.
— Ну что ж, ничего не попишешь... Как же вы поживаете, дядька Кирилла?
— Да поживаю ничего. А ты вот что — давай вместе будем подкрепляться. Садись на телегу, вот сюда, тут мне старуха сала, как чувствовала, побольше положила.
Кирилла подвинулся. Красуцкий коснулся рукой козырька, еще больше сдвинул на затылок шапку, провел пальцами по тому месту, где были усы,— видно, еще не отвык от них, и, подпрыгнув, уселся на грядку.
— Давайте, дядька Кирилла, а то по салу и правда немножко соскучился я.
Красуцкий ел смачно, в охотку, и все время с лица его не сходила какая-то счастливая улыбка.
— Вот за что не похвалю советскую власть вашу, Миколай,— сказал Кирилла, сам, казалось, чувствуя и этот смак, и охоту, и радостный подъем, как это бывает, когда ты даже себе не веришь, что с тобой случилось что-то очень хорошее.
— За что же? — застыл, перестав жевать, Красуцкий.
— Что водку запрещает. Вот бы нам с тобой сегодня к этому салу да по чарочке. На что уж я неважнецкий питух, а сегодня, как у добрых людей водится, не помешала бы она.
— Дурман,— ответил Красуцкий.— И религия и водка — дурман для народа. Это правильно, и я пить ее не мог бы все равно.
Кирилла подумал.
— Что до водки, так, может, она и дурман,— сказал он,— а вот насчет леригии я с тобой не соглашусь. Леригия — это, брат Миколай, спокон веку идет, и человеку без нее невозможно. Леригия — это... ну, как тебе сказать.. Ну, вот хотя бы...
— Другой раз, дядька Кирилла, и о религии поговорим, а сегодня некогда. Большое спасибо за угощение, спешу.
— Ты вот что — забери с собой, что осталось. Забери, забери, пригодится, говорю. Вижу, не очень разжился на той коммерции... Так где же теперь и что делаешь, скажи?
— По государственной линии, дядька Кирилла, работы хватает,— сказал Красуцкий и соскочил с повозки.
— Государственной линии, ишь ты! По галифе твоему вижу,— рассмеялся Кирилла.— А когда же черепки свои заберешь? Там же и формы твои валяются, поросята их рылами по двору катают, и ведра, и бадейки. Так ты вдруг все бросил, что я подумал — уж не случилось ли несчастья какого с тобой: исчез, даже центрифуги этой не разобравши.
— Некогда уже было: Красная Армия крепко нажимала, а нам надо было помогать. Но я вот что сказать хотел: немножко я виноват перед вами, дядька Кирилла,— молвил Красуцкий, глядя в самом деле с виновато-дружелюбным видом.— Сыроварню-то ведь мы завели только для отвода глаз. Подпольщиками были. Знали бы вы, так, верно, и не пустили к себе.
Кирилла нахмурился. Брови строго сжались, пропали веселые морщинки глаз, освещавшие все лицо.
— Ты вот что скажи, Миколай: где теперь Петрок твой? — помедлив, спросил Кирилла.
— А что? — встревожился Красуцкий.— Уж не натворил ли он чего?
— Да нет. Но после той заварухи я его больше не видел.
— Я тогда сразу же послал его на связь с Красной Армией. Там и остался, воюет теперь где-то под командой того самого, как вы говорили, с покалеченной губой.
— Шустрый был парень.
— Не говорите, дядька Кирилла. И смелый. Ведь он же под теми сырами и бидонами оружие и листовки возил. И тогда, когда каратели наскочили, я прямо омертвел. Да он, видно, перехитрил их: где-то сбросил по пути. Вот и этого вы не знали, дядька Кирилла.
Кирилла вздохнул. Задумался.
— Так вы уж нас за все простите,— виновато попросил Красуцкий.— А теперь будьте здоровы, я спешу.
Красуцкий обеими руками пожал Кириллову шершавую руку, ткнул пальцем в козырек, сбив шапку на затылок, и пошел, пробираясь между повозок. Кирилла с любовью смотрел на его широкую, ладную спину.
«Иди, человече, делай свою леворуцию,— думал он.— Подпольщики... Значит, Петрок тебе ничего не сказал. Ну, так и я не скажу, если он сам не признался. Пускай себе, как ты говоришь, я ничего не знал... Но если бы я тогда не загнал коня на гумно, под носом у карателей, да не спрятал всех ваших бомб да цидулек, которых полно было у Петрока под сеном, так и он не воевал бы, да и ты вряд ли стоял сегодня передо мной. Вот оно как, дорогой мой Миколайка...»
РАССВЕТ 1
5 газету «Вясковы будаушк» послал свои стихи. И вскоре получил приглашение зайти в редакцию. Что-то скажут? Зашел. На меня посмотрели, поговорили. И пригласили на работу.
В тесной комнатушке, на втором этаже дома по Пролетарской улице, как раз над кинотеатром «Эдисон», я впервые увидел, как делается газета, впервые почувствовал, передаваемо пахнет типографская краска, когда она ложится на отпечатанные страницы. Я обрабатывал заметки, собирал подписку, фальцевал газеты, часто ходил на верстку в типографию. Нет-нет да печатались и мои стихи, но хотелось сохранить в тайне, что пишу их я. Вероятно, находясь под влиянием прочитанного Байрона, я выбрал себе грозный псевдоним — Пират.
Редактор Павлюк Шукайла организовал слуцкий филиал «Маладняка» . Мы проводили коллективные чтения,, устраивали вечера, на которые собирались все «маладняковцы» — Апанас Атава, Язэп Сукала, Ида Чырванъ...
Павлюк Шукайла был человеком огненного темперамента, доброй, искренней души, партизанской удали и бунтарства. И в стихах он признавал только бунт и потому сразу же начал склонять нас к футуризму. Мы в футуризме не разбирались, но энергия Шукайлы передавалась и нам, и мы из кожи вон лезли, только бы попасть в этот футуризм. Шукайла съездил в Минск и добился, чтобы в библиотечке «Маладняка» были изданы наши филиальцы. Он пригласил из Минска писателей: пусть приедут и убедятся, что у нас собрались значительные литературные силы. И вот ранней осенью приехали-таки два известных писателя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122