.. Но эти тревоги отошли на второй план. На этом же заседании вынесли еще одно постановление: первым делом о отправить меня на отдых в Дом творчества. Заявление о приеме на работу я оставил в издательстве, но с моим назначь чтением просил повременить. Отдых в тишине, в лесу, был . мне крайне необходим: именно там я мог бы привести в должный вид те наброски, о которых не сказал Калачинскому.
ПРОЩАНИЕ
Эта история начинается в те тяжкие дни, когда наша страна боролась с лютым врагом. В далекий сибирский госпиталь привезли очередную партию раненых. Один из них, капитан Андрей Сушинский, весь обмотанный бинтами, долго не приходил в сознание. Никто не надеялся, что он выживет.
Лена была здесь в эвакуации, работала на оборонном заводе. Завод этот шефствовал над госпиталем. Шефы помогали во всех хозяйственных делах: дежурили на кухне, мыли окна и посуду, прибирали палаты, стирали бинты. Но еще важнее было то, что давало раненым ощущение простой человеческой заботы: они читали им газеты и письма из дому или под диктовку писали домой и товарищам на фронт.
Лена как раз дежурила, когда привезли Сушинского. Она помогала его переносить, класть на операционный стол. Видела, как падали и падали в таз окровавленные обрывки бинтов. И только один раз услышала, как он застонал.
Несколько дней он бредил. Выкрикивал какие-то команды, на кого-то сердился. Страшно было смотреть, с какой силой он метался. Лена боялась, что он сорвет бинты и снова пойдет кровь, откроются раны.
И часто звал женщину — Таню. Кто была эта Таня — неизвестно. Но звал он ее с нежностью. В чем-то упрекал, на что-то жаловался.
— Не хочу ничего знать... Таня! Нет, нет, ты этого не сделаешь!.. Хорошо, я встречу... А почему не стреляют?.. Огонь! Огонь!..— И ничего уже нельзя было разобрать.
Поправлялся он очень трудно. На лице, там, где сняли бинты, росла рыжая щетина, пробиваясь сквозь чешуйки еще не отставшей мертвой кожи. Он чаще всего лежал молча или спал и долго не замечал, что целыми вечерами у его постели просиживала Лена.
Когда он немного окреп, доктора разрешили прочитать ему письма, которых за это время набралось немало. Лена загодя пересмотрела их, опасаясь взволновать его чем-нибудь. Чтенце растянула на несколько дней, чтоб его не утомить. Но казалось, он ждет чего-то другого, не того, о чем писали ему в письмах.
— Все?— обычно спрашивал он.
— Все. Может быть, хотите кому-нибудь ответить? Я напишу, только скажите — что.
— Не надо.
Однажды пришло письмо и от Тани. Лена прочитала его на ходу, в коридоре. Таня писала с фронта, не зная, что он в госпитале, и письмо долго блуждало, пока разыскало адресата. Она в немногих словах просила прощения за то, что вместо радости приносит ему горе. Очень кратко объясняла свой поступок: фронт — это на каждом шагу смерть, и зачем связывать себя, не воспользовавшись тем, что дает человеку счастье. Просила не ждать и не рассчитывать на нее — она уже выбрала свою судьбу. «Может быть, это ненадолго, я могу погибнуть каждую минуту, ты же сам знаешь, что такое ад передовой, но я хочу, чтоб ты помнил, что я тебя любила как могла. Твоя Таня».
Лена не прочитала этого письма Сушинскому, хотя отлично понимала, что именно о нем спрашивает каждый раз его взгляд. Она спрятала письмо и всей душой возненавидела неведомую ей Таню.
Прошла зима, настала долгожданная сибирская весна. За окнами в палисаднике пробилась густая, сочная и какая-то очень бойкая трава. Она росла бурно, торопливо и больше всего ночами, чтоб наутро удивить человеческий глаз: ага, погляди, какая я стала! Начало припекать солнце, открыли окна во двор, и сразу стало слышно, что прилетели птицы: сколько щебетливых голосов ворвалось в палату!
Сушинский уже начал ходить. Правда, на костылях, но это не страшно — главное, он видел, что не останется калекой. Все было спасено: ноги, руки, спасено было лицо, пускай со шрамами, но не такое уж изуродованное. Еще устает голова, еще слаба память, но и это пройдет. Он верил, потому что был молод и силен.
Теперь он уже может походить по коридору, выйти на веранду или в сад, посидеть на лавочке. Главное — в сад, чтоб видеть, как придет Лена. Дни, когда она не бывает, кажутся серыми и скучными, и он не знает, что ему делать. Словно ни солнца тут нет, ни птичьих песен. Но вот брякнула калитка, и показалась Лена. Она в легком весеннем пальто, с непокрытыми теплыми белокурыми волосами. Вот она увидела его и улыбнулась. И сразу весь сад залило солнце.
— Здравствуйте,— говорит она и подходит к нему.— Как вы себя чувствуете, скоро совсем поправитесь?
— Думаю, пора выписываться. Просто грех уже оставаться здесь.
— А костыли?
— Ну что ж, похожу немного на костылях. На фронт мне все равно не ехать, оттуда я уже списан. А так — здоров.
— Очень рада за вас... Значит, теперь уже можете сами читать?
— Конечно,— говорил Сушинский, понимая, что она вспомнила то время, когда он был едва жив. — Я никогда не забуду вашей заботы.
— Возьмите!— Лена передает ему письмо.— Теперь уже я могу его отдать.
Это письмо от Тани. Но Лена сейчас помимо воли смотрит на Сушинского с неприязнью: вот, полюбуйтесь, какая у вас подруга.
— Ну и ладно,— говорит Сушинский, прочитав письмо и разорвав его на клочки.— Спасибо, что сберегли. Теперь я, по крайней мере, чист перед вами.
— Почему передо мной?
— Мне нужно быть чистым только перед вами, Лена.
Когда Сушинский выписался, Лена пошла его проводить.
Они шли очень медленно. В кителе с погонами, чисто выбритый и взволнованный, он был какой-то новый, как будто давно знакомый и вместе незнакомый. Это было даже приятно. Опираясь на костыли, он старался держаться на некотором расстоянии.
— Ну вот, уедете, может быть, когда-нибудь вспомните и обо мне.
— Я никуда не уеду.
— Как?
— А так. Тут много заводов, работы хватит, я инженер-конструктор. Сразу же и пойду куда-нибудь оформляться.
— Где же вы будете жить?
— Еще не знаю.
— Сядем.— Они шли через парк, где осталась одна, всегда пустовавшая тепёрь скамейка.— Вам еще нельзя много ходить.
Они долго сидели, жалея, что раньше слишком мало разговаривали. И было приятно и тревожно, что что-то кончилось и у каждого должно начаться что-то другое. И того, что кончилось, было жаль.
— Из-за вас я не могу никуда уехать, Лена. Вы слышите?
— Слышу. И знаю. И мне не хочется, чтоб вы куда-нибудь уезжали, Андрей.
— Я хочу быть всегда возле вас. Совсем близко.
Лена молчит. Молчит и ждет Андрей. Уже темно — огней нет, эта роскошь не по военному времени. Только где-то далеко нетерпеливо, резко свистнул паровоз.
— Я понимаю, о чем вы говорите, Андрей. Но это невозможно. Я люблю другого человека. Больше, чем вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
ПРОЩАНИЕ
Эта история начинается в те тяжкие дни, когда наша страна боролась с лютым врагом. В далекий сибирский госпиталь привезли очередную партию раненых. Один из них, капитан Андрей Сушинский, весь обмотанный бинтами, долго не приходил в сознание. Никто не надеялся, что он выживет.
Лена была здесь в эвакуации, работала на оборонном заводе. Завод этот шефствовал над госпиталем. Шефы помогали во всех хозяйственных делах: дежурили на кухне, мыли окна и посуду, прибирали палаты, стирали бинты. Но еще важнее было то, что давало раненым ощущение простой человеческой заботы: они читали им газеты и письма из дому или под диктовку писали домой и товарищам на фронт.
Лена как раз дежурила, когда привезли Сушинского. Она помогала его переносить, класть на операционный стол. Видела, как падали и падали в таз окровавленные обрывки бинтов. И только один раз услышала, как он застонал.
Несколько дней он бредил. Выкрикивал какие-то команды, на кого-то сердился. Страшно было смотреть, с какой силой он метался. Лена боялась, что он сорвет бинты и снова пойдет кровь, откроются раны.
И часто звал женщину — Таню. Кто была эта Таня — неизвестно. Но звал он ее с нежностью. В чем-то упрекал, на что-то жаловался.
— Не хочу ничего знать... Таня! Нет, нет, ты этого не сделаешь!.. Хорошо, я встречу... А почему не стреляют?.. Огонь! Огонь!..— И ничего уже нельзя было разобрать.
Поправлялся он очень трудно. На лице, там, где сняли бинты, росла рыжая щетина, пробиваясь сквозь чешуйки еще не отставшей мертвой кожи. Он чаще всего лежал молча или спал и долго не замечал, что целыми вечерами у его постели просиживала Лена.
Когда он немного окреп, доктора разрешили прочитать ему письма, которых за это время набралось немало. Лена загодя пересмотрела их, опасаясь взволновать его чем-нибудь. Чтенце растянула на несколько дней, чтоб его не утомить. Но казалось, он ждет чего-то другого, не того, о чем писали ему в письмах.
— Все?— обычно спрашивал он.
— Все. Может быть, хотите кому-нибудь ответить? Я напишу, только скажите — что.
— Не надо.
Однажды пришло письмо и от Тани. Лена прочитала его на ходу, в коридоре. Таня писала с фронта, не зная, что он в госпитале, и письмо долго блуждало, пока разыскало адресата. Она в немногих словах просила прощения за то, что вместо радости приносит ему горе. Очень кратко объясняла свой поступок: фронт — это на каждом шагу смерть, и зачем связывать себя, не воспользовавшись тем, что дает человеку счастье. Просила не ждать и не рассчитывать на нее — она уже выбрала свою судьбу. «Может быть, это ненадолго, я могу погибнуть каждую минуту, ты же сам знаешь, что такое ад передовой, но я хочу, чтоб ты помнил, что я тебя любила как могла. Твоя Таня».
Лена не прочитала этого письма Сушинскому, хотя отлично понимала, что именно о нем спрашивает каждый раз его взгляд. Она спрятала письмо и всей душой возненавидела неведомую ей Таню.
Прошла зима, настала долгожданная сибирская весна. За окнами в палисаднике пробилась густая, сочная и какая-то очень бойкая трава. Она росла бурно, торопливо и больше всего ночами, чтоб наутро удивить человеческий глаз: ага, погляди, какая я стала! Начало припекать солнце, открыли окна во двор, и сразу стало слышно, что прилетели птицы: сколько щебетливых голосов ворвалось в палату!
Сушинский уже начал ходить. Правда, на костылях, но это не страшно — главное, он видел, что не останется калекой. Все было спасено: ноги, руки, спасено было лицо, пускай со шрамами, но не такое уж изуродованное. Еще устает голова, еще слаба память, но и это пройдет. Он верил, потому что был молод и силен.
Теперь он уже может походить по коридору, выйти на веранду или в сад, посидеть на лавочке. Главное — в сад, чтоб видеть, как придет Лена. Дни, когда она не бывает, кажутся серыми и скучными, и он не знает, что ему делать. Словно ни солнца тут нет, ни птичьих песен. Но вот брякнула калитка, и показалась Лена. Она в легком весеннем пальто, с непокрытыми теплыми белокурыми волосами. Вот она увидела его и улыбнулась. И сразу весь сад залило солнце.
— Здравствуйте,— говорит она и подходит к нему.— Как вы себя чувствуете, скоро совсем поправитесь?
— Думаю, пора выписываться. Просто грех уже оставаться здесь.
— А костыли?
— Ну что ж, похожу немного на костылях. На фронт мне все равно не ехать, оттуда я уже списан. А так — здоров.
— Очень рада за вас... Значит, теперь уже можете сами читать?
— Конечно,— говорил Сушинский, понимая, что она вспомнила то время, когда он был едва жив. — Я никогда не забуду вашей заботы.
— Возьмите!— Лена передает ему письмо.— Теперь уже я могу его отдать.
Это письмо от Тани. Но Лена сейчас помимо воли смотрит на Сушинского с неприязнью: вот, полюбуйтесь, какая у вас подруга.
— Ну и ладно,— говорит Сушинский, прочитав письмо и разорвав его на клочки.— Спасибо, что сберегли. Теперь я, по крайней мере, чист перед вами.
— Почему передо мной?
— Мне нужно быть чистым только перед вами, Лена.
Когда Сушинский выписался, Лена пошла его проводить.
Они шли очень медленно. В кителе с погонами, чисто выбритый и взволнованный, он был какой-то новый, как будто давно знакомый и вместе незнакомый. Это было даже приятно. Опираясь на костыли, он старался держаться на некотором расстоянии.
— Ну вот, уедете, может быть, когда-нибудь вспомните и обо мне.
— Я никуда не уеду.
— Как?
— А так. Тут много заводов, работы хватит, я инженер-конструктор. Сразу же и пойду куда-нибудь оформляться.
— Где же вы будете жить?
— Еще не знаю.
— Сядем.— Они шли через парк, где осталась одна, всегда пустовавшая тепёрь скамейка.— Вам еще нельзя много ходить.
Они долго сидели, жалея, что раньше слишком мало разговаривали. И было приятно и тревожно, что что-то кончилось и у каждого должно начаться что-то другое. И того, что кончилось, было жаль.
— Из-за вас я не могу никуда уехать, Лена. Вы слышите?
— Слышу. И знаю. И мне не хочется, чтоб вы куда-нибудь уезжали, Андрей.
— Я хочу быть всегда возле вас. Совсем близко.
Лена молчит. Молчит и ждет Андрей. Уже темно — огней нет, эта роскошь не по военному времени. Только где-то далеко нетерпеливо, резко свистнул паровоз.
— Я понимаю, о чем вы говорите, Андрей. Но это невозможно. Я люблю другого человека. Больше, чем вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122