я был редактором его романа «В огне», когда он печатался в Государственном издательстве, а потом трилогии «Ветер века» — в журнале «Полымя». Она печаталась несколько лет кряду самостоятельными романами: «Мир хижинам», «Власть Советам» и «Рожденная бурей».
Вот тут признаюсь, Марья Яковлевна, мы с Гурским работали не совсем мирно. Как известно, авторские и редакторские резоны не всегда легко согласовываются. Приходилось и спорить, и либо что-то дополнять, либо от чего-то отказываться. Наши встречи были похожи на бесконечные дискуссии, от которых всегда бывает и приятно, и колко. Гурский не любил уступать, по крайней мере не спешил принять какое- то непредвиденное суждение, и это, честно говоря, мне нравилось. Потому что иногда встречаются авторы, которые позволяют править себя как угодно, только бы скорее рукопись была подписана в печать. Это, как правило, самые посредственные авторы, в их рукописях почти никогда нет того, что нужно защищать.
Как во всякой творческой работе, были у нас и грехи. Один такой грех Вы, должно быть, хорошо помните, Марья Яковлевна. У нас оставались последние разделы романа «В огне». Назавтра был выходной день, и Гурский сказал:
— Дорогой Ян, не хочется, чтобы пропадал целехонький день, приходи завтра ко мне домой. Может, и закончим.
Вы тогда жили на улице Якуба Коласа, кабинет у Гурского был узенький, в нем помещались только письменный стол и диванчик. Занимались мы долго и плодотворно: и наработались, и наспорились, и до одури накурились.
— Ну вот,— сказал Гурский,— всякое достойное уважения дело требует и достойного оформления...
Почти всегда так бывает, что работа по редактированию имеет свой традиционный конец, только об этом никто не пишет: не дай бог, чтобы обо мне, грешном, сказали, что я грешник. Не буду описывать, Марья Яковлевна, нашей дальнейшей работы за Вашим столом, скажу только, что она делалась гораздо веселее и охотнее.
Потом Гурский боялся пускать меня одного домой. Но на улице мы убедились, что оба еще крепкие парни, и медленно, с добрыми раздумьями, я пошел один. Благо, ночью не видно, кто как ходит.
...Вот и все далекие воспоминания, Марья Яковлевна. На одной из книг Ильи Гурского, которые стоят у меня на полке среди других дарственных книг, есть надпись: «На добрую память. От всего сердца. Искренне дарю. Илья Гурский».
Не могу не сказать о самом дорогом, что он мне подарил: потребность во многом быть на него похожим. В чистоте чувств, убеждений и поступков. Он был глубоко, партийным. И в этом мне хочется быть похожим на него.
Об этом я сказал ему в очень хороший, торжественный для него день, когда в ресторане «Беларусь» он собрал друзей на свое семидесятилетие, и рядом с ним, в своей уже не весенней, а осенней милой красе сидели Вы, Марья Яковлевна, и мы поднимали за Вас заздравные бокалы.
ПИСЬМО НЕ БУДЕТ ОТПРАВЛЕНО
Дядька Бядуля, очень виноват я перед Вами. Послушайте, что произошло со мной. Вот в моих руках приглашение на вечер, посвященный девяностолетию со дня Вашего рождения. Он должен был состояться в соответствии с календарем 27 апреля 1976 года в очень приветливом Доме искусств, который когда-то — помните? — назывался Юбилейным домом. Одно время там размещался этнографический музей, потом— Государственная библиотека. А потом его реконструировали, откопали цокольный этаж, устроили там клуб со всеми атрибутами, которые надлежит иметь клубам, а внизу кафе, вполне приличное, туда многие забегают. Я знаю, что Вы до такого баловства не охотник, и поэтому расписывать не буду, а поведу разговор дальше.
В пригласительном билете указана программа вечера. Написано, что вступительное слово скажет Иван Чигринов — он у нас секретарь Союза писателей, неплохой парень и хороший писатель. Доклад «Жизнь и творчество Змитрока Бядули» прочтет кандидат филологических наук Виктор Коваленко (его Вы тоже не знали; разумная голова), и, наконец, с воспоминаниями о Вас выступят писатели и деятели культуры. В заключение будет художественная часть. На этом же билете такой знакомый и близкий сердцу Ваш облик — графический портрет, автор которого, к сожалению, неизвестен. Почему-то не принято у нас указывать, кто, например, делал обложку журнала. Часто мы не знаем, чьи фотоснимки или рисунки помещены в той или иной книге, кто автор поставленной где-то скульптуры. А этим, бывает, пользуются люди бесталанные.
Я тоже собирался выступить на Вашем вечере, и вот произошла такая неожиданность, что...
Но подождите, лучше я все расскажу с самого далекого начала.
Помню, я никогда не подозревал, что какое-нибудь обычное слово или несколько связанных между собой слов могут так потрясти душу. «На зачарованных гонях»— вот какие это были слова. Чем они меня поразили? Первое: они были будто из нашей хаты, с того вечного клада, который называется языком отцов. А второе — я и сам толком не знаю: вероятно, потому, что они содержали в себе какую-то трепетную тайну. Человек всю жизнь на что-то надеется: на то, чего нет, но во что следует верить. Гони — это же земля! И вот она зачарованная: чем же утолит она извечную человеческую веру? Какие заклинания найти, чтобы всю жизнь рядом с человеком шло только добро и не было горя? Вот каким смыслом дохнуло на меня от названия Вашей книги. И до сего времени я помню такие шедевры из нее, как «Маленькие дровосеки», «Пять ложек затирки», «Летописцы», «Горе вдовы Сымонихи». Не нашлось чар, чтобы маленькие и большие жители из Ваших рассказов тогда, в то далекое Ваше время, встретились с доброй судьбой.
После этой книги я и полюбил Вас, дядька Вядуля. Потому что то, о чем говорилось в ней, я видел своими глазами и в наших Трухановичах, и в Городище, и в Гольчичах. Касалось это и нашей семьи.
Посчастливилось мне найти и Ваши «Образки», изданные в Петербурге в 1913 году самоотверженным обществом «Заглянет солнце и в наше оконце», и, кажется, там впервые прочел Вашу импрессию «Поют ночлежники», после которой до сего дня слышу и ту ночь, и ночлежные голоса, и позвя- кивание удил, и похрустывание холодной росистой травы на зубах пасущихся лошадей.
А еще помню Ваши стихи. Вы подписывали их псевдонимом Ясакар1. В них было много сказочного и таинственного и даже страшного, их хотелось читать и читать — они чем-то пугали и куда-то завораживающе звали. А может, привлекательность стихов была уже в самом имени автора. Помню, вдоль шоссе под Слуцком росли старые высокие тополя с пугливо прижатыми к стволу ветвями и острой макушкой. Теперь я знаю, что они называются пирамидальными, а тогда за их стремительную красоту и какую-то поэтичную нездешность я называл их Вашим именем — ясакарами. Бывает, иногда мы в чем-то ошибаемся и очень потом жалеем, что эта наша ошибка не осталась правдой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122