Другая, сухая и темная, как мумия, с натянутой желтой кожей на костлявых руках, годов более семидесяти, бог знает зачем и для чего копила деньги, морила себя голодом, питаясь размоченными сухарями, но, не выдержав, просила чем-нибудь угостить ее, когда Аня готовила обед, а потом маялась животом и кричала, что ее обкормили. .Но почему-то больше всего мне помнится последняя наша хозяйка — Марья Мороз. Не потому, что она на самом деле была лучше прежних, а потому, что с ее домом связаны мои благополучно складывающиеся дела. В этом доме я готовил снова свою первую книгу, из этого дома переехал на квартиру, выделенную мне по срочной очереди райисполкома.
У Марьи Мороз было хорошо потому, что она ни во что не вмешивалась. У нас мог быть свой порядок или беспорядок своя устроенность или неустроенность; мы могли всю ночь работать, а потом весь день отсыпаться. Мы занимали заднюю половину дома с кухней, устроенной на утепленном крыльце, был свой сарайчик, возле которого зимой я, разбрызгивая желтые опилки в мягкий, будто сахарный, снег, пилил дрова, а потом колол их, со смачным уханьем вонзая топор в полено, и, промерзшее, оно охотно разлеталось с каким-то приятным звоном.
В издательстве книгу включили в план; я понимал, что все это сделано доброжелательными людьми: и чтобы включилось в литературу новое имя, и чтобы помочь мне укрепиться. Я перечитал свои старые книжки, и мне стало грустно: многое и по сути, и по исполнению было на уровне того давнего времени литературного младенчества и слепых поисков. Даже то, чему стоило давать новую жизнь, требовало доработки
Как же дороги те минуты, когда хочешь, чтобы дни тянулись дольше. Днем в издательстве я вычитывал рукописи, а вечером, дождавшись, когда все у лягут спать, садился за стол. К этому времени в моем жилье собралось много народа: приехали из сел кто на сезонные работы, кто на курсы. Чтобы пройти к столику, приткнувшемуся у окна рядом с кроватью, нужно было переступать через чьи-то руки или ноги. Я загораживал лампу книгами или газетами так, чтобы свет падал только на лист бумаги, и меня обступали старые образы — Алеся, Наталья, Таиса, Цымбал, Кореневич, утонченный поручик Гжецкий,— с ними я отправлялся в далекие миры, боролся, побеждал, изнемогал, любил и ненавидел, терял надежду и снова надеялся, и возвращался в свою комнату, когда в щели ставень пробивался рассвет.
Так прошла весна, наступило лето, осень...
На работу я ходил, выбирая кратчайший путь, по каким- то дворикам, узким проходам, закоулкам. В чужих дворах, за заборчиками и цветниками, зрели ягоды, цвели и усыпались плодами сады. В чей-то двор вели узкие, окаймленные зеленой травкой дорожки, в чей-то — широкие, с воротами, за которыми исчезали следы «москвичей» или «побед». Я знал, по каким дорожкам и в какие дома ходят женщины, как они одеты и какие у них заботы; по каким — мужчины и кто они по профессии. Знал, где часто слышен рояль... Переходил Переносную улицу с новыми, высокими, чистенькими домами, с белоснежными занавесками на окнах. И — как же тянуло меня туда, за чужие ставни, за чужие окна, в чужие сады: всегда хочется заглянуть в загадку чужой жизни.
Я думал, что творчество — это тоже загадка, и счастье, если ты что-то доброе откроешь людям.
МАТЬ
Местечко разделено на две половины узким заболоченным логом. По нему идет высокая насыпная дорога, посередине ее деревянный мостик с новыми перилами. По одну сторону лога — остатки бывшего имения, старый парк, часовенка да несколько старых домиков. А все местечко там, на горе. Ту половину так и называют — центр.
Оттуда, из центра, от веселых домиков к мостику спускалась молодая женщина. Встретившись, должно быть, с приятельницей, она остановилась. Женские разговоры липучие — слово за словом, новость за новостью; оглянулась женщина, а ее сынишка уже далеко отбежал по дороге. Малыш лет четырех, ему все интересно и ново. Он бежал, неуклюже размахивая ручонками,— толстенький карапуз в широких штанишках и мохнатой шапочке. С горы бежать было легко, и казалось, что все время его ножки в красных башмачках остаются сзади, не поспевая за ним. Промелькнула пестрая бабочка, и мальчик стал ловить ее, бросаясь за ней то влево, то вправо — уж очень неожиданные повороты делала бабочка, все время дразня яркими красками своих дивных крылышек.
Все это отчетливо припомнилось мне уже после того, как я услышал крик женщины. Оставив приятельницу, она бежала к сыну и кричала:
— Боже мой, Вадик! Что ты делаешь, стой, не беги, Вадик!
Я не понимал, почему кричала женщина. Ну что в том плохого, если ребенок резвится? Мать занята разговором, а бабочка такая красивая и так близко порхает перед глазами. Но женщина бежала, и столько было страха и отчаяния в ее крике, что я остановился.
— Что ты делаешь, Вадик, машина идет! Ой, господи!
Я оглянулся. Действительно, с горы, со стороны парка
на полном ходу мчалась машина.
— Остановись, не беги, боже мой, Вадик! — повторяя одни и те же слова, кричала, задыхаясь, женщина.
Я стал впереди малыша — так, чтобы преградить путь и оберечь на случай, если ему вздумается выбежать на середину дороги. Я был спокоен: дорога широкая, шофер издалека видит, что надо ехать осторожно.
Женщина подбежала, схватила ребенка за руку и быстро оттащила в сторону.
Она бранила его, кричала; ей хотелось наказать его, но вместо этого она присела около него на корточки и начала зачем-то отряхивать на нем пальтишко, поправлять шапочку.
Что ты делаешь с мамой, проказник! — уже с ласковой укоризной говорила она, и в голосе слышны были слезы.— Ты хочешь, чтобы мама умерла из-за тебя? Тебя же чуть машина не переехала...
И стала целовать его лицо, обхватив руками головенку.
Наконец она опомнилась, поднялась и взглянула на меня.
— Спасибо вам. Я очень испугалась. Простите меня...
Она не была красивой, но волнение и еще не улегшаяся
тревога — и этот испуганный блеск глаз, и дрожание губ, и переход от слез к радости, и жаркий румянец на лице, и запоздалая смущенная улыбка — делали ее прекрасной.
Быстренько стала она приводить в порядок прическу — поправлять волосы, тоже как бы в испуге разметавшиеся по лицу, убирая пряди под легкий зеленый шарфик. Руки у нее еще дрожали.
— Подумать только,— захотелось ей оправдаться передо мной, — по дороге гуляют дети, а шофер несется как черт, пьяный, должно быть. Видите, как виляет из стороны в сторону машина, а он гонит ее,— сказала она, искренне веря в то, что говорит.
Я понаблюдал за машиной, она только что проехала мимо нас. Нет, это была неправда: шофер ехал осторожно, на малой скорости — даже слишком осторожно. Мне подумалось, что лучшего шофера и не может быть.
Женщина сказала неправду, но это не возмутило меня Ведь это говорила мать, для которой самая дорогая правда на свете — ее дитя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
У Марьи Мороз было хорошо потому, что она ни во что не вмешивалась. У нас мог быть свой порядок или беспорядок своя устроенность или неустроенность; мы могли всю ночь работать, а потом весь день отсыпаться. Мы занимали заднюю половину дома с кухней, устроенной на утепленном крыльце, был свой сарайчик, возле которого зимой я, разбрызгивая желтые опилки в мягкий, будто сахарный, снег, пилил дрова, а потом колол их, со смачным уханьем вонзая топор в полено, и, промерзшее, оно охотно разлеталось с каким-то приятным звоном.
В издательстве книгу включили в план; я понимал, что все это сделано доброжелательными людьми: и чтобы включилось в литературу новое имя, и чтобы помочь мне укрепиться. Я перечитал свои старые книжки, и мне стало грустно: многое и по сути, и по исполнению было на уровне того давнего времени литературного младенчества и слепых поисков. Даже то, чему стоило давать новую жизнь, требовало доработки
Как же дороги те минуты, когда хочешь, чтобы дни тянулись дольше. Днем в издательстве я вычитывал рукописи, а вечером, дождавшись, когда все у лягут спать, садился за стол. К этому времени в моем жилье собралось много народа: приехали из сел кто на сезонные работы, кто на курсы. Чтобы пройти к столику, приткнувшемуся у окна рядом с кроватью, нужно было переступать через чьи-то руки или ноги. Я загораживал лампу книгами или газетами так, чтобы свет падал только на лист бумаги, и меня обступали старые образы — Алеся, Наталья, Таиса, Цымбал, Кореневич, утонченный поручик Гжецкий,— с ними я отправлялся в далекие миры, боролся, побеждал, изнемогал, любил и ненавидел, терял надежду и снова надеялся, и возвращался в свою комнату, когда в щели ставень пробивался рассвет.
Так прошла весна, наступило лето, осень...
На работу я ходил, выбирая кратчайший путь, по каким- то дворикам, узким проходам, закоулкам. В чужих дворах, за заборчиками и цветниками, зрели ягоды, цвели и усыпались плодами сады. В чей-то двор вели узкие, окаймленные зеленой травкой дорожки, в чей-то — широкие, с воротами, за которыми исчезали следы «москвичей» или «побед». Я знал, по каким дорожкам и в какие дома ходят женщины, как они одеты и какие у них заботы; по каким — мужчины и кто они по профессии. Знал, где часто слышен рояль... Переходил Переносную улицу с новыми, высокими, чистенькими домами, с белоснежными занавесками на окнах. И — как же тянуло меня туда, за чужие ставни, за чужие окна, в чужие сады: всегда хочется заглянуть в загадку чужой жизни.
Я думал, что творчество — это тоже загадка, и счастье, если ты что-то доброе откроешь людям.
МАТЬ
Местечко разделено на две половины узким заболоченным логом. По нему идет высокая насыпная дорога, посередине ее деревянный мостик с новыми перилами. По одну сторону лога — остатки бывшего имения, старый парк, часовенка да несколько старых домиков. А все местечко там, на горе. Ту половину так и называют — центр.
Оттуда, из центра, от веселых домиков к мостику спускалась молодая женщина. Встретившись, должно быть, с приятельницей, она остановилась. Женские разговоры липучие — слово за словом, новость за новостью; оглянулась женщина, а ее сынишка уже далеко отбежал по дороге. Малыш лет четырех, ему все интересно и ново. Он бежал, неуклюже размахивая ручонками,— толстенький карапуз в широких штанишках и мохнатой шапочке. С горы бежать было легко, и казалось, что все время его ножки в красных башмачках остаются сзади, не поспевая за ним. Промелькнула пестрая бабочка, и мальчик стал ловить ее, бросаясь за ней то влево, то вправо — уж очень неожиданные повороты делала бабочка, все время дразня яркими красками своих дивных крылышек.
Все это отчетливо припомнилось мне уже после того, как я услышал крик женщины. Оставив приятельницу, она бежала к сыну и кричала:
— Боже мой, Вадик! Что ты делаешь, стой, не беги, Вадик!
Я не понимал, почему кричала женщина. Ну что в том плохого, если ребенок резвится? Мать занята разговором, а бабочка такая красивая и так близко порхает перед глазами. Но женщина бежала, и столько было страха и отчаяния в ее крике, что я остановился.
— Что ты делаешь, Вадик, машина идет! Ой, господи!
Я оглянулся. Действительно, с горы, со стороны парка
на полном ходу мчалась машина.
— Остановись, не беги, боже мой, Вадик! — повторяя одни и те же слова, кричала, задыхаясь, женщина.
Я стал впереди малыша — так, чтобы преградить путь и оберечь на случай, если ему вздумается выбежать на середину дороги. Я был спокоен: дорога широкая, шофер издалека видит, что надо ехать осторожно.
Женщина подбежала, схватила ребенка за руку и быстро оттащила в сторону.
Она бранила его, кричала; ей хотелось наказать его, но вместо этого она присела около него на корточки и начала зачем-то отряхивать на нем пальтишко, поправлять шапочку.
Что ты делаешь с мамой, проказник! — уже с ласковой укоризной говорила она, и в голосе слышны были слезы.— Ты хочешь, чтобы мама умерла из-за тебя? Тебя же чуть машина не переехала...
И стала целовать его лицо, обхватив руками головенку.
Наконец она опомнилась, поднялась и взглянула на меня.
— Спасибо вам. Я очень испугалась. Простите меня...
Она не была красивой, но волнение и еще не улегшаяся
тревога — и этот испуганный блеск глаз, и дрожание губ, и переход от слез к радости, и жаркий румянец на лице, и запоздалая смущенная улыбка — делали ее прекрасной.
Быстренько стала она приводить в порядок прическу — поправлять волосы, тоже как бы в испуге разметавшиеся по лицу, убирая пряди под легкий зеленый шарфик. Руки у нее еще дрожали.
— Подумать только,— захотелось ей оправдаться передо мной, — по дороге гуляют дети, а шофер несется как черт, пьяный, должно быть. Видите, как виляет из стороны в сторону машина, а он гонит ее,— сказала она, искренне веря в то, что говорит.
Я понаблюдал за машиной, она только что проехала мимо нас. Нет, это была неправда: шофер ехал осторожно, на малой скорости — даже слишком осторожно. Мне подумалось, что лучшего шофера и не может быть.
Женщина сказала неправду, но это не возмутило меня Ведь это говорила мать, для которой самая дорогая правда на свете — ее дитя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122