И много простора. Куда ни глянь — нужно далеко устремлять взгляд, чтобы догнать синеющую даль. И хорошо вот так мягко, раздольно пройти после твердого, тесного города.
Тихо. Далеко под Коморой показался человек. Он шел по полосе за плугом, нагибался, выбирал из-под ног камни, отбрасывал на межу и снова погонял коня. Конь упирался, горбился, еле тянул за собой плужок. Когда мы встретились — пришлось удивиться старости человека. Изнуренный, высохший, он, казалось, еле дышит. Иссохшая грудь, иссохшие ноги в лаптях и посконных штанах.
— Дедушка, пройду ли я так на Заполье?
Он тяжело поднял руку и вытер рукавом не то слезу, не то ус.
— Пройдешь, детка. Только тут напрямик болото. Видать, босиком придется идти.
Закурили. От дыма он хрипло закашлялся. Постояли. Он еще несколько раз торопливо затянулся, снял на прощанье шапку и потопал к плугу.
— Н-но!
Плуг зашаркал по камням, задергался в старческих руках. Узкая полоса в межах поднималась на пригорок. Вот он — музей. Это тут не сдала еще своей команды над человеком земля. Буколическая форма жизни. Тысячелетия проходили бурями, войнами, революциями, бунтами с запахом человеческого пота и крови, чтобы так и остаться в буколичности, не стереть бурьянистых меж.
И в Трухановичах, рассказала сестра, тяжело живется. Участки пахотной земли за три версты. Не натаскаешься навоза. А там и урожай — только название. Бедность, нехватки. Колхозы боятся начинать, да и некому. Отстали. В соседнем селе убили коммуниста за то, что звал в колхозы. Вот и думай, куда кинуться...
И тогда же сестра запрягла кобылу, чтобы подвезти меня. По дороге догнал колхозник. Они создают колхоз на вырубках помещика Мельникова. Сестра слушает, как горячо рассказывает этот невзрачный суконный человек про отчаянную схватку людей с землей.
— Думаешь, легко было начинать? — говорит он, обращаясь к сестре.— Нелегко. Волынили, пугали, поносили — а не поддались. Говорили: собрались лежебоки, лентяи, а эти лежебоки землю вверх ногами поставят! Конечно, было тяжело. Бывало, станешь — смотришь, смотришь, и страх берет: как начинать, с кем начинать и с чем... Теперь обосновались. Люди сами приходят, просятся, чтобы приняли.
Человек рассказывает, а я ловлю себя на том, что не нахожу того, что приехал искать здесь.
— Теперь, главное, нам со строительством кончать нужно,— подумав, говорит человек.— Года два погорюем, помыкаемся, а там — жить будем так, что лучше не нужно...
Я пришел в листьях найти свою весну, которую человек должен носить в памяти, и не нахожу ее. Даже ничто не может напомнить ее. Мимо проходят новые, незнакомые — а может, забытые — села. Просторными усадьбами прикрепились они к земле. Огромными зданиями, новым обликом человеческой силы разрушилась извечная идиллия тишины. Разрушилась пустынная, бескрайняя равнина, где должны были плакать или кричать потерянные одинокие два куста — в музее. Виден молодой смелый размах. Колхозы. По пути мы проезжаем через них. Черная, с тракторными следами вспаханная земля. И много простора. Куда ни глянь — нужно далеко устремлять взгляд, чтобы догнать зазеленевшую даль. Но по пути встречаются и другие, мне незнакомые — а может, забытые — хутора и поселки. Глухие заборы, огороженные усадьбы говорят о том, что тут мог расти, рос крепкий фермер — национал-демократический трамплин к буржуазной реставрации.
Нет, не узнать родных мест.
Разрушилась идиллия тишины.
Человек рассказывает о борьбе людей с людьми, людей с землей — за социализм. Он до того увлечен рассказом, что каждому слову хочется верить — невозможно не верить ему. Этот небольшой суконный человек совсем невидный, а как хочется его слушать и слушать.
И тогда хотелось думать так.
В городах магистралями улиц — на фабрики, на заводы, на окраины, в центр — подается человеческий ток.
Город — система. Как же отставало от него село! Как долго плутало оно: болотами, межами, сохами, полосами, жерновами, фольварками, выгонами, малярией, запахом человеческого пота и крови,— чтобы только теперь выйти на дорогу. Разрушилась извечная идиллия тишины. Виден смелый разумный размах — просторы помолодевшей земли.
Земля сдала свою вековую команду над человеком.
Началась борьба людей с людьми, людей с землей — за социализм. Машинами, волей, жаждой, техникой, новыми нормами прав — широким фронтом человек наступает на землю. И отсюда начинается новая весна человека.
Да.
НЕНУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Я живу на окраине города. На улице ласковой замшей растет трава. Тянутся деревянные тротуары со щелями между прогибающимися досками. На заборах свешиваются душистые ветки сирени и вишен. Как в деревне, поют петухи, хлопая крыльями перед началом своих выступлений. Лают собаки. Словом, город слышится только издалека: сигналами автомобилей, протяжными гудками паровозов да грохотом ломовых телег, перевозящих металлический лом. Здесь много неба, свежего воздуха, запаха цветов и трав.
Еще с полудня все предвещало дождь. Самые верные приметы были налицо: парила земля, в воздухе стояла душная синяя дымка, клонило ко сну, собаки с высунутыми языками жались в тень.
Дождь пошел с громом, с шальным свистом ветра, с молнией. По улице сразу же потекли ручьи. Заплескалась под крышами вода. Умылись кусты сирени. Красота! В такие моменты я возбужден. Буйство природы мне по душе.
Гром отдалился, только иногда долетают его приглушенные раскаты с далекого темного края неба.
Я распахиваю окно на улицу. В комнату врывается свежий ветер, яркий запах земли и зелени, стеклянный звон капели и —радость.
Я стараюсь как можно больше вдохнуть и этой свежести, и радости. Высовываюсь из окна. Подставляю под дождь голову, ловлю капли руками. Капли холодные. Они затекают в рукава, за ворот. Наконец я чувствую, что хватит — вымок до нитки. Отряхиваюсь и вытираюсь полотенцем.
Проходит гроза — успокаиваюсь и я. Наблюдаю за плывущими в ручейках щепками, соломинками, окурками, пока они не попадают в пену. Мне легко, хорошо, ни о чем не хочется думать. Я отдыхаю.
— Может, отхватим?
Это спрашивает мой сосед Толя. Он живет в смежной комнате, за перегородкой. Я знаю, он только что закрыл учебник «Экономическая политика СССР» Сарабьянова и теперь тоже хочет отдохнуть. Он будет играть, а я — аккомпанировать ему.
— Давай, — соглашаюсь я.
Мы садимся перед раскрытым окном. Раздвигаем занавески — нам надо не только вдыхать, но и видеть всю эту последождевую свежесть. И чтобы слышно было, как идут машины, как прохожие шлепают по мокрому тротуару подошвами, как лают собаки.
Толя дает мне гитару. Сам берет мандолину.
Я умею аккомпанировать две вещи: белорусскую польку и вальс «Над волнами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Тихо. Далеко под Коморой показался человек. Он шел по полосе за плугом, нагибался, выбирал из-под ног камни, отбрасывал на межу и снова погонял коня. Конь упирался, горбился, еле тянул за собой плужок. Когда мы встретились — пришлось удивиться старости человека. Изнуренный, высохший, он, казалось, еле дышит. Иссохшая грудь, иссохшие ноги в лаптях и посконных штанах.
— Дедушка, пройду ли я так на Заполье?
Он тяжело поднял руку и вытер рукавом не то слезу, не то ус.
— Пройдешь, детка. Только тут напрямик болото. Видать, босиком придется идти.
Закурили. От дыма он хрипло закашлялся. Постояли. Он еще несколько раз торопливо затянулся, снял на прощанье шапку и потопал к плугу.
— Н-но!
Плуг зашаркал по камням, задергался в старческих руках. Узкая полоса в межах поднималась на пригорок. Вот он — музей. Это тут не сдала еще своей команды над человеком земля. Буколическая форма жизни. Тысячелетия проходили бурями, войнами, революциями, бунтами с запахом человеческого пота и крови, чтобы так и остаться в буколичности, не стереть бурьянистых меж.
И в Трухановичах, рассказала сестра, тяжело живется. Участки пахотной земли за три версты. Не натаскаешься навоза. А там и урожай — только название. Бедность, нехватки. Колхозы боятся начинать, да и некому. Отстали. В соседнем селе убили коммуниста за то, что звал в колхозы. Вот и думай, куда кинуться...
И тогда же сестра запрягла кобылу, чтобы подвезти меня. По дороге догнал колхозник. Они создают колхоз на вырубках помещика Мельникова. Сестра слушает, как горячо рассказывает этот невзрачный суконный человек про отчаянную схватку людей с землей.
— Думаешь, легко было начинать? — говорит он, обращаясь к сестре.— Нелегко. Волынили, пугали, поносили — а не поддались. Говорили: собрались лежебоки, лентяи, а эти лежебоки землю вверх ногами поставят! Конечно, было тяжело. Бывало, станешь — смотришь, смотришь, и страх берет: как начинать, с кем начинать и с чем... Теперь обосновались. Люди сами приходят, просятся, чтобы приняли.
Человек рассказывает, а я ловлю себя на том, что не нахожу того, что приехал искать здесь.
— Теперь, главное, нам со строительством кончать нужно,— подумав, говорит человек.— Года два погорюем, помыкаемся, а там — жить будем так, что лучше не нужно...
Я пришел в листьях найти свою весну, которую человек должен носить в памяти, и не нахожу ее. Даже ничто не может напомнить ее. Мимо проходят новые, незнакомые — а может, забытые — села. Просторными усадьбами прикрепились они к земле. Огромными зданиями, новым обликом человеческой силы разрушилась извечная идиллия тишины. Разрушилась пустынная, бескрайняя равнина, где должны были плакать или кричать потерянные одинокие два куста — в музее. Виден молодой смелый размах. Колхозы. По пути мы проезжаем через них. Черная, с тракторными следами вспаханная земля. И много простора. Куда ни глянь — нужно далеко устремлять взгляд, чтобы догнать зазеленевшую даль. Но по пути встречаются и другие, мне незнакомые — а может, забытые — хутора и поселки. Глухие заборы, огороженные усадьбы говорят о том, что тут мог расти, рос крепкий фермер — национал-демократический трамплин к буржуазной реставрации.
Нет, не узнать родных мест.
Разрушилась идиллия тишины.
Человек рассказывает о борьбе людей с людьми, людей с землей — за социализм. Он до того увлечен рассказом, что каждому слову хочется верить — невозможно не верить ему. Этот небольшой суконный человек совсем невидный, а как хочется его слушать и слушать.
И тогда хотелось думать так.
В городах магистралями улиц — на фабрики, на заводы, на окраины, в центр — подается человеческий ток.
Город — система. Как же отставало от него село! Как долго плутало оно: болотами, межами, сохами, полосами, жерновами, фольварками, выгонами, малярией, запахом человеческого пота и крови,— чтобы только теперь выйти на дорогу. Разрушилась извечная идиллия тишины. Виден смелый разумный размах — просторы помолодевшей земли.
Земля сдала свою вековую команду над человеком.
Началась борьба людей с людьми, людей с землей — за социализм. Машинами, волей, жаждой, техникой, новыми нормами прав — широким фронтом человек наступает на землю. И отсюда начинается новая весна человека.
Да.
НЕНУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Я живу на окраине города. На улице ласковой замшей растет трава. Тянутся деревянные тротуары со щелями между прогибающимися досками. На заборах свешиваются душистые ветки сирени и вишен. Как в деревне, поют петухи, хлопая крыльями перед началом своих выступлений. Лают собаки. Словом, город слышится только издалека: сигналами автомобилей, протяжными гудками паровозов да грохотом ломовых телег, перевозящих металлический лом. Здесь много неба, свежего воздуха, запаха цветов и трав.
Еще с полудня все предвещало дождь. Самые верные приметы были налицо: парила земля, в воздухе стояла душная синяя дымка, клонило ко сну, собаки с высунутыми языками жались в тень.
Дождь пошел с громом, с шальным свистом ветра, с молнией. По улице сразу же потекли ручьи. Заплескалась под крышами вода. Умылись кусты сирени. Красота! В такие моменты я возбужден. Буйство природы мне по душе.
Гром отдалился, только иногда долетают его приглушенные раскаты с далекого темного края неба.
Я распахиваю окно на улицу. В комнату врывается свежий ветер, яркий запах земли и зелени, стеклянный звон капели и —радость.
Я стараюсь как можно больше вдохнуть и этой свежести, и радости. Высовываюсь из окна. Подставляю под дождь голову, ловлю капли руками. Капли холодные. Они затекают в рукава, за ворот. Наконец я чувствую, что хватит — вымок до нитки. Отряхиваюсь и вытираюсь полотенцем.
Проходит гроза — успокаиваюсь и я. Наблюдаю за плывущими в ручейках щепками, соломинками, окурками, пока они не попадают в пену. Мне легко, хорошо, ни о чем не хочется думать. Я отдыхаю.
— Может, отхватим?
Это спрашивает мой сосед Толя. Он живет в смежной комнате, за перегородкой. Я знаю, он только что закрыл учебник «Экономическая политика СССР» Сарабьянова и теперь тоже хочет отдохнуть. Он будет играть, а я — аккомпанировать ему.
— Давай, — соглашаюсь я.
Мы садимся перед раскрытым окном. Раздвигаем занавески — нам надо не только вдыхать, но и видеть всю эту последождевую свежесть. И чтобы слышно было, как идут машины, как прохожие шлепают по мокрому тротуару подошвами, как лают собаки.
Толя дает мне гитару. Сам берет мандолину.
Я умею аккомпанировать две вещи: белорусскую польку и вальс «Над волнами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122