Подумать только, как мешает нам спешка! Так и не выбрав тогда времени на подробное знакомство с городом, я потом более двадцати лет не имел возможности побывать здесь. И вот хожу пораженный: словно читаю книгу, со страницами которой перелистываются века, схоронившие в себе далекие человеческие судьбы. А рядом сегодняшний легкий, стремительный Таллин...
Но радости этого нового ощущения я отдался позже. А первое, что сделал,— спросил, как пройти к Батарее — могучей цитадели времен Екатерины, бывшему кадетскому корпусу,— из окон которой всегда был виден свинцовый холод Финского залива.
Однажды где-то здесь над стенами проплыла, как сон, тихая музыка: кто-то далеко играл на пианино григовскую «Песню Сольвейг», наполняя душу болью утраты, отчаянием и бесконечной мольбой...
ПАРЕНЬ В ВЕЛЬВЕТОВОЙ КУРТКЕ
Все дела, касающиеся меня как гостя на съезде писателей, были выполнены, до отлета оставалось много времени, и я мог употребить его на то, чтобы наконец осмотреть город.
Я знал только старый Таллин, и теперь, оказавшись за его чертой, радостно удивляюсь той неожиданности, что и на улице Гагарина, и на Пярнуской — он всюду так неповторимо живописен, среди самой свежей современности сберег свой многовековой облик: и вечно синее небо над собой, и неизбывный запах моря, и дома, то строгие и суровые, то уютно-интимные, похожие на старинные замки.
И неожиданно, чуть в стороне от улицы,— мемориальная стена из серо-желтого камня с Вечным огнем перед ней. У подножия стены, на мраморных ступенях — венки из живых цветов, перевитые траурными лентами, цветы в вазонах, букеты, положенные тесно один на другой, свежие, еще хранящие прикосновение человеческих рук. Тут стоит торжественная тишина, как всегда в местах, где надо склонить голову, чтя память тех, кто отстоял нам отчизну.
Возле цветов, подойдя к ним близко, остановился юноша лет семнадцати. Я с неприязнью взглянул на его туго натянутые на бедрах джинсы сине-линялого цвета, на рыжую вельветовую, на локтях потертую куртку, на длинные волосы, что нерасчесанными космами падали на воротник... Бездумные выродки! Нигилисты, насквозь пропитанные заморской транзисторной отравой. Как он может стоять здесь, на этом святом месте, как может смотреть на цветы, принесенные сюда единомышленниками мертвых! А вдруг он сейчас под те дикие мелодии, что роятся у него в голове, начнет подрыгивать ногами, читая фамилии, выбитые золотом на мраморе стены: «...полковник такой-то... майор такой-то... лейтенант... двое неизвестных...» Я приготовился сразу же дать волю своему возмущению, если парень позволит себе сделать хоть что-нибудь похожее на неуважительность или бестактность.
И я весь насторожился, так как парень еще ближе подошел к стене. Но он опустился на колени, поправил букет, что был прижат другими, высвободил головку тюльпана, немного уже обессиленную, расправил ленту венка, тоже зажатую другими венками. Положил ее на ладонь и надолго замер, как бы молясь или принося мысленно клятву.
Поднявшись, он тихо побрел в переулок, все еще склонив свою волосатую, такую непричесанную, разлохмаченную и такую милую голову.
ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАНЦАМ
Как бы хотелось, чтобы некоторых поступков, совершенных нами в жизни, не существовало.
Я работал в газете. Однажды по телефону робкий девичий голосок сообщил, что у них, в техникуме, будет вечер, на который они и приглашают молодых парней из нашей редакции.
Техникум находился далеко за рекой. Нужно было перейти узкий, настланный толстыми шершавыми досками мост, высоко поднятый над водою, потом пройти по длинной улице, повернуть направо на такую же длинную и узкую, в конце которой стоит древняя церковь. Вечер был теплый, мягкий, сумерки сгущались быстро, старые раскидистые липы, посаженные вдоль улицы, делали ее совсем темной. Наконец налево весело засветились окна техникума, выхватив из темноты и низкий крашеный заборчик перед ними, и кусты сирени, и стершиеся доски тротуара, и круглый булыжник мостовой. И вот дверь в зал, сразу с темной улицы на яркий свет — в гомон молодых голосов, брошенных навстречу взглядов, девичьих нарядных платьев, причесок, улыбок. Я почувствовал, как робко и радостно встрепенулось сердце оттого, что вступаю в какую-то желанную неизвестность.
На сцене разыгрывали драматические отрывки, декламировали стихи, показывали акробатические номера, пели песни — и соло, и дуэтом. Всего понемногу, теперь бы это назвали самодеятельностью. Наконец занавес опустился, на край сцены выскочил светловолосый паренек в вышитой рубашке навыпуск, перехваченной цветастым поясом с кистями, спущенными с левой стороны, и, сложив у рта руки трубочкой, крикнул:
— А теперь — танцы!
В одно мгновение скамейки и сбитые в ряд стулья были сдвинуты в стороны, посредине образовался широкий свободный круг. Кто-то у сцены поставил голубую табуретку, откуда-то появился и сел на нее гармонист. По залу прошла первая тревожная волна вальса; закружились пары.
Я тоже высмотрел девушку. На составленных рядком стульях, отодвинутых подальше к стене, чтобы не мешать танцующим, среди других, ожидавших, вероятно, приглашения, сидела и та, которая остановила мой взгляд. В темно- вишневом платье с глухим воротничком, с чуть взбитыми каштановыми волосами. На лице то ли удивление, то ли сдержанная настороженность. Тот образ, который особенно
нравился мне. Она сидела, облокотясь на спинку стоявшего перед ней стула. Я подошел и почтительно, как умел, наклонив голову, пригласил на вальс.
— Я не танцую,— строго и даже, как показалось, неприязненно сказала она.
И отказ, и тон, каким это было сделано, очень меня обидели. Невольно я подумал: если бы подошел парень рослый, статный, красивый, сразу же поднялась бы, а мне, вот такому, не очень заметному, пожалуйста — осади назад. И захотелось такой же обидой отплатить и ей.
— Слишком много гонору у вас, церемонная панночка,— сказал я, нарочно вставив это пренебрежительное «церемонная панночка», чтобы она поняла, какая холодная и злая ее красота.
Весь вечер я танцевал уже с кем попало и все подряд, словно отбывая повинность, и ни на минуту не оставляла меня боль обиды. Время от времени, кружась в танце, поглядывал я туда, где сидела девушка, и мстительно радовался, что сидела она одна. Так ей и надо, думал я, может, теперь поубавится ее фанаберии.
И вот настал конец вечера. Гармонист широко растянул мехи, заиграв марш. Зал наполнился новым движением: разогретые, разрумяненные, счастливо утомленные, все двинулись к выходу, кое-кто даже не успел еще отпустить соединенных в танце рук. Но я и теперь взглянул на девушку: она выжидала, пока выйдут все.
И когда у выхода оставалось уже несколько человек, девушка откинула правую руку за спинки стульев, достала оттуда два костыля и, подставив их черными клеенчатыми головками под мышки, последней пошла из зала на своих неживых ногах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122