Мне подумалось, что вы оба, вероятно, очень счастливые люди.
С того времени, как Гурский стал редактором газеты «Лтаратура мастацтва», профессия редактора закрепилась за ним на всю жизнь. По существу, с той поры и я больше сблизился с ним, потому что тоже сотрудничал в «Л1Ме».
В те далекие времена редакция размещалась на втором этаже Дома писателя в двух комнатах: большая комната — общая, а за ней — угловая — кабинет редактора.
В редакции нас работало трое: Михаил Блистинов, Борис Микулич и я. В наши обязанности входило делать газету от начала до конца. Мы подбирали материал, обрабатывали его или писали сами, делали макет верстки, вычитывали. Блистинов, кроме того, выполнял обязанности секретаря, он привозил нам и зарплату из издательства; я отвечал за стиль. Четвертым человеком была машинистка Соня Ялова, которая постоянно удивляла меня тем, что печатала непрерывной автоматной очередью, любила это делать под диктовку и смотрела при этом не на клавиши, а в наше единственное вечно замурзанное окно, хотя оно и упиралось в глухую кирпичную стену соседнего дома.
В такой же комнате на нижнем этаже, где находились сотрудники аппарата Дома писателя, сидела вторая машинистка, немолодая на вид, с неприветливым, мрачным и унылым лицом, с татарской смуглостью и татарским звучанием
фамилии. В эту комнату, изучив цикличность приливов и отливов посетителей, часто спускался Микулич, легко и весело неся свою счастливую, словно песенную, красоту и юность. И уже всех нас удивляла никогда и никем не разгаданная тайна — почему и по каким законам бывает, что в душах людских не признают своей несовместимости рай и ад.
Прошу прощения: в редакции был еще один человек — Михась Модель. Он был заместителем редактора, отвечал за вое передовицы, но с большой охотой специализировался на театральных рецензиях и обзорах.
Илья Гурский приходил на работу аккуратно по строго заведенному порядку. Если предполагал, что где-то задержится по делам, предупреждал об этом заранее. Поздоровавшись, обычно спрашивал, нет ли каких-нибудь плохих новостей (их, конечно, не было), и не торопясь проходил в кабинет. Он никогда не спешил: ни в разговоре, ни в работе, и эта ровная, спокойная манера передавалась и нам.
Не знаю, как дома, в кругу семьи, но на работе Гурский был прост, доступен и одновременно строг. Я не помню случая, чтобы у нас в редакции шел какой-нибудь панибратский разговор с шуточками или, как это часто бывает, с анекдотами. Излишней фамильярности он не допускал. По крайней мере, мы чувствовали, что служебное и личное при нем никак не могут сочетаться. Зато я не помню случая, чтобы он на кого-нибудь накричал, сделал кому-то выговор, обидел кого. Не скажу, что у нас все шло так уж идеально. Бывало, не достанешь ко времени материал, не успеешь обработать его — Илья Гурский выслушает и спросит:
— А что у нас есть на замену?
Не «у вас», а «у нас» скажет, как бы и себя считая соучастником нашей неповоротливости. Такие минуты нам были горше выговора.
Один случай я особенно помню, потому что некоторым образом он касался и меня. Я написал статью о рассказе, досадуя, как обычно, на критику за ее безразличие к самому древнему жанру литературы. Статья получилась большая, на всю полосу. Чтобы оживить ее, решили дать нечто вроде иллюстрации: выделить раздельчики зарисовками, художник Анатолий Волков сделал остроумный шарж на меня. А когда на следующий день взяли в руки газету, на страницу нельзя было смотреть, до того она была серая, нудная, слепая. Все оформление таинственно исчезло, и бог знает кто придумал глупейшее объяснение: на нашу газету не хватило цинка. Несколько дней Гурский ходил мрачный, унылый, нам хоте
лось провалиться сквозь землю. Нас угнетало сознание того что мы не оправдали его надежды.
Однажды Гурский позвал меня в кабинет и дал прочесть совсем невеселое письмо. Учителя из Любани писали, что на днях в их местечке, в клубе, выступал Янка Скрыган и очень неэтично вел себя. На вопросы, почему он так непонятно и трудно пишет, ответил: «Вам нужно дорасти до того, чтобы уметь читать меня». Учителя просили обсудить среди писателей поведение Скрыгана.
— Что же ты там натворил? — спросил Гурский, не то с жалостью, не то с тревогой глядя на меня.
— Я в Любани никогда не был,— сказал я, оглушенный неправдой этого письма.
— Как так? — сразу же погасив в глазах тревогу, спросил Гурский.
— В Любани я никогда не был,— твердо и уже весело повторил я.— Но теперь очень бы хотел побывать там вместе с вами, чтобы и вы, и местные учителя убедились, что у них был не я, а какой-то шарлатан.
В Любани я в самом деле никогда не был, и мне очень хотелось, чтобы мы сразу же поехали.
Но он сказал совсем иное.
— Ладно, иди и спокойно работай, никуда нам ехать не нужно,— сказал он.
Встретился я с Гурским через много-много лет, но так, будто этого перерыва не было. В Доме писателя собирался президиум союза, Гурский поздоровался и сказал:
— Ты вот что — если есть что печатать, то приноси к нам, в «Беларусь».
И первым же рассказом «Документальная ревизия» я доставил ему хлопот. Спустя недолгое время кто-то из редакции позвонил, чтобы я зашел к ним.
Гурский сидел в светлой комнате, за хорошим, массивным, в то время модным ампирным столом, поставленным несколько наискось, чтобы удобнее падал из окна свет. Спокойно поздоровался, спокойно положил передо мною письмо, напечатанное на машинке с неровным, разболтанным шрифтом.
Начальник гродненского контрольно-ревизионного управления обвинял редакцию журнала, что она напечатала вредный материал. «Автор старается протянуть мнение тех элементов хозяйственников, которые стараются распоясавшись игнорировать правительственные решения»,— говорилось в письме. «И не тактичны к очерку иллюстрации, в частности та, что показывает перед зеркалом Марину Борисовну и на втором плане ревизора, у которого только и дела, что любоваться тем, как она приводит себя в порядок»,— говорилось дальше.
Я специально привел текст оригинала, чтобы виден был стиль. В то время я был хорошо осведомлен в бухгалтерских и ревизорских делах, выписывал журнал «Бухгалтерский учет», в котором глубоко, обстоятельно и разумно освещались вопросы бухгалтерского учета и ревизорской практики, и потому сказал Гурскому:
— Разрешите мне самому написать ответ начальнику Гродненского КРУ.
— Я, браток Янка,— сказал Гурский,— попросил тебя зайти не потому, что испугался письма, а чтобы сказать
тебе спасибо. Не часто бывает, чтобы художественное слово активно вмешивалось в жизнь. А если тебе хочется самому ответить на чиновничью фанаберию, так сделай одолжение.
Наиболее близко мы сошлись с Гурским на делах литературных:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
С того времени, как Гурский стал редактором газеты «Лтаратура мастацтва», профессия редактора закрепилась за ним на всю жизнь. По существу, с той поры и я больше сблизился с ним, потому что тоже сотрудничал в «Л1Ме».
В те далекие времена редакция размещалась на втором этаже Дома писателя в двух комнатах: большая комната — общая, а за ней — угловая — кабинет редактора.
В редакции нас работало трое: Михаил Блистинов, Борис Микулич и я. В наши обязанности входило делать газету от начала до конца. Мы подбирали материал, обрабатывали его или писали сами, делали макет верстки, вычитывали. Блистинов, кроме того, выполнял обязанности секретаря, он привозил нам и зарплату из издательства; я отвечал за стиль. Четвертым человеком была машинистка Соня Ялова, которая постоянно удивляла меня тем, что печатала непрерывной автоматной очередью, любила это делать под диктовку и смотрела при этом не на клавиши, а в наше единственное вечно замурзанное окно, хотя оно и упиралось в глухую кирпичную стену соседнего дома.
В такой же комнате на нижнем этаже, где находились сотрудники аппарата Дома писателя, сидела вторая машинистка, немолодая на вид, с неприветливым, мрачным и унылым лицом, с татарской смуглостью и татарским звучанием
фамилии. В эту комнату, изучив цикличность приливов и отливов посетителей, часто спускался Микулич, легко и весело неся свою счастливую, словно песенную, красоту и юность. И уже всех нас удивляла никогда и никем не разгаданная тайна — почему и по каким законам бывает, что в душах людских не признают своей несовместимости рай и ад.
Прошу прощения: в редакции был еще один человек — Михась Модель. Он был заместителем редактора, отвечал за вое передовицы, но с большой охотой специализировался на театральных рецензиях и обзорах.
Илья Гурский приходил на работу аккуратно по строго заведенному порядку. Если предполагал, что где-то задержится по делам, предупреждал об этом заранее. Поздоровавшись, обычно спрашивал, нет ли каких-нибудь плохих новостей (их, конечно, не было), и не торопясь проходил в кабинет. Он никогда не спешил: ни в разговоре, ни в работе, и эта ровная, спокойная манера передавалась и нам.
Не знаю, как дома, в кругу семьи, но на работе Гурский был прост, доступен и одновременно строг. Я не помню случая, чтобы у нас в редакции шел какой-нибудь панибратский разговор с шуточками или, как это часто бывает, с анекдотами. Излишней фамильярности он не допускал. По крайней мере, мы чувствовали, что служебное и личное при нем никак не могут сочетаться. Зато я не помню случая, чтобы он на кого-нибудь накричал, сделал кому-то выговор, обидел кого. Не скажу, что у нас все шло так уж идеально. Бывало, не достанешь ко времени материал, не успеешь обработать его — Илья Гурский выслушает и спросит:
— А что у нас есть на замену?
Не «у вас», а «у нас» скажет, как бы и себя считая соучастником нашей неповоротливости. Такие минуты нам были горше выговора.
Один случай я особенно помню, потому что некоторым образом он касался и меня. Я написал статью о рассказе, досадуя, как обычно, на критику за ее безразличие к самому древнему жанру литературы. Статья получилась большая, на всю полосу. Чтобы оживить ее, решили дать нечто вроде иллюстрации: выделить раздельчики зарисовками, художник Анатолий Волков сделал остроумный шарж на меня. А когда на следующий день взяли в руки газету, на страницу нельзя было смотреть, до того она была серая, нудная, слепая. Все оформление таинственно исчезло, и бог знает кто придумал глупейшее объяснение: на нашу газету не хватило цинка. Несколько дней Гурский ходил мрачный, унылый, нам хоте
лось провалиться сквозь землю. Нас угнетало сознание того что мы не оправдали его надежды.
Однажды Гурский позвал меня в кабинет и дал прочесть совсем невеселое письмо. Учителя из Любани писали, что на днях в их местечке, в клубе, выступал Янка Скрыган и очень неэтично вел себя. На вопросы, почему он так непонятно и трудно пишет, ответил: «Вам нужно дорасти до того, чтобы уметь читать меня». Учителя просили обсудить среди писателей поведение Скрыгана.
— Что же ты там натворил? — спросил Гурский, не то с жалостью, не то с тревогой глядя на меня.
— Я в Любани никогда не был,— сказал я, оглушенный неправдой этого письма.
— Как так? — сразу же погасив в глазах тревогу, спросил Гурский.
— В Любани я никогда не был,— твердо и уже весело повторил я.— Но теперь очень бы хотел побывать там вместе с вами, чтобы и вы, и местные учителя убедились, что у них был не я, а какой-то шарлатан.
В Любани я в самом деле никогда не был, и мне очень хотелось, чтобы мы сразу же поехали.
Но он сказал совсем иное.
— Ладно, иди и спокойно работай, никуда нам ехать не нужно,— сказал он.
Встретился я с Гурским через много-много лет, но так, будто этого перерыва не было. В Доме писателя собирался президиум союза, Гурский поздоровался и сказал:
— Ты вот что — если есть что печатать, то приноси к нам, в «Беларусь».
И первым же рассказом «Документальная ревизия» я доставил ему хлопот. Спустя недолгое время кто-то из редакции позвонил, чтобы я зашел к ним.
Гурский сидел в светлой комнате, за хорошим, массивным, в то время модным ампирным столом, поставленным несколько наискось, чтобы удобнее падал из окна свет. Спокойно поздоровался, спокойно положил передо мною письмо, напечатанное на машинке с неровным, разболтанным шрифтом.
Начальник гродненского контрольно-ревизионного управления обвинял редакцию журнала, что она напечатала вредный материал. «Автор старается протянуть мнение тех элементов хозяйственников, которые стараются распоясавшись игнорировать правительственные решения»,— говорилось в письме. «И не тактичны к очерку иллюстрации, в частности та, что показывает перед зеркалом Марину Борисовну и на втором плане ревизора, у которого только и дела, что любоваться тем, как она приводит себя в порядок»,— говорилось дальше.
Я специально привел текст оригинала, чтобы виден был стиль. В то время я был хорошо осведомлен в бухгалтерских и ревизорских делах, выписывал журнал «Бухгалтерский учет», в котором глубоко, обстоятельно и разумно освещались вопросы бухгалтерского учета и ревизорской практики, и потому сказал Гурскому:
— Разрешите мне самому написать ответ начальнику Гродненского КРУ.
— Я, браток Янка,— сказал Гурский,— попросил тебя зайти не потому, что испугался письма, а чтобы сказать
тебе спасибо. Не часто бывает, чтобы художественное слово активно вмешивалось в жизнь. А если тебе хочется самому ответить на чиновничью фанаберию, так сделай одолжение.
Наиболее близко мы сошлись с Гурским на делах литературных:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122