Первый том оставался без окончательного названия до последней минуты. Только перед сдачей романа в набор после томительных колебаний Мележ написал на титульном листе: «Люди на болоте». И сразу легко вздохнул, философски успокоив себя тем, что если будет хорошая книга, то название сразу же привьется.
Теперь расскажу о случае, который однажды произошел, когда после телефонного звонка Мележ зашел ко мне. Обычно я уступал ему место за столом, заметив, что там ему было уютнее. Перед этим я читал «Минское направление»— первый том нового издания, подписанный автором мне в подарок. Мележ сразу же узнал раскрытую на столе книгу, сдержанно улыбнулся, сказав, что ему очень приятно застать соседа за таким неожиданным занятием.
— Вот теперь наконец ты и выскажешь мне свои замечания,— вспомнил он давнишний разговор.
Он перевернул страницу-другую назад, и лицо его нахмурилось. На страницах простым карандашом были сделаны мои пометки: то подчеркнута строка в тексте, то на полях поставлены вопросительные знаки и написано какое-то слово или целое замечание. Я знал, как болезненно принимает Мележ любое вмешательство в свою работу, как легко его может ранить любая неосторожность, и мне стало не по себе. А Мележ тем временем перелистывал и перелистывал страницы назад. В каждое замечание вчитывался, в каждый мой знак всматривался. Наконец обхватил голову облокоченными на стол руками и застыл, даже забыв, что сидит не за своим столом. Долго мы сидели вот так молча, я бог знает что передумал.
— Ну что ж, все правильно, дорогой Яне,— сказал он.— Я все время в этот свой роман вношу поправки; это издание
тоже исправлено. Главным образом дописываю, очеловечиваю, если можно так сказать, образ генерала Черняховского. А язык, ты же на него в первую очередь обратил внимание, каюсь, мною тут недосмотрен. Книжный. Даже не книжный, а — газетный! В этом вся беда. Очень тяжело отойти от убеждения, что произведение на военную тему следует писать языком служебной сферы. Оправдываясь, что военная терминология у нас не разработана. А кто же будет разрабатывать ее, если не мы? К сожалению, поздно я спохватился, а исправлять всю книгу — это же все равно что писать ее заново. На это нет времени.
Я признался, что считаю его «Людей на болоте» классическим примером того, как язык делает героев живыми людьми. Ни одного фальшивого слова, а поэтому и надуманного Жеста, позы. Даже Верочкин гробик Степан убрал волошками. Не книжными васильками, о которых я впервые услышал в «Слуцких ткачихах» Богдановича и долго думал, что цветы это нездешние. А теми цветами, которые знал с детства, потому что их так же звали у нас — волошки.
— Правда? Никакой фальши? — вдруг оживился Мележ, и по-доброму, чисто и доверчиво засветились его глаза.
Он ушел, не сказав в этот раз, зачем приходил, какое у него было ко мне дело. Но через полчаса позвонил снова:
— Яне, дорогой! И я, да и ты теперь, я знаю, работать не будешь. Давай немного поездим по окрестностям. Спускайся, я иду выводить машину.
Ездили мы долго. Мележ хорошо знал дороги этих, как он сказал, окрестностей. Он выбирал такие, что зовутся проселками, из-за теперешней малой необходимости в живом тягле заброшенные иногда до такой степени, что начали зарастать травой, только кое-где просвечивались когда-то наезженные колеи да посередине их угадывался конский след. Такие дороги овеяны вечной поэзией, они обычно идут по краю леса и поля или луга, и ты, остановившись, можешь зачарованно смотреть, как в бескрайнем поле плывут и плывут созревающие хлеба.
Приблизительно в таком месте Мележ и остановился: на повороте с высокого пригорка выскочил на дорогу краешек бора, можно сказать, остатки бывшего бора с медными стволами гонких сосен, с подсохшими на солнечных прогалинах пестрыми пятнами моха, чабера и вереска. Легко мы нашли место с тенистыми кустами, что буйно выросли за дорогой на заброшенном глинище, и опустились в ласковую прохладу травы.
— Писателю обязательно нужно иметь машину,— сказал Мележ,— она дает более глубокое представление о жизни. Если не бояться гиперболы, то можно сказать, что писатель без машины — это человек в творческом смысле отсталый, не современный, он не может как следует разобраться в сегодняшнем дне. Говорю это из своей практики.
Я мог только согласиться с таким суждением, особенно после сегодняшнего путешествия. Но Мележ тут же переменил тему.
— Так ты говоришь, ни в одном вдове не слышится фальши?— Видимо, все время он думал о нашем разговоре.— А это мне очень дорого.
Легко пошел у нас разговор о языке, особенно современном. Что он стал богатым, гибким, но что народную основу его ужасно калечит небрежное отношение к нему. То калька, то ходульное построение фразы. Писатель должен учиться языку ежедневно! Что было бы разумно, если бы институт языкознания имел сектор культуры речи, который бы давал свои рекомендации или предостережения. Охранял бы и лексику, являющуюся духовным богатством народа, мудро собранным за всю его историю. Есть ли, например, необходимость такие народные слова, как «лужок» и «кубок», заменять чашкой и лужайкой? Если людей всю жизнь звали Аленой и Прохором, то почему стало лучше называть их Алёной и Прохором? Примеров находилось много.— Все это легко можно было бы оставить без внимания, как случайность или ошибку говорил Мележ.— Но ведь эти слова, зафиксированные в карточках того же института языкознания, потом станут нормой.
Этот разговор был нам по душе. Может, не все в нем было резонно, но это не причиняло нам вреда. Тем более что я чувствовал, что особенно по душе он пришелся Мележу: тогда весь он жил в языковой атмосфере своих «Людей на болоте».
Он никогда не жаловался на здоровье. И вместе с тем на улице, если вы с ним встретились, предупреждающим жестом показывал, что ему нельзя говорить. И извиняющимися глазами как бы просил: «Ты, пожалуйста, говори, я рад слушать тебя, но мне — нельзя». Так было не только зимой, в холода, или в сырую осень, но даже летом. И было странно видеть, как этот высокий, стройный, красивый человек, элегантно одетый — в драповом пальто или в светлом габардиновом плаще, в светло-коричневой шапке-ушанке или в черном берете, такой приветливый и деликатный,— было странно видеть, как он старается не попадаться людям на глаза из-за своего глухого частого кашля, из-за необходимости выше поднимать воротник и теплым шарфом глухо укутывать шею, рукой заслонять дыхание. И он уезжал из дома то в Крым, то в Трускавец, то еще куда-нибудь на многие месяцы. Глядя со стороны, можно было думать, что человек роскошествует, разъезжает по курортам, а он искал места, где можно было, забыв обо всем, работать, переложив заботу о здоровье на медицину или хотя бы на лечебный фактор климата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122