И незадолго до его последней минуты был совершен молебен — с батюшкой, с церковным пением, с кадильным дымно-сладким запахом: может, как обычный человеческий долг, а может, все-таки с тайной надеждой на чудо.
Потом значительный отрезок времени факт моего существования никак не зафиксирован памятью. Но вот, уже после этого отрезка времени, я отчетливо помню наш двор, отгороженный глухим забором от батюшкиного огорода, гладкие, стершиеся от времени камни ступенек перед порогом, в сенцах кладовку с узкой дверью, за которой всегда стоял горьковатый запах мучной пыли и мышиного помета. Помню улицу с наезженной, узкой, как желоб, колеей посредине, в которую после дождя стекала вода; по ту сторону улицы — колодец с прикованным к журавлю ведром и вечно мокрым плоским камнем, положенным у колодца под ноги. Через один двор от колодца стоял веселый домик дяди Сергея с желтыми ставнями, а за ним, вплотную к частоколу, окруженная темными кустами сирени,— школа. А уже дальше, на отшибе, обнесенная кирпичной оградой церковь с широкой папертью, с высокой белой колокольней. У церкви кончалось мое представление о том конце села. Далеко ли оно простиралось, что там происходило и как жилось, мне было неизвестно. Помню, мне очень хотелось там побывать, посмотреть, такие ли, как у нас, люди, такие ли дворы. И однажды мое желание сбылось. Хоронили сравнительно не старого человека, нашего близкого соседа, прозванного то ли в насмешку, то ли из уважения Королем. По улице шла небольшая процессия, несла хоругви и зажженные тоненькие свечки, кто-то затягивал скорбные песни, кто-то несмело пробовал причитать. Впереди шел батюшка в сверкающей ризе, колебалось пламя свечек, а с хоругвей цепко всматривались в идущих лики святых. Я тоже втиснулся в толпу, поначалу сзади, потом пробрался поближе к гробу и прошел со всеми до конца, забыв о том, что это далеко и возвращаться домой будет страшно. В этот день я открыл, что на другом конце села, на косом пригорке с жиденькими березами, за невысокой оградой, одиноко и угрюмо покоится кладбище. Увидел, как опускали в могилу гроб, слышал, как стучат по его крышке свежие комья глины...
Наш конец села был мне куда милей. На другой стороне улицы, за забором, левее колодца, стоял старый клен, густым шатром своих широких листьев он прикрывал тугой, кочковатый мох на крыше подслеповатой хаты Рыжковых. Жилистые корни его выползали на улицу, по ним изо дня в день ходили колеса с железными шинами — и все равно корни сплетались в еще более тугие узлы. За мостиком, в низине, уже стал приходить в запустение широкий двор дьяковой усадьбы, так как после смерти хозяина тут некому было следить за порядком. Сын, начитавшись чужих книг, своей судьбы не обрел, странствовал по белу свету и запомнился селу только тем, что во время пожара, выскочив в одном белье, просил всех сбегавшихся сюда людей спасти из огня его галстук. Дальше, на горке, стояла монополька; на полках вдоль стен тесными рядами стояли бутылки льдисто-прозрачной жидкости с белыми и красными шапочками сургуча на холодных горлышках. По-видимому, сиделец приехал сюда недавно: дом на высоком каменном фундаменте был еще без крыльца, однако звонок, приделанный над дверью, каждый раз весело оповещал хозяина, что кто-то принес ему, может быть, последнюю свою копейку.
За селом, за широкими полосами песка, намытого с верхних полей, стояла темная кузница с ее волшебным звоном, с искрами в горне, с раздумчиво-бывалыми, несколько хвастливыми разговорами тех, кто здесь собирался, пока подковывали, наваривали сошник или перетягивали шину на колесе. Прокопченный, в дымно-жестком фартуке, кузнец постукивал тоненьким молотком по наковальне, показывая, в каком месте ярко-огненного металла должен ударить помощник. Чуть справа от кузницы, на косогоре, стоял общественный амбар из смоляно-черных, обветренных бревен, с широким крыльцом, с дверями, окованными железными полосами; в ртом амбаре хранилось общественное зерно, чтобы в случае неурожая, пожара или другого какого бедствия можно было оказать людям помощь. Сторожить амбар ходило по очереди все село. Шел тот, кому в хату приносили булаву.
С этого конца села, от креста, на котором висел распятый оловянный Христос, расходились дороги в мир. И всю самую первую мудрость жизни, осознанную, правда, в более самостоятельном возрасте, я постигал отсюда, с этого конца села.
В школу я пошел на седьмом году жизни. Она была недалеко, но мне, как и другим ученикам, жившим на окраине, сшили полотняную торбу. Было радостно складывать туда
книги, доску с грифелями, новенький, выдолбленный из дерева ящик (так у нас называли пенал) и, повесив торбу через плечо, идти в школу.
Потом — тревожная тайна букв. И неповторимая радость, когда впервые из букв сложилось слово. Помню эту минуту. Я встал на скамейку, чтобы оторвать листок календаря, висевшего на стене возле стола. Прежде чем оторвать, стал складывать написанные на листке буквы. И, к великому своему удивлению, прочел: «Среда».
— А вместе как будет?— спросила Ульяна. Она наблюдала за мной.
— Среда,— ответил я.
— А что это значит?
— Середа.
Это было открытие. Смущало только то, что слово неправильно написано: не «середа», а «среда». Но Ульяна объяснила, что слово написано правильно, а неправильно говорим мы. Мы мужики, и речь у нас мужицкая, а я для того и учусь, чтобы выйти в люди. Сказала, что учиться мне нужно много и старательно, а иначе мужиком и останусь.
Конечно, ее объяснение не слишком помогало мне учиться, но этот разговор впервые натолкнул меня на мысль, что не все люди равны. Присмотревшись, я и сам убедился, что в деревне если кто-нибудь выбивался в люди, то говорить старался иначе — по-городскому. Он и выглядел иначе — аккуратный, чистый. И люди с ним иначе здоровались — еще издали и почтительно.
Собственно говоря, с этой первой прочитанной «среды» я уже хорошо помню себя и свое окружение.
Помню высокое школьное крыльцо, глухой, темный коридор, направо дверь в класс. Было что-то приятно-тревожное и торжественное, когда мы садились за смолянисто-черные парты с откидными крышками, расставленные в соответствии с нашим ростом: пониже, для первого и второго классов —
спереди; повыше, для третьего и четвертого,— сзади. Помню нашу учительницу Лидию Сулковскую, стройную молодую женщину с кротким, словно виноватым взглядом. Она всегда была нарядной и немножко загадочной. Загадкой было ев умение одеваться просто и вместе с тем элегантно: вот обычный костюм, но из-под жакета кокетливо выглядывали белоснежные кружева блузки. Таинственность виделась нам и в речи, не нашей, грубой, деревенской, а красивой — городской, и в том, что была она дочерью батюшки, жила иной жизнью в большом доме с высокими, сверкающими чистотой окнами, с густыми кустами сирени у крыльца, плотным полумраком в глубине сада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Потом значительный отрезок времени факт моего существования никак не зафиксирован памятью. Но вот, уже после этого отрезка времени, я отчетливо помню наш двор, отгороженный глухим забором от батюшкиного огорода, гладкие, стершиеся от времени камни ступенек перед порогом, в сенцах кладовку с узкой дверью, за которой всегда стоял горьковатый запах мучной пыли и мышиного помета. Помню улицу с наезженной, узкой, как желоб, колеей посредине, в которую после дождя стекала вода; по ту сторону улицы — колодец с прикованным к журавлю ведром и вечно мокрым плоским камнем, положенным у колодца под ноги. Через один двор от колодца стоял веселый домик дяди Сергея с желтыми ставнями, а за ним, вплотную к частоколу, окруженная темными кустами сирени,— школа. А уже дальше, на отшибе, обнесенная кирпичной оградой церковь с широкой папертью, с высокой белой колокольней. У церкви кончалось мое представление о том конце села. Далеко ли оно простиралось, что там происходило и как жилось, мне было неизвестно. Помню, мне очень хотелось там побывать, посмотреть, такие ли, как у нас, люди, такие ли дворы. И однажды мое желание сбылось. Хоронили сравнительно не старого человека, нашего близкого соседа, прозванного то ли в насмешку, то ли из уважения Королем. По улице шла небольшая процессия, несла хоругви и зажженные тоненькие свечки, кто-то затягивал скорбные песни, кто-то несмело пробовал причитать. Впереди шел батюшка в сверкающей ризе, колебалось пламя свечек, а с хоругвей цепко всматривались в идущих лики святых. Я тоже втиснулся в толпу, поначалу сзади, потом пробрался поближе к гробу и прошел со всеми до конца, забыв о том, что это далеко и возвращаться домой будет страшно. В этот день я открыл, что на другом конце села, на косом пригорке с жиденькими березами, за невысокой оградой, одиноко и угрюмо покоится кладбище. Увидел, как опускали в могилу гроб, слышал, как стучат по его крышке свежие комья глины...
Наш конец села был мне куда милей. На другой стороне улицы, за забором, левее колодца, стоял старый клен, густым шатром своих широких листьев он прикрывал тугой, кочковатый мох на крыше подслеповатой хаты Рыжковых. Жилистые корни его выползали на улицу, по ним изо дня в день ходили колеса с железными шинами — и все равно корни сплетались в еще более тугие узлы. За мостиком, в низине, уже стал приходить в запустение широкий двор дьяковой усадьбы, так как после смерти хозяина тут некому было следить за порядком. Сын, начитавшись чужих книг, своей судьбы не обрел, странствовал по белу свету и запомнился селу только тем, что во время пожара, выскочив в одном белье, просил всех сбегавшихся сюда людей спасти из огня его галстук. Дальше, на горке, стояла монополька; на полках вдоль стен тесными рядами стояли бутылки льдисто-прозрачной жидкости с белыми и красными шапочками сургуча на холодных горлышках. По-видимому, сиделец приехал сюда недавно: дом на высоком каменном фундаменте был еще без крыльца, однако звонок, приделанный над дверью, каждый раз весело оповещал хозяина, что кто-то принес ему, может быть, последнюю свою копейку.
За селом, за широкими полосами песка, намытого с верхних полей, стояла темная кузница с ее волшебным звоном, с искрами в горне, с раздумчиво-бывалыми, несколько хвастливыми разговорами тех, кто здесь собирался, пока подковывали, наваривали сошник или перетягивали шину на колесе. Прокопченный, в дымно-жестком фартуке, кузнец постукивал тоненьким молотком по наковальне, показывая, в каком месте ярко-огненного металла должен ударить помощник. Чуть справа от кузницы, на косогоре, стоял общественный амбар из смоляно-черных, обветренных бревен, с широким крыльцом, с дверями, окованными железными полосами; в ртом амбаре хранилось общественное зерно, чтобы в случае неурожая, пожара или другого какого бедствия можно было оказать людям помощь. Сторожить амбар ходило по очереди все село. Шел тот, кому в хату приносили булаву.
С этого конца села, от креста, на котором висел распятый оловянный Христос, расходились дороги в мир. И всю самую первую мудрость жизни, осознанную, правда, в более самостоятельном возрасте, я постигал отсюда, с этого конца села.
В школу я пошел на седьмом году жизни. Она была недалеко, но мне, как и другим ученикам, жившим на окраине, сшили полотняную торбу. Было радостно складывать туда
книги, доску с грифелями, новенький, выдолбленный из дерева ящик (так у нас называли пенал) и, повесив торбу через плечо, идти в школу.
Потом — тревожная тайна букв. И неповторимая радость, когда впервые из букв сложилось слово. Помню эту минуту. Я встал на скамейку, чтобы оторвать листок календаря, висевшего на стене возле стола. Прежде чем оторвать, стал складывать написанные на листке буквы. И, к великому своему удивлению, прочел: «Среда».
— А вместе как будет?— спросила Ульяна. Она наблюдала за мной.
— Среда,— ответил я.
— А что это значит?
— Середа.
Это было открытие. Смущало только то, что слово неправильно написано: не «середа», а «среда». Но Ульяна объяснила, что слово написано правильно, а неправильно говорим мы. Мы мужики, и речь у нас мужицкая, а я для того и учусь, чтобы выйти в люди. Сказала, что учиться мне нужно много и старательно, а иначе мужиком и останусь.
Конечно, ее объяснение не слишком помогало мне учиться, но этот разговор впервые натолкнул меня на мысль, что не все люди равны. Присмотревшись, я и сам убедился, что в деревне если кто-нибудь выбивался в люди, то говорить старался иначе — по-городскому. Он и выглядел иначе — аккуратный, чистый. И люди с ним иначе здоровались — еще издали и почтительно.
Собственно говоря, с этой первой прочитанной «среды» я уже хорошо помню себя и свое окружение.
Помню высокое школьное крыльцо, глухой, темный коридор, направо дверь в класс. Было что-то приятно-тревожное и торжественное, когда мы садились за смолянисто-черные парты с откидными крышками, расставленные в соответствии с нашим ростом: пониже, для первого и второго классов —
спереди; повыше, для третьего и четвертого,— сзади. Помню нашу учительницу Лидию Сулковскую, стройную молодую женщину с кротким, словно виноватым взглядом. Она всегда была нарядной и немножко загадочной. Загадкой было ев умение одеваться просто и вместе с тем элегантно: вот обычный костюм, но из-под жакета кокетливо выглядывали белоснежные кружева блузки. Таинственность виделась нам и в речи, не нашей, грубой, деревенской, а красивой — городской, и в том, что была она дочерью батюшки, жила иной жизнью в большом доме с высокими, сверкающими чистотой окнами, с густыми кустами сирени у крыльца, плотным полумраком в глубине сада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122