Ко времени моего отъезда у меня было несколько приглашений на работу. Кроме того, мне важно было поселиться в новом месте, чтобы не очень ходила за мной моя биография. Уж очень тяжело было с нею быть на виду у людей. На должность главбуха у меня было приглашение от минусинского строительного управления № 5, но что-то не очень тянуло меня туда. У меня было убеждение, что в строительных единицах такого типа много пустых хлопот и слишком мало самостоятельности. Гораздо больше искушало приглашение на Братскую ГЭС. От одного названия дух захватывало: и масштабы и романтика.
«...Братское строительно-монтажное управление находится в г. Братске Иркутской обл., расположено на р. Ангаре, сообщение по желдор. от г. Красноярска до ст. Тайшет — по Сибирской магистрали, а от ст. Тайшет до г. Братска — по новой — Тайшет-Ленскойжелдор. О своем согласии прошу известить без промедления»,— было написано в приглашении главного бухгалтера Красноярсклеспромстроя В. Никольского.
По свойственной всем людям склонности видеть свое будущее радужным, я иногда мечтал, как, возвратясь из Минска после восстановления в Союзе писателей, буду работать где-то там, на той Братской ГЭС, пусть даже не главным бухгалтером, как в Минусинске, а только старшим, как указывалось в приглашении из Братска, и никто не будет знать, что я не только бухгалтер, но еще и писатель. Узнают
уже потом, когда выйдет моя новая книга, и тем более это будет неожиданно и приятно. Нечто похожее со мной уже было однажды. Начальник нашей шахты Франц Шубарчик, бывший маркшейдер львовских разработок каменного угля, попросил показать ему мое последнее заявление, судьба которого оказалась такой счастливой. Мы можем приписывать магические свойства самым незначительным явлениям, считая, что они каким-то образом помогли осуществиться нашим надеждам. Только из заявления Шубарчик узнал, что я бывший писатель, и был крайне смущен. «Как же так? — растерянно говорил он.— Я ничего об этом не знал и столько ругался с вами по работе, да все матерком и матерком...»
Как толстовский Оленин из «Казаков», я жил воспоминаниями о своей работе в Сибири почти до самой Москвы. Мне все время рисовались наши теперь уже далекие синие дали, наш участок земли за горой, на котором мы сажали картошку и который Аня, собравшись окопать ее, однажды не нашла, села на полевой дороге и расплакалась, и успокоилась и рассмеялась только тогда, когда я, приехав на велосипеде, сказал ей, что она сидит и плачет на своем же участке. То вспоминалась вся запутанная коридорами и отгороженными фанерными кабинетами контора Красноярсклеспромстроя на глухой улице в Красноярске и худой, рано поседевший главбух Никольский, который говорил со мной тихим, болезненным голосом, и мне казалось, что делает он это из сочувствия, видя, что меня трясет гриппозный озноб. То рисовались картины неведомого мне Братска, и всюду, куда уводило меня воображение, я видел снега, бездонное синее небо над головой и слышал густой, вековечный, тревожный шум тайги. Все эти видения и воспоминания оставили, меня после Москвы, когда вдруг и по пейзажам за вагонными окнами, и по людям, и по их речи, и по чему-то совсем необъяснимому я почувствовал, что меня со всех сторон обступает родной дом, и Сибирь стала представляться мне очень далекой. Я понял, что простился с ней навсегда.
Однажды накануне весны ко мне в коммунхоз пришел человек устраиваться на работу. Лет за сорок, с пышной, густой шевелюрой цвета седой бронзы, густыми бровями и тяжелым взглядом — Саакян. Я сказал, что у нас работы нет, все должности заняты, с работой люди справляются.
— Ты неразумный человек,— сказал Саакян. — Я работаю
сторожем на нефтебазе МТС, но эта работа мне надоела. Почему у тебя кассиром работает Ольга Федоренко, ведь у нее же есть любовник Титов? И почему в счетоводах у тебя этот негодяй Гордин, который плутует только для своей пользы? Любого из них можешь выгнать, если у тебя есть совесть.
Разумеется, никого я не прогнал и Саакяна на работу не взял. И вот теперь Аня пишет, что Саакян не дает ей жизни. Однажды остановил на улице, участливо пожал руку, сказал, что всегда сочувствовал ей, что разделяет ее горе и будет счастлив, если она согласится найти себе в его сердце приют. Дело в том, сказал Саакян, что ваш муж самый мерзкий и дрянной на всей земле человек. Он никогда не любил и не любит вас, терпел вас только потому, что вы были нужны ему как прислуга, как батрачка. Он к вам никогда не вернется и к себе не вызовет, он рад, что наконец так удачно расстался с вами.
Я понимал, что это Саакянова месть мне, что Аня не верит этому, и вместе с тем понимал, что покой ее нарушен, что нельзя долго испытывать ее веру и терпение. Нужно было искать квартиру и забирать семью. А с квартирами было очень трудно. В городе еще много руин, много заросших бурьяном и крапивой пустырей; за выбитыми окнами в стенах главного корпуса университета, где я учился, на высоте третьего этажа видна была уцелевшая от бывшего потолка искореженная балка, и там, где она вышла из стены наружу, на кучке раздробленного кирпича несмело примостилась и распустила зеленые листочки крохотная березка.
И вот начались дни поисков. Помню, какой это тяжелый труд ходить из дома в дом, с улицы на улицу по тем адресам, которые кто-то даст тебе, встречать настороженные или заискивающие глаза разжиревших мещанок, выслушивать их заученные слова, в которых слышалось не то притворное сочувствие, не то величайшее одолжение: «У меня уже есть уговор, но если вы не постоите за ценой, то уступлю эту комнатушку вам, потому что задаток еще не взяла. Ах, вы с семьей, нет, за такую цену не могу».
Первая наша хозяйка была женщина высокого роста, черноволосая, вдова. Домик ее, с огородом и садом, стоял за глухими высокими воротцами. Было ей лет за тридцать, но жила она уже только прошлым. Былым шляхетством, былой красотой тонкого профиля, былой славой эстрадной певицы, тем, что называлось актрисой, ездила на гастроли. Бог знает, что с ней случилось, вероятно, ее душу искалечила тоже война, но все она променяла на заботы, очень далекие от искусства: каждое утро бежала на Комаровский рынок то с корзинкой вишен, то с охапкой свежесрезанных цветов, еще усыпанных холодными росинками. Семью мою она встретила вежливо и так же вежливо объяснила, что нам запрещено делать. Запрещено громко говорить в доме, быстро ходить; не разбрызгивать воду на кухне; зажигать керогаз и умываться можно только во дворе; спать ложиться не позднее одиннадцати, не скрипеть и не стучать дверьми.
После у нас были разные хозяйки, с разными причудами и требованиями. Одна из них называла нас «миленькими» часто страдала от головной боли и тогда проклинала весь свет а заодно и нас, обвиняя, что мы нарочно напустили чаду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
«...Братское строительно-монтажное управление находится в г. Братске Иркутской обл., расположено на р. Ангаре, сообщение по желдор. от г. Красноярска до ст. Тайшет — по Сибирской магистрали, а от ст. Тайшет до г. Братска — по новой — Тайшет-Ленскойжелдор. О своем согласии прошу известить без промедления»,— было написано в приглашении главного бухгалтера Красноярсклеспромстроя В. Никольского.
По свойственной всем людям склонности видеть свое будущее радужным, я иногда мечтал, как, возвратясь из Минска после восстановления в Союзе писателей, буду работать где-то там, на той Братской ГЭС, пусть даже не главным бухгалтером, как в Минусинске, а только старшим, как указывалось в приглашении из Братска, и никто не будет знать, что я не только бухгалтер, но еще и писатель. Узнают
уже потом, когда выйдет моя новая книга, и тем более это будет неожиданно и приятно. Нечто похожее со мной уже было однажды. Начальник нашей шахты Франц Шубарчик, бывший маркшейдер львовских разработок каменного угля, попросил показать ему мое последнее заявление, судьба которого оказалась такой счастливой. Мы можем приписывать магические свойства самым незначительным явлениям, считая, что они каким-то образом помогли осуществиться нашим надеждам. Только из заявления Шубарчик узнал, что я бывший писатель, и был крайне смущен. «Как же так? — растерянно говорил он.— Я ничего об этом не знал и столько ругался с вами по работе, да все матерком и матерком...»
Как толстовский Оленин из «Казаков», я жил воспоминаниями о своей работе в Сибири почти до самой Москвы. Мне все время рисовались наши теперь уже далекие синие дали, наш участок земли за горой, на котором мы сажали картошку и который Аня, собравшись окопать ее, однажды не нашла, села на полевой дороге и расплакалась, и успокоилась и рассмеялась только тогда, когда я, приехав на велосипеде, сказал ей, что она сидит и плачет на своем же участке. То вспоминалась вся запутанная коридорами и отгороженными фанерными кабинетами контора Красноярсклеспромстроя на глухой улице в Красноярске и худой, рано поседевший главбух Никольский, который говорил со мной тихим, болезненным голосом, и мне казалось, что делает он это из сочувствия, видя, что меня трясет гриппозный озноб. То рисовались картины неведомого мне Братска, и всюду, куда уводило меня воображение, я видел снега, бездонное синее небо над головой и слышал густой, вековечный, тревожный шум тайги. Все эти видения и воспоминания оставили, меня после Москвы, когда вдруг и по пейзажам за вагонными окнами, и по людям, и по их речи, и по чему-то совсем необъяснимому я почувствовал, что меня со всех сторон обступает родной дом, и Сибирь стала представляться мне очень далекой. Я понял, что простился с ней навсегда.
Однажды накануне весны ко мне в коммунхоз пришел человек устраиваться на работу. Лет за сорок, с пышной, густой шевелюрой цвета седой бронзы, густыми бровями и тяжелым взглядом — Саакян. Я сказал, что у нас работы нет, все должности заняты, с работой люди справляются.
— Ты неразумный человек,— сказал Саакян. — Я работаю
сторожем на нефтебазе МТС, но эта работа мне надоела. Почему у тебя кассиром работает Ольга Федоренко, ведь у нее же есть любовник Титов? И почему в счетоводах у тебя этот негодяй Гордин, который плутует только для своей пользы? Любого из них можешь выгнать, если у тебя есть совесть.
Разумеется, никого я не прогнал и Саакяна на работу не взял. И вот теперь Аня пишет, что Саакян не дает ей жизни. Однажды остановил на улице, участливо пожал руку, сказал, что всегда сочувствовал ей, что разделяет ее горе и будет счастлив, если она согласится найти себе в его сердце приют. Дело в том, сказал Саакян, что ваш муж самый мерзкий и дрянной на всей земле человек. Он никогда не любил и не любит вас, терпел вас только потому, что вы были нужны ему как прислуга, как батрачка. Он к вам никогда не вернется и к себе не вызовет, он рад, что наконец так удачно расстался с вами.
Я понимал, что это Саакянова месть мне, что Аня не верит этому, и вместе с тем понимал, что покой ее нарушен, что нельзя долго испытывать ее веру и терпение. Нужно было искать квартиру и забирать семью. А с квартирами было очень трудно. В городе еще много руин, много заросших бурьяном и крапивой пустырей; за выбитыми окнами в стенах главного корпуса университета, где я учился, на высоте третьего этажа видна была уцелевшая от бывшего потолка искореженная балка, и там, где она вышла из стены наружу, на кучке раздробленного кирпича несмело примостилась и распустила зеленые листочки крохотная березка.
И вот начались дни поисков. Помню, какой это тяжелый труд ходить из дома в дом, с улицы на улицу по тем адресам, которые кто-то даст тебе, встречать настороженные или заискивающие глаза разжиревших мещанок, выслушивать их заученные слова, в которых слышалось не то притворное сочувствие, не то величайшее одолжение: «У меня уже есть уговор, но если вы не постоите за ценой, то уступлю эту комнатушку вам, потому что задаток еще не взяла. Ах, вы с семьей, нет, за такую цену не могу».
Первая наша хозяйка была женщина высокого роста, черноволосая, вдова. Домик ее, с огородом и садом, стоял за глухими высокими воротцами. Было ей лет за тридцать, но жила она уже только прошлым. Былым шляхетством, былой красотой тонкого профиля, былой славой эстрадной певицы, тем, что называлось актрисой, ездила на гастроли. Бог знает, что с ней случилось, вероятно, ее душу искалечила тоже война, но все она променяла на заботы, очень далекие от искусства: каждое утро бежала на Комаровский рынок то с корзинкой вишен, то с охапкой свежесрезанных цветов, еще усыпанных холодными росинками. Семью мою она встретила вежливо и так же вежливо объяснила, что нам запрещено делать. Запрещено громко говорить в доме, быстро ходить; не разбрызгивать воду на кухне; зажигать керогаз и умываться можно только во дворе; спать ложиться не позднее одиннадцати, не скрипеть и не стучать дверьми.
После у нас были разные хозяйки, с разными причудами и требованиями. Одна из них называла нас «миленькими» часто страдала от головной боли и тогда проклинала весь свет а заодно и нас, обвиняя, что мы нарочно напустили чаду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122