Мне очень недоставало, что я Вас еще не видел. И вот наконец я приехал в Минск. Я уже сам понемногу кое-что кропал, и если что-то более или менее удавалось, то с благодарностью в сердце помнил, что на прозаический путь меня направили книги дядьки Коласа и Ваши. Правда, в то время меня настиг грех: по разным причинам, а скорее всего от элементарной литературной неподготовленности, я сдружился с нашим местным футуризмом, чуждым запросам моей души. Очень повредил он мне, сбивая на манерность и крик, но нужно быть справедливым — многому и научил: лаконичности, строгости и дисциплине слова.
Не помню, где я Вас увидел впервые, помню только, что долго на Вас смотрел. Невысокого роста, в черном костюме, с пышными курчавыми волосами, с характерным лицом, на котором особенно выделялись глаза и губы, Вы стояли и разговаривали с человеком моложе и выше Вас ростом. Вместе с ним Вы и пошли, ступая очень мягко, говорили негромко, подчеркивая свои слова скупым, несмелым жестом. Вы будто
1 Разновидность тополя, черный тополь, осокорь.
заботились, как бы не обидеть собеседника неласковым тоном или неосторожным словом. И в Ваших больших глазах и полных губах было столько тишины и доброты, что невольно подумалось: вот потому-то и в произведениях Ваших так много поэзии. Возможно, я ошибаюсь, наверное, где нужно, Вы были и строги, и даже жестки, потому что, надо признаться, без этого качества обходиться пока что трудно.
Потом видеть Вас я стал чаще и чаще, мне было приятно, что Вы как бы выделяли меня особым вниманием. Иногда я встречал Вас вместе с Марьей Исааковной и долго смотрел вам вслед, потому что в вашей паре было что-то не совсем обычное: она была высокая, стройная, красивая какой-то особенной, как бы пугливой красотой, и неудержимо стремительная. Про вашу романтичную, словно нездешнюю любовь и семейную слаженность ходили красивые слухи, и это еще больше выделяло Вас из общей повседневности.
Я преклонялся и перед романтикой Вашей деятельности: Вы были редактором таких журналов, как Зорки, «Наш край», писали статьи о народном творчестве, изобразительном искусстве, театральных делах и состоянии общественной мысли в Белоруссии. Вы были писателем великой мечты, пробуждали социальное и национальное сознание народа.
Во все времена высокого народного движения такая деятельность бесспорно является самой почетной.
Не помню, говорил ли я когда-нибудь с Вами о вашем «Соловье». У меня перехватило дыхание, когда я прочел эту повесть. За лирической ласковостью, душевностью столько народного горя, суровой отваги и — социальной несправедливости и жестокости времени. И все же, несмотря на совсем иную направленность, чем-то похожа была она на далеких и милых мне «Ночлежников». Сколько раз, в разных редакциях я перечитывал вот это начало:
«Весна.
Позвольте читателю рисовать весну по своему вкусу.
Соловушка поет.
Стоит ли беспокоить эту маленькую серую птичку?»
Через несколько строк, варьируя дальше это начало, Вы снова — и раз, и второй — как бы спрашивали у читателя — стоит ли беспокоить маленькую серую птичку? Мне это очень импонировало, хотелось и самому так писать.
Ваш «Соловей» приносил радость и Вам, и Вашим читателям. Вы будто помолодели. И тут вдруг совсем неожиданно — «Язэп Крушинский». Это было вполне, как говорят, законно, потому что Вам, как и многим другим (и тогда и теперь), хотелось языком души коснуться современности. Но (и тогда и теперь) делать это очень трудно. Вульгарно- социологические критики начали Вас резко учить, как следует писать, а каждый (и тогда и теперь) может писать только по-своему, и потому второй том «Крушинского», который вы попробовали писать не по-своему, принес Вам особенно много хлопот. Вы слишком чувствительно воспринимали все заслуженные и незаслуженные нарекания. Вы стали хмурым, притихшим, даже растерянным. Ваши удивленно раскрытые глаза как бы говорили всем: «Боже, что я наделал!» И Вы поправляли и поправляли своего «Крушинского», но этим нисколько не поправили беды, потому что искусство не переносит фальши. И с этого времени какая-то тревога не оставляла Вас. Вы даже как будто остерегались говорить с людьми.
— Деньдобрый, деньдобрый,— сказали Вы мне однажды скороговоркой. Потом спохватились, что это даст повод подумать, будто Вы на меня за что-то сердиты, возвратились и подали мягкую руку.— Ну как вам живется?— спросили Вы.— Что-то важное, вероятно, пишете, потому что вас почти не видно?— Вы простились, но снова вернулись и озабоченно взглянули на меня.— Послушайте, вы, говорят, женились? Ну, поздравляю и скажу, что очень хорошо сделали. И работа будет спориться...
Очень жалею, что никогда с Вами не советовался в отношении одного вопроса. Потому что до сего времени не уверен, правильно ли пишу Ваше имя.
Обычно, когда я пишу, то обязательно проверяю фразу на слух. Не книжную, а народную, бытовую фразу. Я должен представить, как ее скажет кто-то другой. Вот на моей Случине обычно говорили: «Пришел Змитрок», но — «Нет Змитра», «Скажи Змитру», «Посоветуемся со Змитром». И мне кажется, что форма, по которой теперь склоняется Ваше имя — Змитрока, Змитроку, Змитроком,— не народная, а книжная. Возможно, я ошибаюсь, так как, чтобы утверждать это, нужно знать живой говор всех уголков Белоруссии. Да это, по существу, и не имеет значения, потому что так привыкли и никто ничего менять не будет. Меня интересует здесь чисто языковедческая сторона: правильно ли я чувствую законы словообразования. И все же мне иногда хочется съездить в Ваш Посадец и послушать — как же говорят люди.
Меня часто не оставляет тревога, как бы то, что связано с Вами, не исчезло или переиначилось. В нашем «Вечернем Минске» (у нас давно есть своя вечерняя газета, и, надо сказать, совсем неплохая, если не считать, что кое-кому в ней трудно дается язык),— так вот в «Вечернем Минске» помещен снимок дома, в котором Вы когда-то жили. На днях я ходил посмотреть на тот дом: он стоит среди садов почти в самом начале улицы Льва Толстого, деревянный, еще добротный и приличный, на высоком фундаменте, с двумя высокими крыльцами, с широкими окнами и шиферной крышей. На углу дома прибита мемориальная доска, где написано, что Вы жили в этом доме в 1915 —1918 годах, а из Ваших и других воспоминаний известно, что некоторое время с Вами там квартировал и Максим Богданович. Дом еще крепкий, если ему и нужен кое-какой ремонт, так это несложно сделать: убрать самодеятельные пристройки и загородки, которые тут мастерил каждый новый хозяин.
Дорогой дядька Бядуля, если бы Вы знали, как разросся наш Минск! Вы не узнали бы его, он стал не только красивый, но и большой. Дошла очередь и до Вашего Завокзалья:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122