— Начинай!
Пальцы мои не очень искусны, то гриф для них толстый, то далеко один от другого лады, то струны режут их. Выходит фальшиво. Толя злится.
— Ты чище бери!
— А, черт, не выходит.
— Дай-ка сюда... Ну, вот так!
Он показывает.
У него — без фальши.
Снова начинаем. Я стараюсь играть так, как показал Толя. Пальцы не поспевают, я тороплюсь, и мне становится жарко. Чертова штука эта музыка: ее легко слушать, но не так-то легко делать.
Наконец, кажется, я стал попадать в такт. И вот, когда
думалось, что все идет уже как надо, почувствовал, что кто-то стоит у окна. Поднимаю голову и вижу незнакомого человека. Бросается в глаза его необычный вид. Под домотканой синей вылинявшей рубашкой торчат острые, узкие плечи. Воротник расстегнут, а из него высоко поднимается тонкая шея, до того худая, что видно, как на ней натягивается кожа. На узкую голову нахлобучена измятая фуражка с расколотым пополам козырьком. Фуражка надвинута так глубоко, что из-под нее чуть видны серые, с тусклым блеском глаза. Человек давно не стрижен, во все стороны торчат пряди рыжих волос. Горбатый нос почти ложится на оттопыренную губу, покрытую густым желтым пушком. Человек усиленно сопит, хотя у него раскрыт довольно большой рот. Лицо заканчивается тремя рыжими волосками на остром клиновидном подбородке. С этим видом его никак не увязывается сияющий на левой стороне груди значок КИМа.
Сначала казалось, что человек куда-то очень торопится и остановился, чтобы о чем-то спросить. Но упрямые стеклянные глаза чувствуют себя как дома.
— Вы, может, что-то хотите?— спрашивает мой сосед.
— Нет. Просто так.
Мы продолжаем играть. Толя злится, что у меня тупой слух и дубовые пальцы. Но разве я могу это исправить? Твердость в пальцах, может, еще от работы в отчем доме: коса, плуг да топор...
— Сыграйте польку, дядьки!
Когда человек говорит, желтый пушок на верхней губе шевелится, будто там гуляет ветер.
— Что?— спрашивает Толя.
— Польку сыграйте. Я польку люблю. У нас так — ого! — только ее и пляшут.
— А откуда ты?
— Нездешний — из-под Апчака. Может, знаете Синило? В четырех верстах от Апчака.
— Слыхал.
— Так я из тех мест. Это далеко — верст двадцать отсюда. Но дороги я не боюсь. Ого! Любому бы столько поездить!
Мы играем польку. Потом Толя пробует научить меня чему-то новому. А затем — у него какие-то дела — он уходит.
В комнате остаюсь я один, а за окном верхняя половина полотняных плеч и голова с холодными стекляшками глаз и с желтым пушком на губе.
Молчим. Но вот поднимаются и ложатся на подоконник руки. Глаза ищут, за что бы зацепиться. Нашли. Тогда руки берут запонки, которые лежат в уголочке окна, и начинают скрести их ногтями. Вертят. Щупают. Кладут осторожно назад. Берут цепочку от воротника. Крутят. Вяжут узелок. В другом уголке окна лежит бронзовый олень. Стеклянные глаза замечают и его. Тогда руки кладут цепочку и берут оленя. Пробуют, крепко ли держатся ноги. Скребут, постукивают. Снова осторожно кладут в уголок.
Стеклянные глаза больше ничего не находят на подоконнике. Тогда устремляются в комнату и начинают ощупывать стол, стены.
— А кадриль играете вы, дядька?
Я говорю, что не умею. Что хорошо играет мой приятель.
— А-а! — сопит человек.
Снова молчим. Он осматривает стены, а я смотрю на него. Кто он?
— Какие-то дела были здесь?— спрашиваю.
— У меня?
— Да. У вас.
— Молотилку покупал!— Он пристально смотрит на меня.— Триста рублей отдал. Отправил с людьми, не буду же я сам с ней валандаться... С шурином был, вот он уехал уже, а я остался... Хорошая молотилка.
Я в полном недоумении. Такая операция никак не соответствует его внешнему виду. Он не похож на хозяина. Так — недоразумение. Но кто его знает — ведь можно иногда и ошибиться. Такой поворот в рассуждениях дает значок КИМа на груди у незнакомца.
— Для артели покупал?
— Ну вот еще. Что я, дурак — для артели покупать? Я в артели не вступаю.
Еще больше теряюсь в догадках. Ни его речи, ни весь его вид не увязываются с комсомольским значком. Значок оттягивает рубашку вниз и, кажется, готов оторваться.
— У нас землю обрезали,— начинает человек после паузы, понизив голос.
Теперь складывается новое представление о нем. Правда, это удается с трудом, потому что тот, за кого я теперь хочу его принять, не должен быть таким болтливым. Может, глупый? Или слишком нахальный?
— Тридцать десятин было! Теперь оставили только двенадцать, но черт с ними — хватит... А может, еще так повернется, что снова наделять будут.— Он многозначительно прищуривает холодные стекляшки глаз, как бы говоря: «Я тоже кое-что понимаю, не думай. Не такой я глупый...»
Эти его рассуждения заставляют меня совсем подозрительно взглянуть на значок, и я спрашиваю:
— Ты комсомолец?
Человек сначала будто пугается и сам смотрит на значок. Потом улыбается и говорит:
— Нет, не комсомолец, но у нас есть комсомол. Я и на собрания к ним часто хожу. Вступать не собираюсь: купил значок да и ношу. Пусть висит — не тяжело.
Я не знаю, что сказать ему. Такое чувство, что передо мной не человек, а нечто плюгавое и скользкое. И что даже он высказывает не свои мысли. Хочется закрыть окно.
— Я с женой приехал,— между тем говорит человек.— И вы не поверите: вот прошел дождь, грязища кругом, а я, ей-богу, через два часа буду дома. Ого, у меня кони! Не родился еще тот, кто меня обгонит, скажу я вам!.. А жена — во всей округе такой бабы не найдешь! Я вот здесь буду проезжать — увидите... Пальто покупала. Тоже богатая была — обрезали, лихо их матери... Жить без меня не может...
Ничего не понимаю. Стоит человек в вылинявшей рубашке, в фуражке с лопнувшим козырьком, а у него «ого, какие кони!», «жена на всю округу», молотилка...
— Не хотела идти за меня, но родители заставили.
— А ты же говоришь — жить без тебя не может?
— Мало ли что,— поправляется он,— а куда она денется? Ей сказали — и кончено! Жить будем богато...
— Так ты еще не женился?
— Нет. Только записались. На Петра свадьба будет. Не спит еще вместе, зараза. Боится или огонь ее знает. Но уломаю — никуда не денется. Долго упрашивать не буду... Вот поглядите — я здесь буду проезжать. Пальто покупать приезжала, но и дорого же — семьдесят рублей просят, это надо же! А землю обрезать было недорого? Порядки теперь...
Человек шарит глазами по комнате. Там ничего не нашлось нового, на чем стоило сосредоточиться. Глаза снова остановились на бронзовом олене. Тогда руки отгребли его в самый уголок окна, будто он тут и в самом деле мешал ему.
— А поживу я еще, быть того не может! Вот только мать скорее бы померла. Тогда я заживу! Куплю хромовые сапоги, хорошее галифе, пальто, шапку вот эту заброшу к чертовой матери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122