Она читала Блока, его полные жгучей тоски строки, Маяковского, давно всеми забытые пародии Архангельского и еще бог знает
сколько всяких стихов, почему-то, как казалось, самых лучших и чем-то как бы связанных с ее таким загадочным — из пушкинской дали — и таким желанно тревожным именем. Я вспоминал строки Ахматовой.
Мне дали имя при крещенье — Анна, Сладчайшее для губ людских и слуха,—
в мыслях заменял я имя Анны удивительно ласковым и певуче-милым — Идалия.
Но вчера я заметил перемену в ней.
— Я вас очень прошу оставить меня,— сказала она вчера.— Оставьте меня, я вас очень прошу.
Как же я не замечал раньше, что он статный, красивый, такой приятный на первый взгляд человек? Как же не замечал, что его машина часто стоит возле ее дома? А вчера и она показалась мне иной. Мы пошли посмотреть пасеку, выбрав светлую дорогу навстречу солнцу, но и шла она, и говорила как-то отчужденно, жила чем-то своим, вдруг будто устала и была очень рада, когда мы возвратились, присоединилась к компании охотно и весело. По дороге я спросил, можно ли когда-нибудь напомнить ей о себе письмом?
— Пожалуйста, Аркадий Романович,— сказала она.— У меня много друзей, которые всегда поздравляют меня и с праздниками и с днем рождения.
Я вынул записную книжку, попросил ее написать свой адрес, но она сказала, что у нее некрасивый почерк и она не хочет оставлять его в моей книжке.
Теперь и это припомнилось мне, чтобы поселить в сердце еще большую тревогу.
— Уже поздно, Аркадий Романович, оставьте меня,— просила она, красивая, соблазнительно чужая, прикрывая грудь легким халатом.— Оставьте меня, я вас очень прошу...
И вот — и эта забытая пачка папирос, и нервно вмятые в пепельницу окурки, и непривычный запах папиросного дыма в ее комнате, и внезапный испуг и просьба оставить ее,— все это недобрым хмелем бросилось мне в голову. Я шагнул к ее постели и, несмотря на испуг и протест, схватил ее голову, нашел губы и стал целовать... Что делалось со мною! Я не мог оторваться, словно в ее губах была отрава...
Короткое счастье коснулось меня. Как последний луч перед заходом солнца. За окном лес, он глухо шумит, как бы желая унять мою боль, такую мучительную и такую желанную, казалось уже совсем забытую мною. И я не знаю, что мне за это — проклинать или благодарить ее...
В СТАРОМ ДОМЕ
Она открыла дверь и растерялась. Перекинув через руку плащ, на крыльце стоял человек и смотрел на нее в тревожном ожидании. Что-то знакомое, но забытое было в посадке его головы, в открытом лбе, в чуть сощуренных глазах. Наконец, когда он, видимо признав ее, улыбнулся,— и она вдруг узнала и эту улыбку, и посадку головы, и манеру смотреть чуть исподлобья.
— Кастусь! Неужели ты? Ну заходи же, заходи, чего мы стоим! Боже мой, кто бы мог подумать!
И тут же она засуетилась, вспомнив, что не прибрана, что на ней домашний халат, что она не причесана, что на ногах шлепанцы. Проведя в комнату, сказала: «Подожди, я сейчас»— и исчезла в смежной комнатушке, боясь даже оглянуться.
Он осмотрел комнату. Казалось, все в ней было так, как прежде: старомодный диван с потрескавшимся кожаным сиденьем, два глубоких кресла, обитых когда-то ярким, а теперь вытершимся бархатом, в одном углу этажерка с ворохом газет и журналами, в другом — пальма в дубовой кадушке с твердым глянцем на широких тяжелых листьях. За окнами те самые густые кусты сирени, от которых в комнате всегда стоит зеленая прохладная тень. От всего этого повеяло на него знакомым давним уютом. Только письменный столик у стены с книгами и стопкой ученических тетрадей на нем был тут новым и нарушал давнишний порядок.
Она вошла стремительно, порозовевшая, свежая, и он поразился, до чего ей идет и эта возбужденность, и незнакомая в ней полнота, и платье спокойного тона, которое придавало ей строгую изящность, и прическа, неведомо чем так оживившая все лицо. «Какая она еще молодая,— подумал он.— И какая красивая, я даже не представлял».
— Что же ты стоишь, садись,— сказала она.— Даже плащ с руки не снял, давай сюда. Я так рада, что ты зашел.
Она повесила плащ, показала на кресло перед диваном, сама села в другое, отклонилась в тень под пальму, чтобы лучше было смотреть на него.
— Я так рада, что ты зашел. Просто не верится.
— А знаешь, сколько я искал тебя? Вчера приехал и сразу отправился на вашу улицу. Иду и ничего узнать не могу. Я помнил, что тут у вас как в селе: у каждого свой домик, с двориком, с калиткой, с огородиком, с вишневым
садом, как в старом мещанском пригороде. А тут понаставили каменных домов, столько всего понастроили, старое и новое — все перемешано. Шел и боялся, что и следа не найду.
— Потому что ты давно здесь не был.
— Сколько же мы не виделись? Лет двадцать, должно быть?
— Больше, Кастусь. Я тебя долго не могла узнать.
— Да, я видел. И сам было смутился.
— Как же ты здесь оказался? Где живешь? Что делаешь?
— Специально приехал. Был на юге, лечился, отдыхал. А живу в Сибири, там теперь работы дай боже. Ну и подумал: я же тут, по нашим сибирским масштабам, совсем близко, дай сделаю этот крюк.
Она смотрела на его лицо, удивляясь тому, сколько новых, незнакомых черточек написали на нем годы. Лоб стал больше, на нем смело поднялись залысины, на висках осторожные искорки седины. Взгляд стал суше, глаза научились смотреть строго, она узнавала и не узнавала их блеск.
— Я так часто вспоминала тебя.
— Я долго плутал, все искал Гелин дом. Нашел один, но долго не мог признать: зажатый кирпичными домами, он показался маленьким, одиноким. И будто не так стоит. Тот стоял вдоль улицы, а этот поперек.
— Поперек он и стоял.
— Ну вот видишь, забыл. Но смотрю, крыльцо — то. Широкое, застекленное, ты же его помнишь?
— Помню, Кастусь, еще как.
— Ну вот, около часу кружил возле него. Хотел у кого-нибудь спросить, но подумал: зачем? Все равно я же знаю, что ее нет.
Он подождал, надеясь, что она скажет, здесь Геля или нет. Но она промолчала.
— Ну, тогда пошел искать тебя.
— Я очень рада, Кастусь. Я так часто вспоминала тебя.
Потом они сидели за столом. Она собрала закуску: помидоры со своего огорода, малосольные огурчики, ветчина; поставила бутылку вина, которую приберегала на самый дорогой случай. На дворе уже был вечер, давно были закрыты ставни, на все лампочки в комнате горела люстра. Обо всем переговорили, все вспомнили, а им казалось, что они еще и не начинали говорить.
— Помнишь кладбище, это же где-то недалеко от вас? Вечером — таинственность, памятники, ограды, густые кусты, роса. Мы до поздней ночи любили там гулять. И какой-
то парень часто крутился возле вас, я уже забыл, кто это был. Он все любил бегать наперегонки.
— А помнишь клуб Крейнеса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
сколько всяких стихов, почему-то, как казалось, самых лучших и чем-то как бы связанных с ее таким загадочным — из пушкинской дали — и таким желанно тревожным именем. Я вспоминал строки Ахматовой.
Мне дали имя при крещенье — Анна, Сладчайшее для губ людских и слуха,—
в мыслях заменял я имя Анны удивительно ласковым и певуче-милым — Идалия.
Но вчера я заметил перемену в ней.
— Я вас очень прошу оставить меня,— сказала она вчера.— Оставьте меня, я вас очень прошу.
Как же я не замечал раньше, что он статный, красивый, такой приятный на первый взгляд человек? Как же не замечал, что его машина часто стоит возле ее дома? А вчера и она показалась мне иной. Мы пошли посмотреть пасеку, выбрав светлую дорогу навстречу солнцу, но и шла она, и говорила как-то отчужденно, жила чем-то своим, вдруг будто устала и была очень рада, когда мы возвратились, присоединилась к компании охотно и весело. По дороге я спросил, можно ли когда-нибудь напомнить ей о себе письмом?
— Пожалуйста, Аркадий Романович,— сказала она.— У меня много друзей, которые всегда поздравляют меня и с праздниками и с днем рождения.
Я вынул записную книжку, попросил ее написать свой адрес, но она сказала, что у нее некрасивый почерк и она не хочет оставлять его в моей книжке.
Теперь и это припомнилось мне, чтобы поселить в сердце еще большую тревогу.
— Уже поздно, Аркадий Романович, оставьте меня,— просила она, красивая, соблазнительно чужая, прикрывая грудь легким халатом.— Оставьте меня, я вас очень прошу...
И вот — и эта забытая пачка папирос, и нервно вмятые в пепельницу окурки, и непривычный запах папиросного дыма в ее комнате, и внезапный испуг и просьба оставить ее,— все это недобрым хмелем бросилось мне в голову. Я шагнул к ее постели и, несмотря на испуг и протест, схватил ее голову, нашел губы и стал целовать... Что делалось со мною! Я не мог оторваться, словно в ее губах была отрава...
Короткое счастье коснулось меня. Как последний луч перед заходом солнца. За окном лес, он глухо шумит, как бы желая унять мою боль, такую мучительную и такую желанную, казалось уже совсем забытую мною. И я не знаю, что мне за это — проклинать или благодарить ее...
В СТАРОМ ДОМЕ
Она открыла дверь и растерялась. Перекинув через руку плащ, на крыльце стоял человек и смотрел на нее в тревожном ожидании. Что-то знакомое, но забытое было в посадке его головы, в открытом лбе, в чуть сощуренных глазах. Наконец, когда он, видимо признав ее, улыбнулся,— и она вдруг узнала и эту улыбку, и посадку головы, и манеру смотреть чуть исподлобья.
— Кастусь! Неужели ты? Ну заходи же, заходи, чего мы стоим! Боже мой, кто бы мог подумать!
И тут же она засуетилась, вспомнив, что не прибрана, что на ней домашний халат, что она не причесана, что на ногах шлепанцы. Проведя в комнату, сказала: «Подожди, я сейчас»— и исчезла в смежной комнатушке, боясь даже оглянуться.
Он осмотрел комнату. Казалось, все в ней было так, как прежде: старомодный диван с потрескавшимся кожаным сиденьем, два глубоких кресла, обитых когда-то ярким, а теперь вытершимся бархатом, в одном углу этажерка с ворохом газет и журналами, в другом — пальма в дубовой кадушке с твердым глянцем на широких тяжелых листьях. За окнами те самые густые кусты сирени, от которых в комнате всегда стоит зеленая прохладная тень. От всего этого повеяло на него знакомым давним уютом. Только письменный столик у стены с книгами и стопкой ученических тетрадей на нем был тут новым и нарушал давнишний порядок.
Она вошла стремительно, порозовевшая, свежая, и он поразился, до чего ей идет и эта возбужденность, и незнакомая в ней полнота, и платье спокойного тона, которое придавало ей строгую изящность, и прическа, неведомо чем так оживившая все лицо. «Какая она еще молодая,— подумал он.— И какая красивая, я даже не представлял».
— Что же ты стоишь, садись,— сказала она.— Даже плащ с руки не снял, давай сюда. Я так рада, что ты зашел.
Она повесила плащ, показала на кресло перед диваном, сама села в другое, отклонилась в тень под пальму, чтобы лучше было смотреть на него.
— Я так рада, что ты зашел. Просто не верится.
— А знаешь, сколько я искал тебя? Вчера приехал и сразу отправился на вашу улицу. Иду и ничего узнать не могу. Я помнил, что тут у вас как в селе: у каждого свой домик, с двориком, с калиткой, с огородиком, с вишневым
садом, как в старом мещанском пригороде. А тут понаставили каменных домов, столько всего понастроили, старое и новое — все перемешано. Шел и боялся, что и следа не найду.
— Потому что ты давно здесь не был.
— Сколько же мы не виделись? Лет двадцать, должно быть?
— Больше, Кастусь. Я тебя долго не могла узнать.
— Да, я видел. И сам было смутился.
— Как же ты здесь оказался? Где живешь? Что делаешь?
— Специально приехал. Был на юге, лечился, отдыхал. А живу в Сибири, там теперь работы дай боже. Ну и подумал: я же тут, по нашим сибирским масштабам, совсем близко, дай сделаю этот крюк.
Она смотрела на его лицо, удивляясь тому, сколько новых, незнакомых черточек написали на нем годы. Лоб стал больше, на нем смело поднялись залысины, на висках осторожные искорки седины. Взгляд стал суше, глаза научились смотреть строго, она узнавала и не узнавала их блеск.
— Я так часто вспоминала тебя.
— Я долго плутал, все искал Гелин дом. Нашел один, но долго не мог признать: зажатый кирпичными домами, он показался маленьким, одиноким. И будто не так стоит. Тот стоял вдоль улицы, а этот поперек.
— Поперек он и стоял.
— Ну вот видишь, забыл. Но смотрю, крыльцо — то. Широкое, застекленное, ты же его помнишь?
— Помню, Кастусь, еще как.
— Ну вот, около часу кружил возле него. Хотел у кого-нибудь спросить, но подумал: зачем? Все равно я же знаю, что ее нет.
Он подождал, надеясь, что она скажет, здесь Геля или нет. Но она промолчала.
— Ну, тогда пошел искать тебя.
— Я очень рада, Кастусь. Я так часто вспоминала тебя.
Потом они сидели за столом. Она собрала закуску: помидоры со своего огорода, малосольные огурчики, ветчина; поставила бутылку вина, которую приберегала на самый дорогой случай. На дворе уже был вечер, давно были закрыты ставни, на все лампочки в комнате горела люстра. Обо всем переговорили, все вспомнили, а им казалось, что они еще и не начинали говорить.
— Помнишь кладбище, это же где-то недалеко от вас? Вечером — таинственность, памятники, ограды, густые кусты, роса. Мы до поздней ночи любили там гулять. И какой-
то парень часто крутился возле вас, я уже забыл, кто это был. Он все любил бегать наперегонки.
— А помнишь клуб Крейнеса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122