кто-то добивался новых спецовок; немедленного оформления требовали кассовые и банковские операции; кого-то надо было отправить в командировку; от кого-то принять отчет. Там весь мой день был распланирован и рассчитан: когда и сколько внимания уделить электростанции, когда — мельнице, когда — шахте, когда — строительству водонапорной башни. А здесь с самого утра я приходил в тишину, чтобы сесть за свой стол в углу кабинета и углубиться в рукописи. Тут обступали меня другие образы — из романов, повестей, рассказов,— и я не мог с ними спорить, как там, у себя в коммунхозе, потому что за каждым из них стоял автор, хозяин, и слушались эти образы не меня, а его, даже если им этого и не хотелось. Иногда мне было с ними хорошо, я понимал их, был их единомышленником, помощником, если их поступки, жесты и мысли были естественны и человечны; иногда же все то, что они делали и как думали, отдавало фальшью, и было за них обидно и неловко, как за живых. Вероятно, сидя за тем своим тихим редакторским
столом, я допустил немало бестактностей и ошибок, сначала имея дело не с авторами, а с образами. Возможно, кое-кого обидел, говоря правду в глаза. Позднее научился высказывать ее иначе, всякий раз примеряя тот или иной поступок к себе и помня, что люди ждут друг от друга только добра. И помня, что зло причинить очень легко, даже не заметив этого. Конечно, бывает, что правда приносит великую боль, может, не меньшую, чем обида, поэтому ее надо говорить осторожно. Все свои неудачи я переживал вдвойне, иногда поздно спохватившись, что особенно мне их допускать нельзя; не раз я ловил обращенный на меня доброжелательно-настороженный взгляд друзей-редакторов: чувствую ли я литературу? Человеческое сочувствие и внимание очень нужны, но если они слишком заметны, то подчеркивают отдаленность.
Я ни от кого не почувствовал отдаленности. Наоборот, я сам дичился людей. Все хотелось, чтобы никто во мне, ожидая от меня хорошего, не ошибся. А тем временем в газете «Лтаратура мастацтва» был напечатан мой первый рассказ. Правда, Алесь Бачило долго вчитывался в этот рассказ, добиваясь нужного ему совершенства. А я боялся его правок, рассказ был еще свежий, чужие поправки могли нарушить его тональность. Позднее, поостыв, я не раз правил его сам, видя, что в нем много лишнего, неотсеянного. Легко пустил рассказ в журнал «Беларусь» Кастусь Киреенко, однако деликатно дал понять, что в нем я уж очень о многом хочу сказать. Должно быть, все наши ошибки оттого, что где-то мы переступаем грань необходимого. Иногда к таким простым истинам мы приходим слишком поздно.
Пожалуй, для того, чтобы я быстрее входил в русло жизни, меня посылали в командировки. Своими глазами я видел еще не зажившие раны войны, следы страшного опустошения, вдовства, увечий. Братские, еще без памятников и обелисков, могилы. То просто одинокие, молчаливые холмики вдоль дороги, с оградой или без ограды, с надписью на деревянном столбике, что здесь похоронен неизвестный солдат. Сколько их, неизвестных, совершили тот героический подвиг, чтобы дать мне право сегодня ходить по земле? Не раз из своей далекой дали я просился, чтобы погибнуть вместе с ними. Я побывал в городах моего детства и в тех, которые воссоединились с моей отчизной после упразднения несправедливых границ. По старинным зданиям, по истертым булыжным мостовым, по тяжелым плитам тротуаров читалась их история. Я вглядывался во все широко открытыми глазами: Гродно, и Брест, и Пинск — все это страницы борьбы, которые
были известны мне только из книг и газет. Теперь на этих дорогах я читал всю историю заново. Историю мужества.
Я вспоминал сестру Ульяну, к которой заехал сразу же после возвращения. Война отняла у нее всех сыновей. И ее вели на расстрел за то, что не хотела выдать своих людей. По дороге из села к кладбищу, а потом дальше, в луга, ее вели шестеро, и он все время чувствовала, как в ее спину упирается холодное острие штыка. От нее требовали только одно: подтвердить, что в списке, который ей показали, все семнадцать человек коммунисты и партизаны. А в списке были коммунисты и партизаны. Были даже те, из-за которых погиб ее муж Данила, наидобросовестнейший человек. Но об этом ли надо было теперь помнить? Она выдержала все страхи, все издевательства, все команды не оглядываться, все повороты то в поле, то в унылое безлюдье выгона, все дальше от людских глаз, от села, под наведенными на нее дулами смерти, твердо помня только то, что ни под какими угрозами не должна назвать ни одной фамилии. Всех сберечь.
— Так вот, братка, после того у меня часто то ноги отнимаются, то поясница будто не своя делается,— говорила Ульяна.
Тогда она еще не предчувствовала всей беды. Вскоре совсем отнялись поясница и ноги. Прикованная к постели на много лет, она, однако, во всем вела порядок, знала, чем живет мир, давала советы людям, как жить, как беречь колхоз, любить землю. И всем наказывала уважать партию. Больше всего удивляла меня эта ее мудрость.
Всей своей жизнью, образом мыслей, душой Ульяна и меня учила доброте и мужеству.
НАРОЧАНСКИИ ЧАРОДЕИ
Кажется, еще совсем недавно в нашем Королмщевичском доме творчества жилось и работалось совсем по-иному. Теперь редко кого из писателей там встретишь, многие, слава богу, обзавелись своими дачами, можно работать дома, а раньше почти вся творческая работа проходила там. Чаще всего приезжали осенью или зимой, а летом чередовали работу с отдыхом. Работа обычно занимала первую половину дня, а после полудня кто читал, кто выходил на лужайку перед домом провести время в разговорах, кто, позвав собак, пускался по лесным тропинкам в грибную или ягодную экспедицию, а кто, взяв в руки палку, выходил на гравийку, держа путь к речке. В такой прогулке продумывалось обычно то, что не вытанцовывалось за письменным столом. Гулялось тут отменно: бывало, идешь будто в глубоко прорубленном среди леса тоннеле, накрытом полоской голубого неба, а серая нитка дороги то взбежит на пригорок, то спустится в низинку.
Проведать королищевичских творцов иногда приезжал и Михась Лынько. Такое событие сразу же приобретало и свою примету: на полянке перед домом вдруг появлялась охапка валежника. Вскоре охапка вырастала в приличную кучу хвороста, потом кто-то приволакивал пень, а еще кто-то большую сухостоину. И все уже знали, что перед домом будет разложен костер.
Разжигали костер и без Лынькова, но это был не костер — смехота, на него мало кто и приходил. А лыньковский костер — это ритуал, чародейство, гипноз. Можно подобрать бог знает сколько высоких слов, но они ничуть не передадут чувства настоящего молебствия, которому отдавалось в такие минуты все существо Михася Лынькова. Все в нем жило в каком-то возвышенно зачарованном движении:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122