На кухне ходики размеренно отсчитывают ночь. Кто-то прошел по улице. Вдвоем. Даже слышно было, как они шептались. Ну вот, завтра он уйдет. А она снова будет одна. А кто он ей? Никто, чужой человек,
и только. А вот же останется что-то доброе от него, такое, что потом будешь вспоминать и тосковать о нем. И ждать...
Он, наверное, уже спит. А может, думает о чем-то. Молчит. Это уже рассвет или луна так ярко светит? Все, все видно. Его сапоги у дверей, на стуле — рубашка. Одеяло на нем со свесившимся углом в ногах. Край простыни, смятый, опущенный вниз. На желтом полу щели между досками и темные точки гвоздей.
— Вы не спите еще, Волька?
— Нет, Владимир.
Опущенный вниз край простыни шевельнулся. Снова в груди у Вольки стало тесно... Но нет, он только поправил одеяло.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Идет и идет время. По полу проходят то густые тени, то волны света. А Волька не спит. И не может уснуть. Да и он, закинув руки за голову, смотрит в окно, так что даже видно, как блестят его глаза.
НЕМИГА
Обычная прогулка по городу. Март семьдесят пятого года. Мимо Театра оперы и балета, через парк с памятником Марату Казею, потом по Интернациональной улице, мимо «Шуравинки», этого симпатичного кафе, название которому придумал не менее симпатичный Иван Шамякин. За кафе — Торговая улица. Посмотрел на нее и обрадовался: ее, оказывается, ломают. Дома с содранным, ржавым железом крыш, с выставленными окнами, опустевшими дворами. Как я радуюсь, когда сносят отжившее! Это значит, тут будет построено что-то новое, по-сегодняшнему красивое и удобное.
Вот так же я радовался, когда ломали Немигу. Нет, неправда, вначале очень переживал. А еще раньше было письмо в высокую инстанцию с просьбой сберечь Немигу как памятник старины, как музей, как единственное историческое место, уцелевшее в Минске во время войны. Письмо вместе с другими подписал и я. И еще чаще стал ходить на Немигу. С тревогой, даже с болью: как спасти ее от неминуемой гибели. Ведь здесь, под этой улицей, взятая в бетонные трубы, течет та древняя, в летописях упоминаемая река, на которой произошла Немигская битва 1067 года. Дата эта и считается днем рождения Минска, хотя фактически он, вероятно, основан в куда более ранних, нигде не упоминаемых лесных веках.
Говорю «лесных», потому что не представляю себе древнего Минска иначе, чем среди глухих бескрайних лесов, кое- где заболоченных, свидетельством чему до последнего времени оставались Татарские Огороды.
Предчувствуя конец Немиги, я ходил на нее почти каждый день. Узкая, по древнему руслу изогнутая улица, низкие, до окон вросшие в землю дома, глухие мощеные дворы за сводчатыми, вмурованными между домов воротами. Тут даже в воздухе будто струится древность, даже речь иная — рассудительно-спокойная, как бы приглушенная столетиями. И однажды, придя сюда, за приземистым зданием архива, почти в самом начале улицы, я увидел чуть не настоящую человеческую рану: половина дома, несмотря на скрепы и подпорки, откололась и съехала вниз кучей мягкой сопревшей глины, а стены по краям, где прошел разрыв, алели как бы свежим развороченным мясом и сочились кровью...
На то письмо на основании историко-археологических исследований был дан ответ, что Немигу сохранить нельзя, что лучше и разумнее отстроить ее заново как современнейшую магистраль, а уголок старого Минска обосновать на улице Николая Островского, кое-что даже достроив там под старину. Я понял, что ответ глубоко честный, и уже с новым чувством неизбежной утраты пошел на Немигу. Своими глазами я убедился, что Немиге и вправду нужно помочь, но не в защите, а в умирании. Но чем яснее я это понимал умом, тем сильней звучал где-то в сердце голос укора, что слишком быстро отрекаюсь я от своей подписи.
И я, неуверенно споря с сердцем, старался быть спокойным, когда понаехало на Немигу бесчисленное множество техники, и она, ревя и скрежеща, поднимая пыль и горьковато-приторный запах плесени, начала топтать и месить вдруг опустевшие и такие сиротливо притихшие и испуганно прижавшиеся к земле дома.
Мне вспомнилась площадь Ленина. Точнее, то место, где потом легла спокойно-раздумчивая площадь. Там также усердствовала техника, особенно около дома, в уныло-кирпичную красноту которого упирался проспект. Я засмотрелся на экскаваторщика, машина которого просто сатанела, от нее не успевали отъезжать нагруженные самосвалы. На мгновение наши глаза встретились, экскаваторщик озорно подмигнул мне, я кивнул головой, как бы сказав ему «ну, брат, здорово!», и жестом показал, что хочу сесть к нему в кабину.
Высыпая очередной ковш, он на какую-то секунду чуть дольше задержал его над кузовом машины, и мне этого хватило, чтобы оказаться на сиденье рядом с ним.
О чем-то я его спрашивал, что-то он мне отвечал, за движением и грохотом нельзя было разобрать слов, я вертелся вместе с ним в кабине, перед глазами мелькали то куча размолотого кирпича и угол уцелевшей стены, то натянутые жилы тросов и поднятый к нему ковш, то лицо шофера, подгоняющего порожнюю машину. Я попал в мир какой-то стремительной красоты, от которой захватывало дух.
Не знаю, как долго находился бы я в состоянии такой восторженности, если бы не человек, попавший в поле зрения и давший знак экскаваторщику остановиться. Человек строго взглянул на экскаваторщика, вежливо объяснил мне, что я нарушаю правила техники безопасности, и деликатно по- попросил оставить кабину.
— Знаете,— сказал он, отведя меня в сторону, чтобы мы не мешали тут беспрестанному движению и грохоту,— работа ударная и очень срочная, на экскаваторе наш лучший машинист, он остался работать на вторую смену, и не хотелось бы подозревать, но возможно, для настроения немножко выпил, так что...
— Я тоже выпил,— сказал я весело, чтобы оправдать свое восторженное настроение, и экскаваторщика, и весь этот грохот, и бешеное движение.— Спасибо,— сказал я.
Дома на меня взглянули и ахнули. Я пошел на прогулку в светлом льняном костюме, недавно купленном, праздничном, теперь он был весь испачкан мазутом.
— Снимай,— сказала Ганна,— и можешь покупать себе новый. Этот я уже все равно не отчищу...
Там у меня было иное настроение. Там сносили ничем не примечательный уголок провинциального Минска. А тут ведь Немига! И хотя я понимал неизбежность, но боль утраты все-таки не уходила. Эти два чувства — неизбежности и сожаления — жили во мне одновременно. Вообще, почти всегда, когда меня касается что-то важное, живут во мне равноправно два чувства — они должны бороться, возбуждать и тревожить меня.
От Немиги остались только три дома на правой стороне прежней улицы, на их окнах дерзко белели накрахмаленные занавески. Но я приходил сюда уже только как бы смотреть воспоминания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
и только. А вот же останется что-то доброе от него, такое, что потом будешь вспоминать и тосковать о нем. И ждать...
Он, наверное, уже спит. А может, думает о чем-то. Молчит. Это уже рассвет или луна так ярко светит? Все, все видно. Его сапоги у дверей, на стуле — рубашка. Одеяло на нем со свесившимся углом в ногах. Край простыни, смятый, опущенный вниз. На желтом полу щели между досками и темные точки гвоздей.
— Вы не спите еще, Волька?
— Нет, Владимир.
Опущенный вниз край простыни шевельнулся. Снова в груди у Вольки стало тесно... Но нет, он только поправил одеяло.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Идет и идет время. По полу проходят то густые тени, то волны света. А Волька не спит. И не может уснуть. Да и он, закинув руки за голову, смотрит в окно, так что даже видно, как блестят его глаза.
НЕМИГА
Обычная прогулка по городу. Март семьдесят пятого года. Мимо Театра оперы и балета, через парк с памятником Марату Казею, потом по Интернациональной улице, мимо «Шуравинки», этого симпатичного кафе, название которому придумал не менее симпатичный Иван Шамякин. За кафе — Торговая улица. Посмотрел на нее и обрадовался: ее, оказывается, ломают. Дома с содранным, ржавым железом крыш, с выставленными окнами, опустевшими дворами. Как я радуюсь, когда сносят отжившее! Это значит, тут будет построено что-то новое, по-сегодняшнему красивое и удобное.
Вот так же я радовался, когда ломали Немигу. Нет, неправда, вначале очень переживал. А еще раньше было письмо в высокую инстанцию с просьбой сберечь Немигу как памятник старины, как музей, как единственное историческое место, уцелевшее в Минске во время войны. Письмо вместе с другими подписал и я. И еще чаще стал ходить на Немигу. С тревогой, даже с болью: как спасти ее от неминуемой гибели. Ведь здесь, под этой улицей, взятая в бетонные трубы, течет та древняя, в летописях упоминаемая река, на которой произошла Немигская битва 1067 года. Дата эта и считается днем рождения Минска, хотя фактически он, вероятно, основан в куда более ранних, нигде не упоминаемых лесных веках.
Говорю «лесных», потому что не представляю себе древнего Минска иначе, чем среди глухих бескрайних лесов, кое- где заболоченных, свидетельством чему до последнего времени оставались Татарские Огороды.
Предчувствуя конец Немиги, я ходил на нее почти каждый день. Узкая, по древнему руслу изогнутая улица, низкие, до окон вросшие в землю дома, глухие мощеные дворы за сводчатыми, вмурованными между домов воротами. Тут даже в воздухе будто струится древность, даже речь иная — рассудительно-спокойная, как бы приглушенная столетиями. И однажды, придя сюда, за приземистым зданием архива, почти в самом начале улицы, я увидел чуть не настоящую человеческую рану: половина дома, несмотря на скрепы и подпорки, откололась и съехала вниз кучей мягкой сопревшей глины, а стены по краям, где прошел разрыв, алели как бы свежим развороченным мясом и сочились кровью...
На то письмо на основании историко-археологических исследований был дан ответ, что Немигу сохранить нельзя, что лучше и разумнее отстроить ее заново как современнейшую магистраль, а уголок старого Минска обосновать на улице Николая Островского, кое-что даже достроив там под старину. Я понял, что ответ глубоко честный, и уже с новым чувством неизбежной утраты пошел на Немигу. Своими глазами я убедился, что Немиге и вправду нужно помочь, но не в защите, а в умирании. Но чем яснее я это понимал умом, тем сильней звучал где-то в сердце голос укора, что слишком быстро отрекаюсь я от своей подписи.
И я, неуверенно споря с сердцем, старался быть спокойным, когда понаехало на Немигу бесчисленное множество техники, и она, ревя и скрежеща, поднимая пыль и горьковато-приторный запах плесени, начала топтать и месить вдруг опустевшие и такие сиротливо притихшие и испуганно прижавшиеся к земле дома.
Мне вспомнилась площадь Ленина. Точнее, то место, где потом легла спокойно-раздумчивая площадь. Там также усердствовала техника, особенно около дома, в уныло-кирпичную красноту которого упирался проспект. Я засмотрелся на экскаваторщика, машина которого просто сатанела, от нее не успевали отъезжать нагруженные самосвалы. На мгновение наши глаза встретились, экскаваторщик озорно подмигнул мне, я кивнул головой, как бы сказав ему «ну, брат, здорово!», и жестом показал, что хочу сесть к нему в кабину.
Высыпая очередной ковш, он на какую-то секунду чуть дольше задержал его над кузовом машины, и мне этого хватило, чтобы оказаться на сиденье рядом с ним.
О чем-то я его спрашивал, что-то он мне отвечал, за движением и грохотом нельзя было разобрать слов, я вертелся вместе с ним в кабине, перед глазами мелькали то куча размолотого кирпича и угол уцелевшей стены, то натянутые жилы тросов и поднятый к нему ковш, то лицо шофера, подгоняющего порожнюю машину. Я попал в мир какой-то стремительной красоты, от которой захватывало дух.
Не знаю, как долго находился бы я в состоянии такой восторженности, если бы не человек, попавший в поле зрения и давший знак экскаваторщику остановиться. Человек строго взглянул на экскаваторщика, вежливо объяснил мне, что я нарушаю правила техники безопасности, и деликатно по- попросил оставить кабину.
— Знаете,— сказал он, отведя меня в сторону, чтобы мы не мешали тут беспрестанному движению и грохоту,— работа ударная и очень срочная, на экскаваторе наш лучший машинист, он остался работать на вторую смену, и не хотелось бы подозревать, но возможно, для настроения немножко выпил, так что...
— Я тоже выпил,— сказал я весело, чтобы оправдать свое восторженное настроение, и экскаваторщика, и весь этот грохот, и бешеное движение.— Спасибо,— сказал я.
Дома на меня взглянули и ахнули. Я пошел на прогулку в светлом льняном костюме, недавно купленном, праздничном, теперь он был весь испачкан мазутом.
— Снимай,— сказала Ганна,— и можешь покупать себе новый. Этот я уже все равно не отчищу...
Там у меня было иное настроение. Там сносили ничем не примечательный уголок провинциального Минска. А тут ведь Немига! И хотя я понимал неизбежность, но боль утраты все-таки не уходила. Эти два чувства — неизбежности и сожаления — жили во мне одновременно. Вообще, почти всегда, когда меня касается что-то важное, живут во мне равноправно два чувства — они должны бороться, возбуждать и тревожить меня.
От Немиги остались только три дома на правой стороне прежней улицы, на их окнах дерзко белели накрахмаленные занавески. Но я приходил сюда уже только как бы смотреть воспоминания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122