Все, что им сделано за день там, в поле, с этого абриса надо перевести на чертеж.
И вправду, он был очень странный. Если что делал, так ничего больше и не видел. Что-то шептал про себя, сам с собой советовался. Вольке было в новинку смотреть на его работу.
— Вот так, значит: тут дорога, а тут ручей,— говорил он сам себе.— Хорошо. Так и запишем: шестнадцать — два. Так. А вы работаете на току?— тут же спрашивал он у Вольки, но ответа не ждал.— А туг — тридцать и четыре. Ну и как урожай?
— Урожай в этом году хороший.
— Так. А здесь пригорок. Управитесь сами?
— Управимся. Машин теперь много... Ну, а вот это, что вы чертите,— это тоже колхозу нужно?— спросила Волька.
— Тут рельеф меняется. Так. Направление одиннадцать градусов... Надо ли колхозу, спрашиваете?— Он взглянул на Вольку, но все равно будто не видел ее, говорил с кем-то другим.— Это величайшая историческая глупость, которую повторяли из века в век ученые и неучи, что Белоруссия — край болот, нищеты, колтуна и мякины. Неправда! Вранье! Наша земля очень богатая, только некому было, подобно добросовестному доктору, прослушать ее. А когда прослушали, то сказали: тут надо строить большой город.
— Как? У нас, в этой глуши, будет город?— удивилась Волька.
— Да еще какой! Огромный, просторный, солнечный, с садами, с парками. Сюда понаедет много людей — пожалуйста, живите, трудитесь и прославляйте свой край. Тут, в вашей земле, найдено столько богатства, что его хватит на сотни лет.
— Какую-то неправду вы говорите. Может, хотите посмеяться надо мной?
— Нет, Волька, я не смеюсь. Правда. Тут будут шахты, вырастут заводы, закипит работа. Словом, глуши вашей, как вы говорите, скоро конец. Вот так.
Он склонился над чертежом, словно тут же забыл, о чем говорил. Вольке стало вдруг очень обидно. Снова вспомнился Степан. Куда, зачем он поехал на край света? Чего ему здесь не хватало? Чем он дорожил и к чему стремился? Что и кого любил? Только самого себя. Нет, даже и самого себя не любил — никого. Ни людей, ни работу, ни это место. Разве же не мог он, как этот человек, жить так, чтобы и других куда-то звать за собою? Чужой, никому здесь не знакомый, а вот хочет же что-то доброе сделать на земле. Какая счастливая, наверно, его семья. И жена счастливая какая...
Волька вздохнула, оглядела свою хату. Если бы не этот человек, что склонился над чертежом под лампочкой, выбирая место, чтобы не падала его тень на лист, так хоть беги отсюда. Она вспомнила, что на ночь нет воды, стукнула ведрами.
— Подождите, что вы делаете — дайте сюда!
Он не дал Вольке пойти за водой. Взял из рук ведра и пошел сам. А вернувшись, пронес их через всю хату, поставил около стола и сел за работу. Волька бесшумно перенесла их к умывальнику.
— Так вот, и вы будете жить в том городе,— сказал он, будто и не прерывался разговор. — Только жаль: никто даже и не вспомнит, что город начинался с нас. С этих вот чертежей.
— Добрых людей никогда не забывают,— сказала Волька.
Только теперь он как бы очнулся и заметил Вольку.
Поднял голову и удивился, что впервые видит ее руки с ровным плотным загаром, корсаж юбки на талии, грудь, готовую к какому-то дерзкому бунту, и... встретился с ней глазами.
— Ну, хватит,— сказал он, свертывая чертеж.— На сегодня хватит. Я вас не понимаю, Волька. Не понимаю, почему вы живете одна. Это грустно. И несправедливо.
— Что поделаешь. Не всем выпадает счастье. Не . стоит об этом говорить,— сказала Волька и пошла в боковушку.
Он жил уже три недели. Как-то утром, прибирая в хате, Волька наткнулась на его мешок, наспех брошенный под топчан. Хотела задвинуть его подальше, но сверху увидела рубаху, которую он сегодня, по-видимому, сменил. Она подумала, что нехорошо рыться в чужих вещах, но тут же вытащила эту рубаху; перебрала и остальное белье в мешке. Сбегала к Катерине Дубовской, попросила, чтобы они на гумне какое-то время обошлись без нее, потому что она немножко запоздает. Выстирала эту рубашку, майку, носовые платки, развесила на веревке, натянутой во дворе, чтобы белье быстрее просохло на ветру. Еще влажное выгладила, аккуратно сложила, стопкой положила на топчан поверх одеяла.
На гумне работали почти одни женщины. По всему току они разбились на группки — кому кто по сердцу. Ворошили зерно, чтобы оно подсыхало, перевеивали, сортировали. Зерно лежало кучками — сыпучее, ядреное, тяжелое, от него пахло горьковатой прохладной пылью.
Когда Волька пришла, ее напарницы — Катерина Дубовская и Лизавета Озерицкая — отдыхали, ожидая следующую машину с поля.
— Садись, звеньевая, отдохни,— встретила ее Катерина, лежа на зерне.
— Что же мне отдыхать, если я еще не работала.
— Ну, у тебя теперь работы много,— весело посочувствовала Лизавета: кто-то уже видел, как в Волькином дворе сушилось белье.— И обстирать, и накормить, и самого досмотреть.
— Он ведь одинокий, кто же ему сделает,— пыталась оправдаться Волька.
Лизавета любила сочные разговоры. Она вытянулась на куче зерна, утонув в нем, раскинув руки. Натянувшись, платье обрисовало всю ее фигуру.
— Наконец и ты дождалась, Волька. Вся ночка твоя,— прибавила она и с хрустом потянулась.— Эх, люблю, когда любят.
— Ну и как он — ничего?— хитро блеснула глазами Катерина.
Вольке стало противно от этих разговоров. Но назло захотелось, чтобы они верили в неправду, чтобы хоть раз позавидовали ей.
— Хороший человек,— сказала она.
Лизавета рывком поднялась и села. Испуганно разлетевшись, зернышки кучкой стеклись в желобок ее подола.
— Но не вечно же он будет здесь,— сказала она.— Вот кончится работа — и уедет. А может, твой тут останется?
— Чего же ему оставаться. Он на работе.
— Мало ли что. Надо уметь привораживать. Эх, не на меня он нарвался — присох бы.
Пришла машина, ссыпала зерно и поехала снова в поле. Навстречу ей, натужно гудя, шла другая. С пригорка далеко открывался простор — поле густой спелой ржи, среди которой будто искали и никак не могли найти друг друга два комбайна; справа — торфяные разработки, изрезанные черными канавами, а слева — заливные луга и за ними полоска синего леса. Где-то там, у того леса, и ходит он весь день...
Вечером он уже был дома, когда Волька вернулась с работы.
— Зачем вы это сделали, Волька? — Сквозь занавеску видно было, как он стоял на колене, завязывая мешок.— Я сам собирался заняться этой санитарией, даже раньше домой пришел.
— Зачем же вам это делать?
Ну а как же? Я так привык.
— Мало ли что. У вас работы хватает. А мне стыдно было бы.
Волька сняла кофточку и как раз собиралась повесить на гвоздь, как почувствовала, что он коснулся ее плеч. Она встрепенулась и застыла. Боже мой, как пронзило ее это прикосновение!
Он, должно быть, сам это почувствовал и смутился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
И вправду, он был очень странный. Если что делал, так ничего больше и не видел. Что-то шептал про себя, сам с собой советовался. Вольке было в новинку смотреть на его работу.
— Вот так, значит: тут дорога, а тут ручей,— говорил он сам себе.— Хорошо. Так и запишем: шестнадцать — два. Так. А вы работаете на току?— тут же спрашивал он у Вольки, но ответа не ждал.— А туг — тридцать и четыре. Ну и как урожай?
— Урожай в этом году хороший.
— Так. А здесь пригорок. Управитесь сами?
— Управимся. Машин теперь много... Ну, а вот это, что вы чертите,— это тоже колхозу нужно?— спросила Волька.
— Тут рельеф меняется. Так. Направление одиннадцать градусов... Надо ли колхозу, спрашиваете?— Он взглянул на Вольку, но все равно будто не видел ее, говорил с кем-то другим.— Это величайшая историческая глупость, которую повторяли из века в век ученые и неучи, что Белоруссия — край болот, нищеты, колтуна и мякины. Неправда! Вранье! Наша земля очень богатая, только некому было, подобно добросовестному доктору, прослушать ее. А когда прослушали, то сказали: тут надо строить большой город.
— Как? У нас, в этой глуши, будет город?— удивилась Волька.
— Да еще какой! Огромный, просторный, солнечный, с садами, с парками. Сюда понаедет много людей — пожалуйста, живите, трудитесь и прославляйте свой край. Тут, в вашей земле, найдено столько богатства, что его хватит на сотни лет.
— Какую-то неправду вы говорите. Может, хотите посмеяться надо мной?
— Нет, Волька, я не смеюсь. Правда. Тут будут шахты, вырастут заводы, закипит работа. Словом, глуши вашей, как вы говорите, скоро конец. Вот так.
Он склонился над чертежом, словно тут же забыл, о чем говорил. Вольке стало вдруг очень обидно. Снова вспомнился Степан. Куда, зачем он поехал на край света? Чего ему здесь не хватало? Чем он дорожил и к чему стремился? Что и кого любил? Только самого себя. Нет, даже и самого себя не любил — никого. Ни людей, ни работу, ни это место. Разве же не мог он, как этот человек, жить так, чтобы и других куда-то звать за собою? Чужой, никому здесь не знакомый, а вот хочет же что-то доброе сделать на земле. Какая счастливая, наверно, его семья. И жена счастливая какая...
Волька вздохнула, оглядела свою хату. Если бы не этот человек, что склонился над чертежом под лампочкой, выбирая место, чтобы не падала его тень на лист, так хоть беги отсюда. Она вспомнила, что на ночь нет воды, стукнула ведрами.
— Подождите, что вы делаете — дайте сюда!
Он не дал Вольке пойти за водой. Взял из рук ведра и пошел сам. А вернувшись, пронес их через всю хату, поставил около стола и сел за работу. Волька бесшумно перенесла их к умывальнику.
— Так вот, и вы будете жить в том городе,— сказал он, будто и не прерывался разговор. — Только жаль: никто даже и не вспомнит, что город начинался с нас. С этих вот чертежей.
— Добрых людей никогда не забывают,— сказала Волька.
Только теперь он как бы очнулся и заметил Вольку.
Поднял голову и удивился, что впервые видит ее руки с ровным плотным загаром, корсаж юбки на талии, грудь, готовую к какому-то дерзкому бунту, и... встретился с ней глазами.
— Ну, хватит,— сказал он, свертывая чертеж.— На сегодня хватит. Я вас не понимаю, Волька. Не понимаю, почему вы живете одна. Это грустно. И несправедливо.
— Что поделаешь. Не всем выпадает счастье. Не . стоит об этом говорить,— сказала Волька и пошла в боковушку.
Он жил уже три недели. Как-то утром, прибирая в хате, Волька наткнулась на его мешок, наспех брошенный под топчан. Хотела задвинуть его подальше, но сверху увидела рубаху, которую он сегодня, по-видимому, сменил. Она подумала, что нехорошо рыться в чужих вещах, но тут же вытащила эту рубаху; перебрала и остальное белье в мешке. Сбегала к Катерине Дубовской, попросила, чтобы они на гумне какое-то время обошлись без нее, потому что она немножко запоздает. Выстирала эту рубашку, майку, носовые платки, развесила на веревке, натянутой во дворе, чтобы белье быстрее просохло на ветру. Еще влажное выгладила, аккуратно сложила, стопкой положила на топчан поверх одеяла.
На гумне работали почти одни женщины. По всему току они разбились на группки — кому кто по сердцу. Ворошили зерно, чтобы оно подсыхало, перевеивали, сортировали. Зерно лежало кучками — сыпучее, ядреное, тяжелое, от него пахло горьковатой прохладной пылью.
Когда Волька пришла, ее напарницы — Катерина Дубовская и Лизавета Озерицкая — отдыхали, ожидая следующую машину с поля.
— Садись, звеньевая, отдохни,— встретила ее Катерина, лежа на зерне.
— Что же мне отдыхать, если я еще не работала.
— Ну, у тебя теперь работы много,— весело посочувствовала Лизавета: кто-то уже видел, как в Волькином дворе сушилось белье.— И обстирать, и накормить, и самого досмотреть.
— Он ведь одинокий, кто же ему сделает,— пыталась оправдаться Волька.
Лизавета любила сочные разговоры. Она вытянулась на куче зерна, утонув в нем, раскинув руки. Натянувшись, платье обрисовало всю ее фигуру.
— Наконец и ты дождалась, Волька. Вся ночка твоя,— прибавила она и с хрустом потянулась.— Эх, люблю, когда любят.
— Ну и как он — ничего?— хитро блеснула глазами Катерина.
Вольке стало противно от этих разговоров. Но назло захотелось, чтобы они верили в неправду, чтобы хоть раз позавидовали ей.
— Хороший человек,— сказала она.
Лизавета рывком поднялась и села. Испуганно разлетевшись, зернышки кучкой стеклись в желобок ее подола.
— Но не вечно же он будет здесь,— сказала она.— Вот кончится работа — и уедет. А может, твой тут останется?
— Чего же ему оставаться. Он на работе.
— Мало ли что. Надо уметь привораживать. Эх, не на меня он нарвался — присох бы.
Пришла машина, ссыпала зерно и поехала снова в поле. Навстречу ей, натужно гудя, шла другая. С пригорка далеко открывался простор — поле густой спелой ржи, среди которой будто искали и никак не могли найти друг друга два комбайна; справа — торфяные разработки, изрезанные черными канавами, а слева — заливные луга и за ними полоска синего леса. Где-то там, у того леса, и ходит он весь день...
Вечером он уже был дома, когда Волька вернулась с работы.
— Зачем вы это сделали, Волька? — Сквозь занавеску видно было, как он стоял на колене, завязывая мешок.— Я сам собирался заняться этой санитарией, даже раньше домой пришел.
— Зачем же вам это делать?
Ну а как же? Я так привык.
— Мало ли что. У вас работы хватает. А мне стыдно было бы.
Волька сняла кофточку и как раз собиралась повесить на гвоздь, как почувствовала, что он коснулся ее плеч. Она встрепенулась и застыла. Боже мой, как пронзило ее это прикосновение!
Он, должно быть, сам это почувствовал и смутился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122