Потом, помню, я пас коров. На лето, после школы, я приезжал от Ульяны домой, и на мне лежали пастушеские обязанности. Нам привозили свою живность — овец и телят- однолеток — и Ульяна из Труханович, и Авдотья из Нивы, и добрые соседи по участкам земли из Городищ: у вас тут удобно, большие лесные просторы, пусть лето попасутся в стаде. Пасти было трудно, но уж таково свойство детства, что даже слезы память потом превращает в минуты милой далекой радости. Бывало, на зорьке, когда будит мать, кажется, бог знает что отдал бы за один миг сна, и помнится только блаженство, с каким тянется этот миг. Особенно трудно выплыть из сна, когда гудят жернова, и хочется глубже залезть под одеяло и раствориться в этом завораживающем гудении. Или вот еще: какое удовольствие ходить за стадом по лужам босыми ногами после дождя, ступать по свежей прохладной траве. Или: щелкать кнутом так, что по лесу прокатывается эхо, а на траве остается хлестко выбритая полоса.
И что за объедение, когда мать в сумку положит кусочек сахара, и ты грызешь его с черным хлебом, или спелое яблоко, или молоко в бутылке, заткнутой деревянной пробкой, и все это пахнет домом, материнскими руками...
Позднее, когда я уже учился в Слуцке, на этой моей пастушьей работе произошел случай, который мог стоить мне жизни.
Мое небольшое стадо — коровы и овцы — паслось на опушке леса среди кустов орешника и молодого березняка. Осень, кругом тихо, безлюдно, давно скошено и свезено сено, на кустах начинают желтеть и облетать листья. Я обстругиваю дужку для корзинки, которую плету. И вдруг из-за широкого куста выскочил огромный серо-грязный зверь. Я знал, что поблизости строится еще один поселенец, Змитрок из Василинок, и у него есть вот такая грязно-серая собака. Не успел я подумать, почему собака бегает тут без хозяина, как она с разбегу бросилась к овцам. Овцы шарахнулись в сторону, но зверь успел ухватить одну и пытался забросить ее на спину. В руках у меня была только недоструганная дужка. Я отстегнул ремень с медной увесистой солдатской бляхой и бросился спасать овцу. Вижу, как оскаленными зубами зверь терзает овцу, вижу его свирепые глаза, но наступаю на него, машу перед его глазами бляхой и кричу: «Ату волка!» Что это не собака, а волк, я уже сообразил и тут же боковым зрением вижу, как из-за другого куста выскочил еще такой же зверь и мчится в стадо овец. Я все делал как во сне, страха не испытывал, на это не было времени — махал бляхой, кричал как одержимый, надвигаясь на эту ощеренную пасть,— и чудо: волк выпустил овцу и отскочил. Овца подхватилась и побежала за ним, но волк уже скрывался за кустом. Я ринулся наперерез другому, огненно махая этой пряжкой и все еще ничего не соображая.
Только потом, когда волки убежали, мне стало страшно, и я увидел, что весь дрожу.
Отец мой был потомственный трухановичский мужик. (Кстати, все время меня не оставляет убеждение, что все Скрыганы — выходцы только из Труханович. Где бы сейчас они ни находились. Есть они и в Москве, только с уже измененным окончанием фамилии — Скрыгановы.) Он знал в а профессии, необходимые в деревне, умел ухаживать за землей, распиливать доски на козлах, делать прививки на плодовых деревьях и растить сады, кастрировать поросят, любил столярить, бондарить, делать телеги и сани, соломой или гонтом крыть крыши, строить. Строительство особенно было ему по душе. Он мог поставить дом, а на следующий год решить, что не те окна обращены к солнцу или стоит он не на том месте двора, где ему бы хотелось, и тут же раскидать его и начать строить наново. Главная беда была в том, что у него не было помощников. Дочери — разве это работники? Но он командовал ими, никогда даже не задумываясь над тем, что не мужская у них сила. Он не любил и не умел болеть, любую болезнь переносил на ногах, глубоко убежденный в том, то самый лучший лекарь — работа. Болезни других считал притворством, видел в этом только способ по лентяйничать. Верующий, он придерживался всех праздников, молился, ставил свечки, бил до самого пола поклоны в церкви, но не считал грехом в любой праздник сгрести и сложить в копны сено, свезти с поля в гумно снопы, особенно если погода грозила дождем.
У него были поломаны обе ноги. Одну раздробило в голени, когда он, строя дом в Трухановичах, возил из лесу бревна и его на ухабе с размаху задними санками — сучкой, как их у нас называли,— придавило к сосне. Другую сломал, когда строился в Хвоевице. Сруб уже был высокий, напарник тянул на веревке новое бревно, отец подталкивал бревно подпоркой. И вот, когда один конец уже был положен на стену, а веревка снята, бревно соскользнуло, полетело вниз, и отец не успел отскочить. Потом всю жизнь он ходил не очень складно, один шаг делая короче, другой — длиннее.
О себе он никогда ничего не рассказывал. Был он невысокий, но сильный. Я всегда гордился в душе, если слышал от кого-нибудь про его добросовестность, трудолюбие и выносливость. Мне казалось, что кое-что от него передалось и мне, потому что я никогда не уступал своим одногодкам ни в ловкости, ни в силе.
Помню, рассказывали, что толокой строили кому-то гумно. Ставили столбы. И как раз тогда, когда мужчины собрались опустить столб в яму и подняли его верхний конец, отцу показалось, что дно ямы плохо зачищено, он соскочил туда с лопатой, а столб комлем скользнул ему на плечи. Отец поднапрягся, крякнул, и столб, сырой, дубовый, выскочил наверх.
Он был дважды женат. Первая жена умерла, родив ему только дочь Авдотью. Я помнил ее уже взрослой женщиной, когда она, выйдя замуж в Ниву за Федора Лапца, приезжала к нам в гости. Он — красавец, весельчак, мастер на все руки, светловолосый, с приятным голосом — всегда привозил с собой какую-то особенную сердечность. Нам, малышам, он срывал самые спелые вишни, ловко лазая за ними по деревьям; с отцом за столом говорил о хозяйстве, с матерью на завалинке делился заботами о своих детях — Марыле и Зосе. Всем с ним было хорошо. Авдотья, белолицая, высокая, статная, так и светилась вся счастьем. Только много позднее, когда уже был взрослым, я узнал, что маме она не родная дочь, и удивлялся их искреннему дружелюбию и привязанности друг к другу. На дорогу ей старались положить как можно больше гостинцев — яблок, груш, а мама незаметно завертывала в полотняную тряпицу что-нибудь скоромное. Во время империалистической войны Федора забрали в солдаты, а спустя два года он ехал домой на побывку. За эти два года на фронтах его не тронула ни одна пуля, а когда садился в набитую солдатами теплушку, вцепившись уже на ходу, кто-то с черной душой толкнул его, и рука попала под колеса. Помню, как горько я плакал, когда он после выздоровления снова приехал к нам с Авдотьей и у него, худого, бледного и притихшего, остро поднималось вверх сухое плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122