..
Все еще находясь во власти противоречивых чувств, я сказал:
— Дневники — это то, что пишется о самом себе и для самого себя. Такое интимное, что даже наилучшему другу не осмелишься показать. И вот это сокровенное — на люди! Что вас заставляет продавать их?
Иама втянул голову в узкие плечи. Мы сидели на черном протертом диване, между нами лежала его рыжая, под цвет дохи, шапка-ушацка.
— Я надеялся, что когда-нибудь они помогут мне написать книгу. Собирался стать писателем. А теперь вижу, что и не смогу и не успею. Но не это главное. Я женат, моя жена — молодая женщина, и я не могу... Однако и это не главное. Вам хорошо известно, что искусство факира теперь не в моде. Даже сейчас, разговаривая с вами, я все время думаю о том, как пройдут гастроли. Мои заработки такие неопределенные, а я даже в мыслях не могу допустить, чтобы она испытывала... Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
Я понимал. Профессия факира не сулила в то время легкой жизни. Государство боролось с поповством, разоблачало религиозный обман, всякое шарлатанство, а факиры основывали свою работу прежде всего на тайнах, на том постулате, что они владеют сверхъестественной силой, знаются не то с богом, не то с чертом. И обычно программы фокусников проверялись; от них требовалось, чтобы все излишне мудреное было тут же раскрыто. Ремесленников это не ущемляло, их примитивные программы выдерживали самые придирчивые проверки, а истинные артисты теряли многое. Как, например, можно было раскрыть или объяснить тренировку памяти, пытливость мысли, тайны гипноза? Все то, что главным образом свойственно настоящему искусству. И многие, возможно самые лучшие номера из репертуара больших мастеров иногда до сцены не доходили.
И вдруг мне подумалось, что передо мной один из таких вот великих артистов и его, как и многих других в жизни, настигли трагические минуты, о которых он старается мужественно молчать. И меня потянуло к нему.
— Могу ли я чем-то помочь вам? — спросил я.
— Ничем. Хотя нет, я говорю вам неправду. Но прежде позвольте сказать, что я понимаю вас как художника, когда вы отказываетесь от дневников. Вероятно, и я поступил бы так же на вашем месте. Но мне хочется, чтобы вы их прочли. Я не жду похвалы или литературной оценки моих записей, я весьма далек от самовосхищения, но все же хочется услышать ваше мнение. И второе — вы хорошо знаете, как много значит даже самый незначительный отзыв в прессе. Особенно о моем искусстве. Сегодня вечером мое первое открытое представление. Был бы рад, если бы вы побывали на нем и откликнулись в вашей газете. Вы, полагаю, женаты, приглашаю вас с женой. В клуб пищевиков. Туда я принесу и дневники.
Был конец тридцать пятого года. Темным вечером спускались мы с Линой по Комсомольской улице вниз к Немиге. Пощипывал крепкий морозец. С трудом разыскали мы тот клуб пищевиков — здание низкое, широкое, как бы вдавленное в ночной скрипучий снег. И в зале было холодно, люди сидели в пальто, зябко поеживались, дыханием пытались согреть руки. Горело несколько низко спущенных лампочек; они то оживали, то замирали, грозясь совсем потухнуть. Я не люблю выделяться или докучать, особенно в случаях, когда каким-то образом причастен к чужим интересам. Не показавшись Иаме, мы нашли себе место где-то в последних рядах зала.
То ли от холода, то ли от нетерпения люди стали топать ногами. Занавес поднялся, и на сцену с небольшим, накрытым темным покрывалом столиком стремительно вышел Иама. Моему удивлению не было границ — это был тот самый заморский волшебник с портрета: то же бронзовое, замкнуто-сосредоточенное лицо, магическая звезда в складках чалмы над самым лбом, тоненькое кольцо серьги.
Он поклонился публике, сделал несколько мягких шагов назад и хлопнул в ладоши. На сцене появилось новое чудо — женщина несказанной красоты, одетая в легкие цветастые шелка. Ее походка была полна и сдержанности, и властности, и покорной преданности...
Как мне казалось, все шло обычно и нормально. И в то же время в представлении было нечто такое, что держало внимание в ожидании и тревоге. Иама глотал длинную гибкую шпагу, пил керосин и тут же выдувал над собой огненно-дымным факелом; проделывал фокусы с платочками, с водой; длинным железным прутом протыкал оголенную до локтя левую руку, и снизу, где выходил конец прута, кожа туго натягивалась, прокалываясь с тихим хрустом. Было много и других изобретательных выдумок. Но особенно мне запомнились два номера. Один — когда Иама, отойдя в дальний конец зала и став к сцене спиной, клал на плечо ружье дулом назад, прицеливался через оптический глазок и стрелял. На сцене горела пятилинейная лампа, стекло с которой было снято и положено на черный бархат. Дробинка пролетала через узкий канал стекла, попадала в язычок пламени и гасила его.
Вторым запомнившимся мне номером заканчивалось представление. Одетая в синий шелк ассистентка Иамы выходила на сцену, становилась на колени и наклоняла голову. Иама, положив ей на шею яблоко, высоким сверкающим взмахом сабли рассекал его с такой силой, что половинки разлетались в разные стороны. Зал замирал от страха, кто-то вскрикивал, кто-то вскакивал с места, но женщина поднималась с колен, мило улыбалась и спокойно шла за кулисы.
Возможно, потому, что необычность нашего знакомства настроила меня доброжелательно, все увиденное понравилось мне. Об этом я и сказал Иаме, когда мы с Линой прошли за занавес. Иама укладывал в чемоданы реквизит, был уже в коричневом пиджаке и выглядел утомленным.
— Марьянка! — крикнул он за кулисы.— Иди сюда, я познакомлю тебя с добрыми людьми... Позвольте представить вам,— сказал он, когда вошла та красивая, одетая в синий шелк женщина,— вот моя жена, она же и ассистентка... Марьянка, знакомься и люби моих новых друзей.
Кроме красоты у женщины была какая-то удивительная мягкость — в глазах, в голосе, в светлых волосах, в манере доверчиво смотреть, в готовности вас понять и пойти вам навстречу. Обменявшись друг с другом несколькими фразами, они с Линой тут же подружились.
— Идемте, Линочка, вы мне поможете переодеться — я замерзаю.
Они с Линой были чем-то похожи, просто, должно быть, непосредственностью и молодостью. И помню, как умиленно смотрел Иама вслед Марьянке, когда они с Линой побежали за кулисы.
— А мне, к сожалению, приходится довольствоваться самыми примитивными трюками,— показал Иама на собранный реквизит, сразу помрачнев.— Жаль, что вы не видели меня в моих коронных номерах...
Четыре довольно толстые общие тетради, исписанные мелким, убористым почерком,— это и были Иамовы дневники. Кроме событий, записанных в хронологическом порядке, здесь были воспоминания, рассказывались чужие истории, много места занимали раздумья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Все еще находясь во власти противоречивых чувств, я сказал:
— Дневники — это то, что пишется о самом себе и для самого себя. Такое интимное, что даже наилучшему другу не осмелишься показать. И вот это сокровенное — на люди! Что вас заставляет продавать их?
Иама втянул голову в узкие плечи. Мы сидели на черном протертом диване, между нами лежала его рыжая, под цвет дохи, шапка-ушацка.
— Я надеялся, что когда-нибудь они помогут мне написать книгу. Собирался стать писателем. А теперь вижу, что и не смогу и не успею. Но не это главное. Я женат, моя жена — молодая женщина, и я не могу... Однако и это не главное. Вам хорошо известно, что искусство факира теперь не в моде. Даже сейчас, разговаривая с вами, я все время думаю о том, как пройдут гастроли. Мои заработки такие неопределенные, а я даже в мыслях не могу допустить, чтобы она испытывала... Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
Я понимал. Профессия факира не сулила в то время легкой жизни. Государство боролось с поповством, разоблачало религиозный обман, всякое шарлатанство, а факиры основывали свою работу прежде всего на тайнах, на том постулате, что они владеют сверхъестественной силой, знаются не то с богом, не то с чертом. И обычно программы фокусников проверялись; от них требовалось, чтобы все излишне мудреное было тут же раскрыто. Ремесленников это не ущемляло, их примитивные программы выдерживали самые придирчивые проверки, а истинные артисты теряли многое. Как, например, можно было раскрыть или объяснить тренировку памяти, пытливость мысли, тайны гипноза? Все то, что главным образом свойственно настоящему искусству. И многие, возможно самые лучшие номера из репертуара больших мастеров иногда до сцены не доходили.
И вдруг мне подумалось, что передо мной один из таких вот великих артистов и его, как и многих других в жизни, настигли трагические минуты, о которых он старается мужественно молчать. И меня потянуло к нему.
— Могу ли я чем-то помочь вам? — спросил я.
— Ничем. Хотя нет, я говорю вам неправду. Но прежде позвольте сказать, что я понимаю вас как художника, когда вы отказываетесь от дневников. Вероятно, и я поступил бы так же на вашем месте. Но мне хочется, чтобы вы их прочли. Я не жду похвалы или литературной оценки моих записей, я весьма далек от самовосхищения, но все же хочется услышать ваше мнение. И второе — вы хорошо знаете, как много значит даже самый незначительный отзыв в прессе. Особенно о моем искусстве. Сегодня вечером мое первое открытое представление. Был бы рад, если бы вы побывали на нем и откликнулись в вашей газете. Вы, полагаю, женаты, приглашаю вас с женой. В клуб пищевиков. Туда я принесу и дневники.
Был конец тридцать пятого года. Темным вечером спускались мы с Линой по Комсомольской улице вниз к Немиге. Пощипывал крепкий морозец. С трудом разыскали мы тот клуб пищевиков — здание низкое, широкое, как бы вдавленное в ночной скрипучий снег. И в зале было холодно, люди сидели в пальто, зябко поеживались, дыханием пытались согреть руки. Горело несколько низко спущенных лампочек; они то оживали, то замирали, грозясь совсем потухнуть. Я не люблю выделяться или докучать, особенно в случаях, когда каким-то образом причастен к чужим интересам. Не показавшись Иаме, мы нашли себе место где-то в последних рядах зала.
То ли от холода, то ли от нетерпения люди стали топать ногами. Занавес поднялся, и на сцену с небольшим, накрытым темным покрывалом столиком стремительно вышел Иама. Моему удивлению не было границ — это был тот самый заморский волшебник с портрета: то же бронзовое, замкнуто-сосредоточенное лицо, магическая звезда в складках чалмы над самым лбом, тоненькое кольцо серьги.
Он поклонился публике, сделал несколько мягких шагов назад и хлопнул в ладоши. На сцене появилось новое чудо — женщина несказанной красоты, одетая в легкие цветастые шелка. Ее походка была полна и сдержанности, и властности, и покорной преданности...
Как мне казалось, все шло обычно и нормально. И в то же время в представлении было нечто такое, что держало внимание в ожидании и тревоге. Иама глотал длинную гибкую шпагу, пил керосин и тут же выдувал над собой огненно-дымным факелом; проделывал фокусы с платочками, с водой; длинным железным прутом протыкал оголенную до локтя левую руку, и снизу, где выходил конец прута, кожа туго натягивалась, прокалываясь с тихим хрустом. Было много и других изобретательных выдумок. Но особенно мне запомнились два номера. Один — когда Иама, отойдя в дальний конец зала и став к сцене спиной, клал на плечо ружье дулом назад, прицеливался через оптический глазок и стрелял. На сцене горела пятилинейная лампа, стекло с которой было снято и положено на черный бархат. Дробинка пролетала через узкий канал стекла, попадала в язычок пламени и гасила его.
Вторым запомнившимся мне номером заканчивалось представление. Одетая в синий шелк ассистентка Иамы выходила на сцену, становилась на колени и наклоняла голову. Иама, положив ей на шею яблоко, высоким сверкающим взмахом сабли рассекал его с такой силой, что половинки разлетались в разные стороны. Зал замирал от страха, кто-то вскрикивал, кто-то вскакивал с места, но женщина поднималась с колен, мило улыбалась и спокойно шла за кулисы.
Возможно, потому, что необычность нашего знакомства настроила меня доброжелательно, все увиденное понравилось мне. Об этом я и сказал Иаме, когда мы с Линой прошли за занавес. Иама укладывал в чемоданы реквизит, был уже в коричневом пиджаке и выглядел утомленным.
— Марьянка! — крикнул он за кулисы.— Иди сюда, я познакомлю тебя с добрыми людьми... Позвольте представить вам,— сказал он, когда вошла та красивая, одетая в синий шелк женщина,— вот моя жена, она же и ассистентка... Марьянка, знакомься и люби моих новых друзей.
Кроме красоты у женщины была какая-то удивительная мягкость — в глазах, в голосе, в светлых волосах, в манере доверчиво смотреть, в готовности вас понять и пойти вам навстречу. Обменявшись друг с другом несколькими фразами, они с Линой тут же подружились.
— Идемте, Линочка, вы мне поможете переодеться — я замерзаю.
Они с Линой были чем-то похожи, просто, должно быть, непосредственностью и молодостью. И помню, как умиленно смотрел Иама вслед Марьянке, когда они с Линой побежали за кулисы.
— А мне, к сожалению, приходится довольствоваться самыми примитивными трюками,— показал Иама на собранный реквизит, сразу помрачнев.— Жаль, что вы не видели меня в моих коронных номерах...
Четыре довольно толстые общие тетради, исписанные мелким, убористым почерком,— это и были Иамовы дневники. Кроме событий, записанных в хронологическом порядке, здесь были воспоминания, рассказывались чужие истории, много места занимали раздумья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122