Наливай, Виктор, по полной всем. Выпьем за жизнь, за счастье, за будущие встречи. Аксенька, сестрица, не плачь...
Рюмки звенят, стукаясь друг о друга; поблескивают и падают капли. Аксеня вытирает слезу — не горя, а счастливой, хорошей грусти. Петрусь светится радостью, он готов прыгать, кувыркаться — сбылась его самая заветная мечта. Даже Зина поднимает свою нетронутую рюмку — хоть каплю, а она таки выпьет.
Обведя всех глазами, хрипловато и низко, как бы для себя, Владислав снова затягивает только что оконченную песню, которая еще звенит и звенит в нем:
Край любимы мой, родны, Ты навет свабодны. И снова подхватывают — высокий и низкий — голоса Петруся и Виктора и, сплетаясь, плывут и плывут, разлучаясь и находя друг друга.
И за это высоко поднимают прозрачные полные чарки...
НАТАЛЬЯ
Глава первая
Наталья умирала.
Она хорошо знала об этом сама, и, однако, не было в ней ни страха, ни протеста. Так всегда, вероятно, бывает с человеком, когда он теряет надежду. А откуда появиться надежде, если Наталья уже четыре месяца лежит в этой палате и не чувствует облегчения? Она все больше и больше слабеет.
Медленно тянутся дни, и все те же больничные койки, белые стены, белые халаты медперсонала, время от времени — слабые стоны больных, прерывающие молчаливое тихое лежание. Какие муки — эта медленная смерть. И нет никакой боли. Просто слабость и безразличие ко всему. И все что-то тоненько и бесконечно звенит. То ли стены такие звенящие, то ли воздух, или, может, так и всегда было, только она не замечала этого, когда была здорова.
И бесконечно долго тянется тоскливый, белый, однообразный день. Вообще все стало очень медлительным. Медленно говорят люди, медленно ходят. Эта медлительность и в ней, и вокруг нее. Даже кажется, что это не явь, а сон. Она хочет шевельнуть ногой, а та не слушается — словно чужая. Поднимает руку — она такая тяжелая, словно налитая металлом, а когда опускает ее, сразу падает на одеяло. Даже как-то приятно становится, когда она так легко падает. И потом — усталость, как после изнурительной работы.
А когда умрет она? Сегодня, завтра, послезавтра? Пусть бы сегодня, лишь бы поскорей, чтобы обо всем забыть. Нет, страшно лишь одно: никто, никто не знает, что она лежит вот в этой белой палате, в этом далеком азиатском городке и умирает одна. А у нее же есть друзья, родные, семья. Ее ждут, думают о ней, надеются, что кончится война и она вернется домой. Они даже не будут знать, как она погибла. Боже мой, что натворила война! Кто бы мог думать о какой-то эвакуации? Где все теперь, что с ними? Знают ли, что она думает о них?
Давно так остро не вспоминалась жизнь. Наталья заплакала, да так и заснула с мокрым, обессиленным лицом.
Медленно тянется белый, наполненный бесконечным тоненьким звоном день. Наталья попросила у няни, чтобы та подала ей зеркальце. Няня долго не хотела давать, но Наталья очень просила. Захотелось взглянуть на себя. А когда взглянула — ужаснулась. В зеркале она увидела только глаза, да и то не свои — в глубоких впадинах, широко раскрытые и такие ясные, что насквозь просвечиваются. Нос, заостренный, тонкий, тоже казался чужим. Лоб высокий, потемневший, покатый; щеки провалились, торчат одни лишь острые скулы. Это не лицо, а череп, каким обычно изображают смерть. Она знала, что вместо рук и ног у нее остались кости — длинные, очень тяжелые кости, что у нее не стало бедер, пропала грудь. Но она думала, что лицо у нее осталось прежним — с матовой кожей, с румяными губами, с русыми волосами, обрамляющими лоб едва заметными волнами, с глазами, вокруг которых таилась вечно готовая заискриться улыбка. Но теперь она выглядит как выходец с того света.
И кто знает почему, но именно теперь Наталье стало страшно: ей очень захотелось жить. Ее охватил ужас. Неужели она должна умереть? А как же будут жить люди без нее, как будут говорить, думать, смеяться или плакать, петь песни, что-то делать, чего-то добиваться, чего-то бесконечно желать? Как же она не будет знать всего того, что называется жизнью, что с каждым днем меняется, становится лучше и хорошеет? Как же это она не будет думать, не будет среди людей? Это все так хорошо, так важно. Неужели она больше не увидит своей дочери?..
— Постойте,— сказала Наталья доктору, когда он обходил палату, слабо ловя его за руку. Она хотела сказать быстро, но слова выговаривались очень медленно — «по-стой-те».— Постойте,— повторила она.— Дорогой доктор, сделайте мне последнюю милость в жизни. Зачем вам со мной возиться?
— Не хотите жить?— догадался доктор и, хотя она больше не держала его за руку, остановился.
— Я не выживу, доктор. К чему мне страдать? Дайте мне какой-нибудь отравы.
— А кто вам сказал, что вы не выживете?— Доктор взял табуретку и присел возле Натальи.— Ну кто вам сказал?
— Я сама знаю, доктор. Я видела себя в зеркале. Такие не живут.
— Эх, милая,— засмеялся доктор. Может, ему не было смешно, но он так засмеялся, словно и впрямь Наталья сказа
ла смешную и наивную глупость. Смеялись его толстые губы, старческое лицо, морщинки вокруг глаз, даже живот трясся от смеха.— Умирать собралась, вот глупая!
— Доктор, я вас прошу, помогите мне. Пусть все это скоро кончится.
— Сколько тебе лет?— спросил доктор.
— Двадцать шесть.
— Ну, вот видишь. А вон той старушке, что у окна лежит, на седьмой десяток перевалило, а она жить просится. Нехорошо, стыдно, молодая женщина, стыдно! — вдруг зло и раздраженно произнес доктор.— Чтобы я этого больше не слышал! Ты у меня еще танцевать будешь. Слышишь?
Хороший танец, если кости гремят одна о другую. Доктор отошел, а в ушах у Натальи снова поднялся тоненький-тоненький звон. Звенел потолок, звенели стены, и все окружающее казалось закутанным в глухую белую вату: и чужие голоса, и стук крови в висках, и думы — мягкие, медленные и глухие. Захотелось спать.
Доктор вернулся в свою комнату и, задумавшись, долго сидел у стола. Что он мог сделать? Нужны лекарства, нужно нормальное больничное питание. А где их взять? И то и другое на фронте. Даже лучшие врачи — там. Какая это страшная болезнь, когда нервы устали, когда не хотят больше бороться и тело никак не может окрепнуть! Действительно страшно.
Лекарство он постарается достать, чего бы это ни стоило. Он сам поедет в Ташкент, он облазит там все, что можно. Сходит, наконец, в военный госпиталь,— неужели и у них не достанет? Нет, он выпросит — у него ведь тоже люди. А вот где взять масло, молоко? Из чего сварить бульон, где достать печенку? И где она возьмет эти тысячи, чтобы купить все? Ей и продать-то нечего.
Доктор начал ходить по кабинетам, по коридору, по кладовым, по кухне — только бы чем-нибудь заняться. Опять пошел по палатам.
Наталья спала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Рюмки звенят, стукаясь друг о друга; поблескивают и падают капли. Аксеня вытирает слезу — не горя, а счастливой, хорошей грусти. Петрусь светится радостью, он готов прыгать, кувыркаться — сбылась его самая заветная мечта. Даже Зина поднимает свою нетронутую рюмку — хоть каплю, а она таки выпьет.
Обведя всех глазами, хрипловато и низко, как бы для себя, Владислав снова затягивает только что оконченную песню, которая еще звенит и звенит в нем:
Край любимы мой, родны, Ты навет свабодны. И снова подхватывают — высокий и низкий — голоса Петруся и Виктора и, сплетаясь, плывут и плывут, разлучаясь и находя друг друга.
И за это высоко поднимают прозрачные полные чарки...
НАТАЛЬЯ
Глава первая
Наталья умирала.
Она хорошо знала об этом сама, и, однако, не было в ней ни страха, ни протеста. Так всегда, вероятно, бывает с человеком, когда он теряет надежду. А откуда появиться надежде, если Наталья уже четыре месяца лежит в этой палате и не чувствует облегчения? Она все больше и больше слабеет.
Медленно тянутся дни, и все те же больничные койки, белые стены, белые халаты медперсонала, время от времени — слабые стоны больных, прерывающие молчаливое тихое лежание. Какие муки — эта медленная смерть. И нет никакой боли. Просто слабость и безразличие ко всему. И все что-то тоненько и бесконечно звенит. То ли стены такие звенящие, то ли воздух, или, может, так и всегда было, только она не замечала этого, когда была здорова.
И бесконечно долго тянется тоскливый, белый, однообразный день. Вообще все стало очень медлительным. Медленно говорят люди, медленно ходят. Эта медлительность и в ней, и вокруг нее. Даже кажется, что это не явь, а сон. Она хочет шевельнуть ногой, а та не слушается — словно чужая. Поднимает руку — она такая тяжелая, словно налитая металлом, а когда опускает ее, сразу падает на одеяло. Даже как-то приятно становится, когда она так легко падает. И потом — усталость, как после изнурительной работы.
А когда умрет она? Сегодня, завтра, послезавтра? Пусть бы сегодня, лишь бы поскорей, чтобы обо всем забыть. Нет, страшно лишь одно: никто, никто не знает, что она лежит вот в этой белой палате, в этом далеком азиатском городке и умирает одна. А у нее же есть друзья, родные, семья. Ее ждут, думают о ней, надеются, что кончится война и она вернется домой. Они даже не будут знать, как она погибла. Боже мой, что натворила война! Кто бы мог думать о какой-то эвакуации? Где все теперь, что с ними? Знают ли, что она думает о них?
Давно так остро не вспоминалась жизнь. Наталья заплакала, да так и заснула с мокрым, обессиленным лицом.
Медленно тянется белый, наполненный бесконечным тоненьким звоном день. Наталья попросила у няни, чтобы та подала ей зеркальце. Няня долго не хотела давать, но Наталья очень просила. Захотелось взглянуть на себя. А когда взглянула — ужаснулась. В зеркале она увидела только глаза, да и то не свои — в глубоких впадинах, широко раскрытые и такие ясные, что насквозь просвечиваются. Нос, заостренный, тонкий, тоже казался чужим. Лоб высокий, потемневший, покатый; щеки провалились, торчат одни лишь острые скулы. Это не лицо, а череп, каким обычно изображают смерть. Она знала, что вместо рук и ног у нее остались кости — длинные, очень тяжелые кости, что у нее не стало бедер, пропала грудь. Но она думала, что лицо у нее осталось прежним — с матовой кожей, с румяными губами, с русыми волосами, обрамляющими лоб едва заметными волнами, с глазами, вокруг которых таилась вечно готовая заискриться улыбка. Но теперь она выглядит как выходец с того света.
И кто знает почему, но именно теперь Наталье стало страшно: ей очень захотелось жить. Ее охватил ужас. Неужели она должна умереть? А как же будут жить люди без нее, как будут говорить, думать, смеяться или плакать, петь песни, что-то делать, чего-то добиваться, чего-то бесконечно желать? Как же она не будет знать всего того, что называется жизнью, что с каждым днем меняется, становится лучше и хорошеет? Как же это она не будет думать, не будет среди людей? Это все так хорошо, так важно. Неужели она больше не увидит своей дочери?..
— Постойте,— сказала Наталья доктору, когда он обходил палату, слабо ловя его за руку. Она хотела сказать быстро, но слова выговаривались очень медленно — «по-стой-те».— Постойте,— повторила она.— Дорогой доктор, сделайте мне последнюю милость в жизни. Зачем вам со мной возиться?
— Не хотите жить?— догадался доктор и, хотя она больше не держала его за руку, остановился.
— Я не выживу, доктор. К чему мне страдать? Дайте мне какой-нибудь отравы.
— А кто вам сказал, что вы не выживете?— Доктор взял табуретку и присел возле Натальи.— Ну кто вам сказал?
— Я сама знаю, доктор. Я видела себя в зеркале. Такие не живут.
— Эх, милая,— засмеялся доктор. Может, ему не было смешно, но он так засмеялся, словно и впрямь Наталья сказа
ла смешную и наивную глупость. Смеялись его толстые губы, старческое лицо, морщинки вокруг глаз, даже живот трясся от смеха.— Умирать собралась, вот глупая!
— Доктор, я вас прошу, помогите мне. Пусть все это скоро кончится.
— Сколько тебе лет?— спросил доктор.
— Двадцать шесть.
— Ну, вот видишь. А вон той старушке, что у окна лежит, на седьмой десяток перевалило, а она жить просится. Нехорошо, стыдно, молодая женщина, стыдно! — вдруг зло и раздраженно произнес доктор.— Чтобы я этого больше не слышал! Ты у меня еще танцевать будешь. Слышишь?
Хороший танец, если кости гремят одна о другую. Доктор отошел, а в ушах у Натальи снова поднялся тоненький-тоненький звон. Звенел потолок, звенели стены, и все окружающее казалось закутанным в глухую белую вату: и чужие голоса, и стук крови в висках, и думы — мягкие, медленные и глухие. Захотелось спать.
Доктор вернулся в свою комнату и, задумавшись, долго сидел у стола. Что он мог сделать? Нужны лекарства, нужно нормальное больничное питание. А где их взять? И то и другое на фронте. Даже лучшие врачи — там. Какая это страшная болезнь, когда нервы устали, когда не хотят больше бороться и тело никак не может окрепнуть! Действительно страшно.
Лекарство он постарается достать, чего бы это ни стоило. Он сам поедет в Ташкент, он облазит там все, что можно. Сходит, наконец, в военный госпиталь,— неужели и у них не достанет? Нет, он выпросит — у него ведь тоже люди. А вот где взять масло, молоко? Из чего сварить бульон, где достать печенку? И где она возьмет эти тысячи, чтобы купить все? Ей и продать-то нечего.
Доктор начал ходить по кабинетам, по коридору, по кладовым, по кухне — только бы чем-нибудь заняться. Опять пошел по палатам.
Наталья спала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122