Пусть полежит. Может, потом, когда все продумаю, напишу его заново.
Я всегда сомневался в написанном мною. Так было и так, вероятно, будет всегда. Никогда не будешь справедливым судьей самому себе. А может, все-таки кому-нибудь его показать? Эта мысль придала мне смелости поискать другого — строгого и более справедливого — судью. Однажды утром, помню, это был воскресный день, я и пошел к нему. Не очень это весело — нести напоказ человеку то, чем ты сам не удовлетворен.
Он жил за рекой, вниз от Троёцкой горы, где-то недалеко от теперешней улицы Янки Купалы. День был хмурый, наступала осень. Кое-где уже пожелтели листья. Я пошел через сад Профинтерна, сделав большой крюк, чтобы дорога была подлинней. Людей сейчас тут мало, не то что вечером; в такой тишине хочется идти не спеша, думать. Сейчас будет поворот налево, за ним домик Первого съезда РСДРП, а потом еще налево. Наконец, и эта тихая, малопроезжая улица; один конец ее упирается в речку. Низкий деревянный дом, крыльцо, темный коридорчик, и направо его комната, как теперь сказали бы — кабинет, но тогда так не говорили.
— Вот хорошо, браток, что ты зашел, а то мне и поговорить не с кем,— встретил меня хозяин без удивления, будто давно ждал.— Ну, раздевайся.
Это было, пожалуй, самым характерным в нем — найти такие слова, чтобы ты сразу почувствовал себя непринужденно.
Комната была небольшая, полная мягкого сумрака, кажется, от тополиной тени на улице, и такая тихая, будто специально устроенная так, чтобы в ней хотелось думать. Как известно, характер человека отражается и в его вещах: мало их или много, какие они, как расставлены. Письменный стол, полочка с книгами, диван и пара кресел. Только то, что помогает собрать и упорядочить мысли. На столе, с краю, стопкой лежат книги, а в центре раскрытый том Бальзака; должно быть, я оторвал его от чтения.
— Садись,— сказал хозяин, показав на диван. Невысокий,
с чуть вьющимися волосами, в шлепанцах и в темной рабочей рубахе, он был весь какой-то домашний, доступный.— Наверно, хочешь что-то хорошее сказать?
Разумеется, я признался, зачем пришел.
— Ну так давай почитаем.
Он любил, чтобы читали сами авторы. Мне кажется, это была еще одна его особенность: слушать, как с чужого голоса звучит слово — первейшее украшение любого произведения. Прислонившись плечом к спинке дивана рядом со мной, он выбрал удобную позу и за все время, пока я читал, даже не шевельнулся. Я ждал, что он меня где-то прервет, переспросит, как это бывает, когда, слушая, вдруг утратишь на какую-то минуту внимание и потом захочешь восстановить течение рассказа. Или увижу, как на лице у него отразится тень душевных движений, как это бывает, когда тебя неожиданно поразит что-то очень удачное или досадно беспомощное и фальшивое. Но лицо было абсолютно спокойным. Казалось, он даже не слушал, а думал о чем-то своем.
Когда я закончил, он поднялся, походил по комнате.
— Скажу тебе, браток, что мы с тобой очень разные писатели. Того, что ты вместил в рассказ, мне хватило бы на целый роман. Я исходил бы не от замысла, который бы меня сковывал, а от самого человека. Тогда я мог бы показать богатство чувств, столкновения характеров, словом, тут бы у меня все разрослось вширь. А ты сделал это, браток, как вор: сам себя обокрал.
«Как же нехорошо я сделал, что пришел сюда с таким неудачным рассказом,— думал я.— Как мог позволить себе такую смелость?»
— Но ведь это я говорю о себе, а не о тебе,— переждав немного, сказал хозяин.— Я говорю о том, как бы я написал. Но тут же не я, а ты. И я должен сказать, браток: ты правильно делаешь, что так пишешь. У тебя другой стиль. И надо, чтобы каждый писатель был похож только на самого себя.
Еще немножко переждав, сказал уже шутливо, в той манере, которой любил наделять своих персонажей:
— Так что, панечку мой, можешь смело пускать рассказ в люди.
Он походил по комнате, шлепая домашними туфлями и хмуря лоб, будто вспоминая что-то. Видимо, его что-то беспокоило, чего-то он еще не досказал. Подошел к столу, стал перед раскрытой книгой Бальзака и показал на нее пальцем:
— Вот, браток, где сила так сила!
Я знал, что это было его новое глубокое увлечение. Совсем
недавно выше всех он ставил Достоевского. Об этом я ему и сказал.
— Скажи, ты лежал когда-нибудь в больнице? — спросил хозяин.— Так вот, когда лежишь в больнице, тебе кажется, что весь мир болен. Начинаешь думать, что на земле только и живут люди с болячками, с разной хворью, а то и с искалеченной душой. Даже страшно становится, что вокруг тебя никого здорового не осталось. Скажу тебе, человече, что, начитавшись Достоевского, только таким больным мир и видишь. Но ведь это не так.
Говорил хозяин тихо, не жестикулируя. Вероятно, он вынашивал новое, очень важное для себя убеждение и, чтобы еще больше утвердиться в нем, хотел передать его другому. Святость этого убеждения жила во всей фигуре, когда он вдруг остановился и повернулся ко мне, во всем облике — в спокойном высоком лбу, в теплой строгости его глаз под чуть приподнятыми бровями, в немножко припухлой нижней губе, в мягкой ямочке на круглом подбородке.
— Я считаю Достоевского величайшим писателем,— продолжал хозяин,— но читать его теперь побаиваюсь. Судьба нашей земли была настолько трудной и так много было страданий у нашего народа, что, описывая все это, легко можно скатиться к любованию этими страданиями. Начать писать под Достоевского. Но ведь это будет искажением правды и истории. Наш народ здоровый, мужественный, это мы и сами с тобой видим, значит, и писать о нем надо мужественно.
Помолчали. В этом молчании было что-то очень доброе, даже необходимое. За окном прошел человек, громко и долго стуча каблуками по деревянному тротуару. Хозяин, казалось, слушал и еще какую-то мысль в самом себе.
— Так что видишь, браток мой, я очень рад, что переболел Достоевским, чтобы все это понять.— Он подошел к столу, взял раскрытый том Бальзака — это был «Отец Горио», перелистал несколько страниц, будто собираясь что-то прочесть, но тут же положил книгу, прикрыл рукой и сказал: — Вот у кого надо учиться. Большой писатель. Тут, браток, ничего не скажешь. Все вывернет наружу.
А через несколько минут добавил:
— Вот если бы с такой же силой описать историю нашего народа. Это же, можно сказать, сплошное белое пятно в литературе — наша история.
И он стал говорить, что это необычайно благодарная и нужная тема. Сколько здесь никем не тронутого, богатейшего материала. На протяжении многих веков на нашей земле скрещивались интересы чужеземных захватчиков. Не раз проходили опустошительные войны, полыхали пожары. Все, кто только владел силой — и завоеватели, и свои доморощенные князьки-магнаты,— все хозяйничали тут, поливая нашу землю кровью и йотом простого человека, порабощая его, глумясь и продавая, словно скот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Я всегда сомневался в написанном мною. Так было и так, вероятно, будет всегда. Никогда не будешь справедливым судьей самому себе. А может, все-таки кому-нибудь его показать? Эта мысль придала мне смелости поискать другого — строгого и более справедливого — судью. Однажды утром, помню, это был воскресный день, я и пошел к нему. Не очень это весело — нести напоказ человеку то, чем ты сам не удовлетворен.
Он жил за рекой, вниз от Троёцкой горы, где-то недалеко от теперешней улицы Янки Купалы. День был хмурый, наступала осень. Кое-где уже пожелтели листья. Я пошел через сад Профинтерна, сделав большой крюк, чтобы дорога была подлинней. Людей сейчас тут мало, не то что вечером; в такой тишине хочется идти не спеша, думать. Сейчас будет поворот налево, за ним домик Первого съезда РСДРП, а потом еще налево. Наконец, и эта тихая, малопроезжая улица; один конец ее упирается в речку. Низкий деревянный дом, крыльцо, темный коридорчик, и направо его комната, как теперь сказали бы — кабинет, но тогда так не говорили.
— Вот хорошо, браток, что ты зашел, а то мне и поговорить не с кем,— встретил меня хозяин без удивления, будто давно ждал.— Ну, раздевайся.
Это было, пожалуй, самым характерным в нем — найти такие слова, чтобы ты сразу почувствовал себя непринужденно.
Комната была небольшая, полная мягкого сумрака, кажется, от тополиной тени на улице, и такая тихая, будто специально устроенная так, чтобы в ней хотелось думать. Как известно, характер человека отражается и в его вещах: мало их или много, какие они, как расставлены. Письменный стол, полочка с книгами, диван и пара кресел. Только то, что помогает собрать и упорядочить мысли. На столе, с краю, стопкой лежат книги, а в центре раскрытый том Бальзака; должно быть, я оторвал его от чтения.
— Садись,— сказал хозяин, показав на диван. Невысокий,
с чуть вьющимися волосами, в шлепанцах и в темной рабочей рубахе, он был весь какой-то домашний, доступный.— Наверно, хочешь что-то хорошее сказать?
Разумеется, я признался, зачем пришел.
— Ну так давай почитаем.
Он любил, чтобы читали сами авторы. Мне кажется, это была еще одна его особенность: слушать, как с чужого голоса звучит слово — первейшее украшение любого произведения. Прислонившись плечом к спинке дивана рядом со мной, он выбрал удобную позу и за все время, пока я читал, даже не шевельнулся. Я ждал, что он меня где-то прервет, переспросит, как это бывает, когда, слушая, вдруг утратишь на какую-то минуту внимание и потом захочешь восстановить течение рассказа. Или увижу, как на лице у него отразится тень душевных движений, как это бывает, когда тебя неожиданно поразит что-то очень удачное или досадно беспомощное и фальшивое. Но лицо было абсолютно спокойным. Казалось, он даже не слушал, а думал о чем-то своем.
Когда я закончил, он поднялся, походил по комнате.
— Скажу тебе, браток, что мы с тобой очень разные писатели. Того, что ты вместил в рассказ, мне хватило бы на целый роман. Я исходил бы не от замысла, который бы меня сковывал, а от самого человека. Тогда я мог бы показать богатство чувств, столкновения характеров, словом, тут бы у меня все разрослось вширь. А ты сделал это, браток, как вор: сам себя обокрал.
«Как же нехорошо я сделал, что пришел сюда с таким неудачным рассказом,— думал я.— Как мог позволить себе такую смелость?»
— Но ведь это я говорю о себе, а не о тебе,— переждав немного, сказал хозяин.— Я говорю о том, как бы я написал. Но тут же не я, а ты. И я должен сказать, браток: ты правильно делаешь, что так пишешь. У тебя другой стиль. И надо, чтобы каждый писатель был похож только на самого себя.
Еще немножко переждав, сказал уже шутливо, в той манере, которой любил наделять своих персонажей:
— Так что, панечку мой, можешь смело пускать рассказ в люди.
Он походил по комнате, шлепая домашними туфлями и хмуря лоб, будто вспоминая что-то. Видимо, его что-то беспокоило, чего-то он еще не досказал. Подошел к столу, стал перед раскрытой книгой Бальзака и показал на нее пальцем:
— Вот, браток, где сила так сила!
Я знал, что это было его новое глубокое увлечение. Совсем
недавно выше всех он ставил Достоевского. Об этом я ему и сказал.
— Скажи, ты лежал когда-нибудь в больнице? — спросил хозяин.— Так вот, когда лежишь в больнице, тебе кажется, что весь мир болен. Начинаешь думать, что на земле только и живут люди с болячками, с разной хворью, а то и с искалеченной душой. Даже страшно становится, что вокруг тебя никого здорового не осталось. Скажу тебе, человече, что, начитавшись Достоевского, только таким больным мир и видишь. Но ведь это не так.
Говорил хозяин тихо, не жестикулируя. Вероятно, он вынашивал новое, очень важное для себя убеждение и, чтобы еще больше утвердиться в нем, хотел передать его другому. Святость этого убеждения жила во всей фигуре, когда он вдруг остановился и повернулся ко мне, во всем облике — в спокойном высоком лбу, в теплой строгости его глаз под чуть приподнятыми бровями, в немножко припухлой нижней губе, в мягкой ямочке на круглом подбородке.
— Я считаю Достоевского величайшим писателем,— продолжал хозяин,— но читать его теперь побаиваюсь. Судьба нашей земли была настолько трудной и так много было страданий у нашего народа, что, описывая все это, легко можно скатиться к любованию этими страданиями. Начать писать под Достоевского. Но ведь это будет искажением правды и истории. Наш народ здоровый, мужественный, это мы и сами с тобой видим, значит, и писать о нем надо мужественно.
Помолчали. В этом молчании было что-то очень доброе, даже необходимое. За окном прошел человек, громко и долго стуча каблуками по деревянному тротуару. Хозяин, казалось, слушал и еще какую-то мысль в самом себе.
— Так что видишь, браток мой, я очень рад, что переболел Достоевским, чтобы все это понять.— Он подошел к столу, взял раскрытый том Бальзака — это был «Отец Горио», перелистал несколько страниц, будто собираясь что-то прочесть, но тут же положил книгу, прикрыл рукой и сказал: — Вот у кого надо учиться. Большой писатель. Тут, браток, ничего не скажешь. Все вывернет наружу.
А через несколько минут добавил:
— Вот если бы с такой же силой описать историю нашего народа. Это же, можно сказать, сплошное белое пятно в литературе — наша история.
И он стал говорить, что это необычайно благодарная и нужная тема. Сколько здесь никем не тронутого, богатейшего материала. На протяжении многих веков на нашей земле скрещивались интересы чужеземных захватчиков. Не раз проходили опустошительные войны, полыхали пожары. Все, кто только владел силой — и завоеватели, и свои доморощенные князьки-магнаты,— все хозяйничали тут, поливая нашу землю кровью и йотом простого человека, порабощая его, глумясь и продавая, словно скот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122