Нас только двое: мать-старуха да я. Вся ее забота — приготовить поесть, для нее не трудно будет и вам заодно сготовить. Переселяйтесь. За постой я не возьму ничего, разве что принесете в избу воды или привезете возник дров из лесу. У меня своя баня, каждую субботу можете мыться сколько душе угодно. Я хочу и на работу вас поставить вместе: на конный двор.
— Товарищ бригадир! — побледнел Павел.— Вы же обещали меня отпустить.
Черкашин вылез из-за стола. Оказалось, что он сидел босой. На цыпочках, чтобы не всей ногой ступать по холодным половицам, он протопал к табуретке, стал обувать валенки.
— Не могу,— сказал он.— Гавин не пускает. А своей мастерской, как ты знаешь, у нас нет.
Гавин — это председатель. Я сам несколько раз ходил к нему проситься на работу в контору, назвавшись бухгалтером,— ничего не помогало. Говорили, что он добрый, я не верил этому. «А своего я куда дену,— сказал он,— вон сидит, с работой справляется, а двух мне не нужно». Он не смотрел
мне в лицо, когда говорил, и я не знал, от доброты это или оттого, что доброту нужно скрывать.
— Я хотел вам сделать лучше,— продолжал Черкашин.— Работа, известное дело, найдется всякая, но это будет и на астру, и на морозе, а для нее надо иметь крепкий пуп и подходи одежку. Я и подумал, что на конном дворе вы будете, можно сказать, в затишке да в тепле. Присмотрел, почистил, правилен можешь и домой заскочить, по-человечески перекусить. Сами чередуйтесь как хотите: кто ночью поди, курит, кто днем. Я думал, что и жить вам вместе куда удобней, если станете на одну работу.
Па конный двор пел глухой переулок, огороженный с обеих сторон черным, кособоченным плетнем. Выйдя из него, на самом гребне покатого упала можно было увидеть просторным загон для скота с низким сараем посредине. И забор и с ара Г| построены недавно. Здесь существовал свой, издавна заведенный порядок. Едва наступала зима, коней выпускали на луга, на поймы, где с осени оставалась нетронутая, по пояс, трава, и, копытами разрывая снег, они кормились там до весны. Мало что менял и конный двор. Добрая половина коней стояла под открытым небом, горбясь на ветру, обрастая инеем на морозе, и я не раз говорил бригадиру Сергею Черкашипу, что это дико и бессердечно.
— Ты сам интеллигент, хочешь, чтоб и кони наши стали интеллигентами,— посмеивался Черкашин.— Не плачь, только здоровее будут.
В конюшне помещались жеребые кобылы, матки с сосунками, стригунки и экземпляры нездешних кровей, завезенные на племя. Ну и те, что каждый день были в работе, которых надо было получше подкормить.
Очередь мы с Павлом и в самом деле установили по своему усмотрению: неделю в дневной смене, неделю в ночной. И спали на теплых нарах. И каждую субботу мылись в бане, парясь душистыми вениками. Харчи брали в колхозной кладовой, рассчитываясь трудоднями. И готовила нам мать бригадира, сухонькая старушка. Все шло так, как обещал Сергей Черкашин.
Мой день начинался с того, что еще затемно, подпоясав бушлат, на самые глаза надвинув шапку и натуго затянув тесемки под подбородком, достав из печурки теплые рукавицы, шел на конный двор. Первым делом я отбивал наледь с бочки, что стояла на санях посреди двора, запрягал в сани старого, вечно линявшего коня и ехал на речку. Ветер, заметая следом за мной снег, гнал его со свистом бог весть куда. На реке я ставил сани у самой проруби, пробивал намерзший за ночь лед и черпаком, прибитым к длинному держаку, наливал в бочку воду. Вода на ветру расплескивалась, брызги застывали у меня на валенках, на ватных штанах, на полах бушлата; весь перед на мне становился твердым и скользким. Во дворе я переливал эту воду в другую, большую бочку, низкую и широкую, как чан. Оттого что наледь на ней приходилось откалывать обухом, верхний обруч лопнул, одну клепку выперло, вода журчала, покуда щель не затягивало новым льдом. Кони лениво подходили, сквозь зубы цедили обжигающий водяной холод, подымали морды, как бы раздумывая, хватит или попить еще, и на волосинках их губ застывали ледяные капли. Я ездил на речку до тех пор, пока не ублаготворял всех: и тех, что во дворе, и тех, что на конюшне, которых я выпускал то поодиночке, то небольшим табунком, опасаясь за маток.
Потом я начинал чистить навоз. Больше всего доставлял мне забот двор. Бродя ночью по загону, кони оставляли навоз где попало, он вмерзал в слежавшийся, как камень, снег; выбивая его, я поломал не один скребок. Хорошо еще. если держался мороз, тогда было тихо, и я неторопливо подвигался вперед, толкая перед собой валок на дальний конец двора, в кучу. Хуже, когда поднималась пурга. Тогда казалось, что весь наш двор горит белым пожаром, и пламя неистовствует, то бьется у стены, то перемахивает через забор, то вихрем взлетает на конек стрехи. Ветром пронизывало насквозь, даже не чувствовалось, что ты во что-то одет.
В конюшне было иначе. Здесь пахло теплом, густым конским духом. Я шел от стойла к стойлу, подбирал из-под ног раструшенное сено, клал его в ясли, а навоз и объедья выгребал на середину. Кони меня знали, обнюхивали рукава, доискиваясь, не принес ли им какого гостинца. И я приносил тем, кого особенно любил. Животастой Мушке, с весело наставленными ушами, она вот-вот должна была ожеребиться; чалому жеребчику, на котором всю осень ездил бригадир и которого вконец загнал. Бригадир не любил тихой езды. По бесконечным полевым дорогам за день он проезжал огромные расстояния, и на каждый увал конь должен был выносить бригадира как птица. Он был страшно запуган и, когда я подходил к нему, дрожал всем телом. Мне особенно хотелось быть с ним поласковее, чтобы он не думал, что люди на свете только злые.
Еще я любил зайти к Мойону. Темно-гнедой масти, крупный, породистый, он не производил, однако, впечатления
тяжелой силы, как это бывает с арденами или с битюгами, наоборот, его отличала какая-то спокойная статность. Он доверчиво обнюхивал меня, нагибая свою голову с сухой, тон- кии кожей, на которой заметны были все выпуклости, все жилки. Шершавой теплой губой он касался моей руки, проверяя, нет ли какого лакомства. «Неважно, что ты ничего не принес, важно, что не забыл проведать»,— словно говорил им идя своим добрым сливовым глазом.
Наши с Мойоном отношения имели свою, только нам интимность. До того как попасть на конный двор, мне пришлось побывать на тех разных работах, о которых говорил Сергей Черкашин. На вывозке сена. Нелегко было в поле, на диком ветру одному навить воз, утоптать его, умять, обровнять, но еще того трудней довезти до конной базы. Приученный где-то к хорошим дорогам, Мойон не умел нащупывать занесенного следа, сбивался на целину и, будучи грузным, проваливался в снег по самую грудь. Воз с сеном зарывался, не раз ложился набок так, что приходилось его распускать и перекладывать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Товарищ бригадир! — побледнел Павел.— Вы же обещали меня отпустить.
Черкашин вылез из-за стола. Оказалось, что он сидел босой. На цыпочках, чтобы не всей ногой ступать по холодным половицам, он протопал к табуретке, стал обувать валенки.
— Не могу,— сказал он.— Гавин не пускает. А своей мастерской, как ты знаешь, у нас нет.
Гавин — это председатель. Я сам несколько раз ходил к нему проситься на работу в контору, назвавшись бухгалтером,— ничего не помогало. Говорили, что он добрый, я не верил этому. «А своего я куда дену,— сказал он,— вон сидит, с работой справляется, а двух мне не нужно». Он не смотрел
мне в лицо, когда говорил, и я не знал, от доброты это или оттого, что доброту нужно скрывать.
— Я хотел вам сделать лучше,— продолжал Черкашин.— Работа, известное дело, найдется всякая, но это будет и на астру, и на морозе, а для нее надо иметь крепкий пуп и подходи одежку. Я и подумал, что на конном дворе вы будете, можно сказать, в затишке да в тепле. Присмотрел, почистил, правилен можешь и домой заскочить, по-человечески перекусить. Сами чередуйтесь как хотите: кто ночью поди, курит, кто днем. Я думал, что и жить вам вместе куда удобней, если станете на одну работу.
Па конный двор пел глухой переулок, огороженный с обеих сторон черным, кособоченным плетнем. Выйдя из него, на самом гребне покатого упала можно было увидеть просторным загон для скота с низким сараем посредине. И забор и с ара Г| построены недавно. Здесь существовал свой, издавна заведенный порядок. Едва наступала зима, коней выпускали на луга, на поймы, где с осени оставалась нетронутая, по пояс, трава, и, копытами разрывая снег, они кормились там до весны. Мало что менял и конный двор. Добрая половина коней стояла под открытым небом, горбясь на ветру, обрастая инеем на морозе, и я не раз говорил бригадиру Сергею Черкашипу, что это дико и бессердечно.
— Ты сам интеллигент, хочешь, чтоб и кони наши стали интеллигентами,— посмеивался Черкашин.— Не плачь, только здоровее будут.
В конюшне помещались жеребые кобылы, матки с сосунками, стригунки и экземпляры нездешних кровей, завезенные на племя. Ну и те, что каждый день были в работе, которых надо было получше подкормить.
Очередь мы с Павлом и в самом деле установили по своему усмотрению: неделю в дневной смене, неделю в ночной. И спали на теплых нарах. И каждую субботу мылись в бане, парясь душистыми вениками. Харчи брали в колхозной кладовой, рассчитываясь трудоднями. И готовила нам мать бригадира, сухонькая старушка. Все шло так, как обещал Сергей Черкашин.
Мой день начинался с того, что еще затемно, подпоясав бушлат, на самые глаза надвинув шапку и натуго затянув тесемки под подбородком, достав из печурки теплые рукавицы, шел на конный двор. Первым делом я отбивал наледь с бочки, что стояла на санях посреди двора, запрягал в сани старого, вечно линявшего коня и ехал на речку. Ветер, заметая следом за мной снег, гнал его со свистом бог весть куда. На реке я ставил сани у самой проруби, пробивал намерзший за ночь лед и черпаком, прибитым к длинному держаку, наливал в бочку воду. Вода на ветру расплескивалась, брызги застывали у меня на валенках, на ватных штанах, на полах бушлата; весь перед на мне становился твердым и скользким. Во дворе я переливал эту воду в другую, большую бочку, низкую и широкую, как чан. Оттого что наледь на ней приходилось откалывать обухом, верхний обруч лопнул, одну клепку выперло, вода журчала, покуда щель не затягивало новым льдом. Кони лениво подходили, сквозь зубы цедили обжигающий водяной холод, подымали морды, как бы раздумывая, хватит или попить еще, и на волосинках их губ застывали ледяные капли. Я ездил на речку до тех пор, пока не ублаготворял всех: и тех, что во дворе, и тех, что на конюшне, которых я выпускал то поодиночке, то небольшим табунком, опасаясь за маток.
Потом я начинал чистить навоз. Больше всего доставлял мне забот двор. Бродя ночью по загону, кони оставляли навоз где попало, он вмерзал в слежавшийся, как камень, снег; выбивая его, я поломал не один скребок. Хорошо еще. если держался мороз, тогда было тихо, и я неторопливо подвигался вперед, толкая перед собой валок на дальний конец двора, в кучу. Хуже, когда поднималась пурга. Тогда казалось, что весь наш двор горит белым пожаром, и пламя неистовствует, то бьется у стены, то перемахивает через забор, то вихрем взлетает на конек стрехи. Ветром пронизывало насквозь, даже не чувствовалось, что ты во что-то одет.
В конюшне было иначе. Здесь пахло теплом, густым конским духом. Я шел от стойла к стойлу, подбирал из-под ног раструшенное сено, клал его в ясли, а навоз и объедья выгребал на середину. Кони меня знали, обнюхивали рукава, доискиваясь, не принес ли им какого гостинца. И я приносил тем, кого особенно любил. Животастой Мушке, с весело наставленными ушами, она вот-вот должна была ожеребиться; чалому жеребчику, на котором всю осень ездил бригадир и которого вконец загнал. Бригадир не любил тихой езды. По бесконечным полевым дорогам за день он проезжал огромные расстояния, и на каждый увал конь должен был выносить бригадира как птица. Он был страшно запуган и, когда я подходил к нему, дрожал всем телом. Мне особенно хотелось быть с ним поласковее, чтобы он не думал, что люди на свете только злые.
Еще я любил зайти к Мойону. Темно-гнедой масти, крупный, породистый, он не производил, однако, впечатления
тяжелой силы, как это бывает с арденами или с битюгами, наоборот, его отличала какая-то спокойная статность. Он доверчиво обнюхивал меня, нагибая свою голову с сухой, тон- кии кожей, на которой заметны были все выпуклости, все жилки. Шершавой теплой губой он касался моей руки, проверяя, нет ли какого лакомства. «Неважно, что ты ничего не принес, важно, что не забыл проведать»,— словно говорил им идя своим добрым сливовым глазом.
Наши с Мойоном отношения имели свою, только нам интимность. До того как попасть на конный двор, мне пришлось побывать на тех разных работах, о которых говорил Сергей Черкашин. На вывозке сена. Нелегко было в поле, на диком ветру одному навить воз, утоптать его, умять, обровнять, но еще того трудней довезти до конной базы. Приученный где-то к хорошим дорогам, Мойон не умел нащупывать занесенного следа, сбивался на целину и, будучи грузным, проваливался в снег по самую грудь. Воз с сеном зарывался, не раз ложился набок так, что приходилось его распускать и перекладывать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122