Змитрок Жилунович — грузный, степенный мужчина, неразговорчивый, с тяжелым взглядом, строгий и даже суровый, привыкший, чтобы его слушались. С Тишкой Гартным связывались книги его стихотворений «Триумф», «Песни труда и борьбы»; со Змитроком Жилуновичем — ряд всевозможных титулов: публицист, государственный и общественный деятель, организатор и руководитель самого известного литературного объединения «Полымя», издающего и свой журнал, директор книгоиздательства такого масштаба, что печатает белорусские книги даже в Лейпциге. Участник революции и первый председатель нашего правительства. Такой человек и впрямь должен выглядеть как богатырь.
Вскоре после моего приезда в Минск однажды на улице Павлюк Шукайла показал мне на группу людей:
— Вон Тишка Гартный.
Группа людей стояла возле здания с вывеской учреждения, я не успел прочесть какого. Среди них я узнал высокого, в сером пальто и в серой низкой кепке Михася Зарецкого и нахмуренного, в кожаной рыжей тужурке Алеся Дударя. Третий человек был небольшого роста и обращал на себя внимание своей одеждой. Пальто, черное, новенькое, слишком плотно облегало фигуру, делая ее еще тоньше и уменьшая, а хотелось обратного, чтобы пальто было просторным,— тогда более солидно выглядел бы и сам человек; круглые, большие, в черных тонких ободках очки закрывали большую часть лица, делая черты его мельче и придавая ему ненужную округлость; твердая, с загнутыми вверх полями шляпа и галстук-бабочка, видневшийся из-под воротника пальто, выглядели нездешними, как бы срисованными с диккенсовских персонажей. В характере и манере держаться скромно и независимо было нечто и совсем простое и такое, что держало человека на расстоянии. А больше всего меня смущало несоответствие образу, который я составил себе раньше: Тишка Гартный не мог быть таким невысоким.
Где-то в начале 1929 года понес я в издательство свою первую книжку. Озаглавил ее по названию повести «Бури над заводью» — названия с бурями были особенно модными в те времена. Издательство помещалось на углу Советской и Комсомольской улиц, в довольно большом здании. Строилось оно, видать, с претензией на роскошь, с большими залами, с высокими окнами, но потом, когда в нем обосновалось издательство, залы эти перегородили досками на комнаты, оставив посредине узкий, темный коридор, дневной свет в который проникал из кабинетов через застекленные рамы, вставленные над каждой дверью. Я ходил по этим коридорам с сердцем, как бы висевшим на волоске: с каждым ударом оно готово было оборваться. За перегородками шла неведомая мне жизнь, там занимались бог знает какими большими и важными делами, а я пришел с таким несусветным пустяком — со свертком своих никому не известных, на шершавой серой бумаге от руки переписанных рассказов. По коридору прошел невысокий пожилой человек с реденькой рыжей бородкой. Я не посмел у него спросить, куда мне обратиться. Вышла из одной двери и быстро протопала в другую молодая женщина, весело мурлыча какую-то песенку. В черных лаковых туфлях, прикрытых сверху светло-желтыми гетрами, прошел кто-то худой, узколобый, быть может, уже знаменитый, оставив после себя густую волну парфюмерного запаха. Я никого не знал, и это меня успокаивало; по крайней мере, никто не догадается, чего я здесь торчу. Но вот, широко ступая, неторопливо проходит высокая фигура в сером с крапинками костюме, с прилизанной прической. Я его знаю больше по слухам, только издали, и с кем-нибудь вечно путаю. Он рослый, с прямой спиной, продолговатым лицом и крупным носом; на нем лежит печать какого-то нездешнего утонченного барства. За ним ходит слава, что он ученый, деятель западнобелорусского движения, но мне всегда казалось, что приехал он откуда-то очень издалека и как бы только в гости. Вдруг я остро осознаю какую-то опасность для себя оттого, что тут ходит этот человек. Попасть к Тишке Гартному я даже не помышлял, но сейчас, прочитав на одной из дверей табличку «Директор», постучался.
Гартный сидел за огромным столом, один в просторной строгой комнате. За его спиной было окно во двор, свет бил мне в глаза и мешал видеть Гартного. Я отступил несколько в сторону, ближе к стене, не доходя до суола. Гартный был занят чтением бумажек, которые были сложены стопками в папках или просто лежали на столе. После моего «здравствуйте» он поднял круглые очки и долго смотрел, как бы стараясь припомнить, кто я такой.
— Ты же не просто так ко мне зашел, есть у тебя какое- то дело? — спросил он наконец вместо ответа на мое «здравствуйте».
— Сборник принес. Рассказов.— Я подошел ближе к столу и стал крутить в руках свой сверток.
— Гм, рассказов... Что-то я твоего ничего не читал. Как фамилия, говоришь? Хотя читал, кажется. Это ведь ты был литкоммуновцем?
— Я.
— То-то ж, вояки... Да что-то небольшой дождь покапал с вашего грома... Ладно, давай сюда, чего мнешь в руках эти свои рассказы. Зайдешь дня через три.
Три дня для меня были сплошным мучением. Дело в том, что, когда вышел первый номер литкоммуновского футуристического журнала «Роскв1т», на него ни одна газета, ни один журнал не откликнулись ни словом. Мы посчитали это чуть ли не заговором и во втором номере напечатали карикатуру Владимира Бохана «Башня молчания». С этой башни, по всей ее высоте, то из окна, то просто со стены в молчаливой позе заговорщика выступала чья-нибудь фигура или лицо — тех, кто был виноват в молчании. Была там и фигура Тишки Гартного, редактора «Полымя». Разумеется, как и во всяком шарже, в этой фигуре были и карикатурность, и насмешка, разве, может, излишне подчеркнутые. И теперь я был уверен, что Гартный неспроста спросил, был ли я литкоммуновцем. Мне припомнились вдруг слухи, что он человек самолюбивый и злопамятный. Раньше я таким слухам не верил, а теперь все это могло оказаться правдой.
Через три дня я постучался в ту самую дверь, вошел в тот самый кабинет. Гартный долго не отрывался от рукописи, и мне стало не по себе: неужели моя? Но нет, бумага хорошая и написана более крупным почерком.
— Ну что, герой, пришел?— наконец, дочитав страницу, спросил Тишка Гартный. Говорил он чуть-чуть в нос.— Ты учишься где или как? — вдруг спросил совсем о другом, пристально глядя на меня.— И, надо полагать, бедно живешь? Так зайди в бухгалтерию, пусть скажут, когда тебе могут выдать денег, потому что рукопись твою я уже отдал, чтобы пускали в печать.
Шел я из издательства и не мог разобраться, в чем была моя радость. В том ли, что одобрена рукопись, или в другом — что не оправдались про дядьку Тишку те недобрые слухи.
Еще запомнились несколько случаев и мыслей, связанных с Тишкой Гартным. Помню, это было уже в то время, когда он проходил чистку, когда стали писать и говорить о нем неуважительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Вскоре после моего приезда в Минск однажды на улице Павлюк Шукайла показал мне на группу людей:
— Вон Тишка Гартный.
Группа людей стояла возле здания с вывеской учреждения, я не успел прочесть какого. Среди них я узнал высокого, в сером пальто и в серой низкой кепке Михася Зарецкого и нахмуренного, в кожаной рыжей тужурке Алеся Дударя. Третий человек был небольшого роста и обращал на себя внимание своей одеждой. Пальто, черное, новенькое, слишком плотно облегало фигуру, делая ее еще тоньше и уменьшая, а хотелось обратного, чтобы пальто было просторным,— тогда более солидно выглядел бы и сам человек; круглые, большие, в черных тонких ободках очки закрывали большую часть лица, делая черты его мельче и придавая ему ненужную округлость; твердая, с загнутыми вверх полями шляпа и галстук-бабочка, видневшийся из-под воротника пальто, выглядели нездешними, как бы срисованными с диккенсовских персонажей. В характере и манере держаться скромно и независимо было нечто и совсем простое и такое, что держало человека на расстоянии. А больше всего меня смущало несоответствие образу, который я составил себе раньше: Тишка Гартный не мог быть таким невысоким.
Где-то в начале 1929 года понес я в издательство свою первую книжку. Озаглавил ее по названию повести «Бури над заводью» — названия с бурями были особенно модными в те времена. Издательство помещалось на углу Советской и Комсомольской улиц, в довольно большом здании. Строилось оно, видать, с претензией на роскошь, с большими залами, с высокими окнами, но потом, когда в нем обосновалось издательство, залы эти перегородили досками на комнаты, оставив посредине узкий, темный коридор, дневной свет в который проникал из кабинетов через застекленные рамы, вставленные над каждой дверью. Я ходил по этим коридорам с сердцем, как бы висевшим на волоске: с каждым ударом оно готово было оборваться. За перегородками шла неведомая мне жизнь, там занимались бог знает какими большими и важными делами, а я пришел с таким несусветным пустяком — со свертком своих никому не известных, на шершавой серой бумаге от руки переписанных рассказов. По коридору прошел невысокий пожилой человек с реденькой рыжей бородкой. Я не посмел у него спросить, куда мне обратиться. Вышла из одной двери и быстро протопала в другую молодая женщина, весело мурлыча какую-то песенку. В черных лаковых туфлях, прикрытых сверху светло-желтыми гетрами, прошел кто-то худой, узколобый, быть может, уже знаменитый, оставив после себя густую волну парфюмерного запаха. Я никого не знал, и это меня успокаивало; по крайней мере, никто не догадается, чего я здесь торчу. Но вот, широко ступая, неторопливо проходит высокая фигура в сером с крапинками костюме, с прилизанной прической. Я его знаю больше по слухам, только издали, и с кем-нибудь вечно путаю. Он рослый, с прямой спиной, продолговатым лицом и крупным носом; на нем лежит печать какого-то нездешнего утонченного барства. За ним ходит слава, что он ученый, деятель западнобелорусского движения, но мне всегда казалось, что приехал он откуда-то очень издалека и как бы только в гости. Вдруг я остро осознаю какую-то опасность для себя оттого, что тут ходит этот человек. Попасть к Тишке Гартному я даже не помышлял, но сейчас, прочитав на одной из дверей табличку «Директор», постучался.
Гартный сидел за огромным столом, один в просторной строгой комнате. За его спиной было окно во двор, свет бил мне в глаза и мешал видеть Гартного. Я отступил несколько в сторону, ближе к стене, не доходя до суола. Гартный был занят чтением бумажек, которые были сложены стопками в папках или просто лежали на столе. После моего «здравствуйте» он поднял круглые очки и долго смотрел, как бы стараясь припомнить, кто я такой.
— Ты же не просто так ко мне зашел, есть у тебя какое- то дело? — спросил он наконец вместо ответа на мое «здравствуйте».
— Сборник принес. Рассказов.— Я подошел ближе к столу и стал крутить в руках свой сверток.
— Гм, рассказов... Что-то я твоего ничего не читал. Как фамилия, говоришь? Хотя читал, кажется. Это ведь ты был литкоммуновцем?
— Я.
— То-то ж, вояки... Да что-то небольшой дождь покапал с вашего грома... Ладно, давай сюда, чего мнешь в руках эти свои рассказы. Зайдешь дня через три.
Три дня для меня были сплошным мучением. Дело в том, что, когда вышел первый номер литкоммуновского футуристического журнала «Роскв1т», на него ни одна газета, ни один журнал не откликнулись ни словом. Мы посчитали это чуть ли не заговором и во втором номере напечатали карикатуру Владимира Бохана «Башня молчания». С этой башни, по всей ее высоте, то из окна, то просто со стены в молчаливой позе заговорщика выступала чья-нибудь фигура или лицо — тех, кто был виноват в молчании. Была там и фигура Тишки Гартного, редактора «Полымя». Разумеется, как и во всяком шарже, в этой фигуре были и карикатурность, и насмешка, разве, может, излишне подчеркнутые. И теперь я был уверен, что Гартный неспроста спросил, был ли я литкоммуновцем. Мне припомнились вдруг слухи, что он человек самолюбивый и злопамятный. Раньше я таким слухам не верил, а теперь все это могло оказаться правдой.
Через три дня я постучался в ту самую дверь, вошел в тот самый кабинет. Гартный долго не отрывался от рукописи, и мне стало не по себе: неужели моя? Но нет, бумага хорошая и написана более крупным почерком.
— Ну что, герой, пришел?— наконец, дочитав страницу, спросил Тишка Гартный. Говорил он чуть-чуть в нос.— Ты учишься где или как? — вдруг спросил совсем о другом, пристально глядя на меня.— И, надо полагать, бедно живешь? Так зайди в бухгалтерию, пусть скажут, когда тебе могут выдать денег, потому что рукопись твою я уже отдал, чтобы пускали в печать.
Шел я из издательства и не мог разобраться, в чем была моя радость. В том ли, что одобрена рукопись, или в другом — что не оправдались про дядьку Тишку те недобрые слухи.
Еще запомнились несколько случаев и мыслей, связанных с Тишкой Гартным. Помню, это было уже в то время, когда он проходил чистку, когда стали писать и говорить о нем неуважительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122