Золотыми буквами выбиты на ней имена всех тех, кто в Великую Отечественную войну отдал свою жизнь за Родину. Среди них и Змитрока Астапенко. Как жаль, что неизвестна его могила, что нельзя пойти к ней и сделать то, чего не довелось при жизни,— проститься с ним.
МОЙ СОСЕД ИВАН МЕЛЕЖ
Я начал свой уже восьмой десяток жизни. Иван Мележ был моложе меня на шестнадцать лет. И сколько времени, как нет его. Это ужасно несправедливо. Он писал хорошие книги, но, к сожалению, самой главной не закончил. Надо спешить рассказать о нем хоть немного из того, что знаю.
Прежде всего вспоминается берег реки за нашим королищевичским лесом. Летним солнечным днем там собиралось почти все население Дома творчества. Сюда же по воскресеньям наезжали писатели-горожане, кто к семье, кто проведать товарищей.
Чаще других на своих «победах» приезжали двое — Андрей Макаенок и Иван Мележ. Подскакивал и Алесь Кучер; почему-то он выбирал время, когда купальщиков было еще мало, или под конец, когда берег почти пустовал. Он любил купаться один, но ко мне присоединялся охотно. Сделав круг-другой на самой стремнине, он останавливался возле меня и, стоя по грудь в воде, разводя ее перед собой руками, расспрашивал, как жилось мне в те мои долгие и далекие годы. Мы знали друг друга давно, когда входила в громкую славу критика, и я понимал, что человеку порой бывает необходимо прикоснуться как к своей, так и к чужой памяти.
Макаенок появлялся шумно, ставил свою «Победу» на самом берегу, с кем-то на ходу здоровался, кому-то передавал городской поклон, тут же раздевался, загорелый, сильный и ладный телом, купался, а потом присаживался к какой-нибудь компании или раскрывал в машине настежь все дверцы и начинал ее мыть.
Иван Мележ приезжал совершенно иначе. Он появлялся незаметно, ставил машину где-нибудь у кустов, подальше от берега и шума. Тихо здоровался со знакомыми, иногда подходил к нам, но чаще подходили к нему. Я никогда не видел, чтобы он купался и даже чтобы, раздевшись, посидел на солнце. Наоборот, он искал тишины и тени. Вся манера его — и говорить, и уединяться — была какая-то раздумчивая, я бы
сказал романтично-созерцательная или спокойно-философская. И невольно среди всех, кто тут появлялся, мое внимание привлекал прежде всего он.
Я заметил, что за стеклом, за задним сиденьем в его машине, всякий раз лежала одна и та же довольно толстая книга. Однажды, проходя мимо, я невольно нагнулся и прочел: «Иван Мележ. Минское направление».
— Как вижу, вы заядлый любитель книг,— услышал я над собой голос Мележа.
— Простите,— смутился я.
Мележ дружелюбно, слегка склонив набок голову, улыбнулся и спросил:
— Не читали?
— Нет,— признался я.
— Жаль. Я думал, что, может, вы дадите какие-нибудь свои замечания,— снова с подчеркнутой доброжелательностью сказал Мележ.— Ведь ваша фамилия Скрыган?
Многие мою фамилию произносят с неправильным ударением. Обычно я поправлял. Иногда это помогает, иногда нет. Но не хотелось, чтобы ошибался именно Мележ.
— Нет,— сказал я,— несколько иначе — Скрыган.
Мележ удивленно поднял брови и немного помолчал.
— А почему вы думаете, что ваша версия правильная? — спросил он.
Я сказал, что в нашем селе Трухановичи с таким ударением зовут всех Скрыганов. А местное произношение следует, вероятно, считать самым законным?
— Безусловно,— сразу же согласился Мележ. — Вот что,— сказал он через минуту,— как я вижу, мы с вами и видеться, и говорить будем еще не раз. А теперь давайте покатаемся. Поездим по самым красивым нашим дорогам.
Только теперь, когда Мележ обихаживал машину — протирал лобовое стекло, поправлял зеркальце, а затем усаживался за руль,— я удивленно заметил, как неестественно высоко и остро поднимается у него одно плечо, как он все время старается беречь правую руку. Тогда я еще не знал о тяжелом ранении на войне и неимоверных усилиях госпитальных хирургов, чтобы спасти ему эту руку.
Потом долгое время мы жили с ним в одном доме. В одном подъезде: он на четвертом этаже, а я над ним — на пятом. Так что было время и повидаться, и наговориться, И намолчаться.
Бывало, позвонит он по телефону:
— Что делаешь?
Чаще всего мое домашнее время было занято служебной работой, потому что в редакции журнала «Полымя» постоянно отвлекали от дела. Народу набиралось много, было шумно, суетно; одни заходили как авторы, другие — просто, чтобы весело провести время: бывают же такие весельчаки, что не оторвешься, слушая их. И обычно редакторское чтение я брал домой. Мележ считал это мое занятие случайным и несерьезным и потому спрашивал дальше:
— Может, я зайду?
Или:
— Может, ты зайдешь ко мне?
Ну и заходили как когда: то он ко мне, то я к нему. Сначала я возьму тот вариант, когда к нему заходил я, чтобы заодно рассказать про его кабинет.
В том очень солидном на вид доме с основательной кладкой и солидным метражом была, однако, не очень удачная планировка — комнаты длинные, в них трудно было уютно или хотя бы удобно разместиться. Высокое чувство эстетического у Мележа я очень хорошо понимал, отметил это сразу же, переступив порог его комнаты. Потому что мне самому всю жизнь не давали покоя две обыкновенные человеческие слабости: жилище и рабочее место в нем. Идеалом рабочего места служит для меня письменный стол в Доме творчества в Дубултах. Господи, какая это роскошь! Удобный, широкий, просторный, на нем как бы перед глазами все твои мысли, все развитие произведения, его легко и приятно писать. Невольно вспоминается, что одно время была мода на столы с тоненькими, как прутики, ножками: сядешь писать, а он задрожит от первого прикосновения. Да и теперь еще немало таких столов донашивается по непервосортным конторам. Не понимаю, почему мода чаще всего идет наперекор разумному? Казалось бы, наоборот, она должна нести высокий смысл!
Обычно в том нашем доме почти все писатели под рабочий кабинет занимали дальних, угловую, тихую комнату. И почти все одинаково размещались в ней. Или стол ставили к окну и сидели, как слепые, перед стеной чужого дома на противоположной стороне улицы, а все пространство комнаты оставалось за спиной, сзади, ничем не касаясь твоей мысли. Или сидели боком к окну, ставя стол вдоль комнаты, еще больше подчеркивая ее длину, с одним только преимуществом, что для глаз был большой простор и сзади не было пустоты. Такая планировка выглядела несколько починовничьи, но кто может утверждать, что чиновники не разбираются в кабинетном комфорте?
Мележ резко нарушил этот стандарт. Всю стену со стороны улицы он задрапировал тяжелой, но мягкой темно-зеленой тканью; письменный стол, нездешний, лакированный густокоричневым колером, с овальными краями, с полукруглым углублением для рабочего места, с полочками в торцовых стенках для книг, которые нужно иметь под рукой — такой удобный, приятный и компактный стол, отодвинув его подальше от драпировки, он поставил так, чтобы сидеть лицом в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
МОЙ СОСЕД ИВАН МЕЛЕЖ
Я начал свой уже восьмой десяток жизни. Иван Мележ был моложе меня на шестнадцать лет. И сколько времени, как нет его. Это ужасно несправедливо. Он писал хорошие книги, но, к сожалению, самой главной не закончил. Надо спешить рассказать о нем хоть немного из того, что знаю.
Прежде всего вспоминается берег реки за нашим королищевичским лесом. Летним солнечным днем там собиралось почти все население Дома творчества. Сюда же по воскресеньям наезжали писатели-горожане, кто к семье, кто проведать товарищей.
Чаще других на своих «победах» приезжали двое — Андрей Макаенок и Иван Мележ. Подскакивал и Алесь Кучер; почему-то он выбирал время, когда купальщиков было еще мало, или под конец, когда берег почти пустовал. Он любил купаться один, но ко мне присоединялся охотно. Сделав круг-другой на самой стремнине, он останавливался возле меня и, стоя по грудь в воде, разводя ее перед собой руками, расспрашивал, как жилось мне в те мои долгие и далекие годы. Мы знали друг друга давно, когда входила в громкую славу критика, и я понимал, что человеку порой бывает необходимо прикоснуться как к своей, так и к чужой памяти.
Макаенок появлялся шумно, ставил свою «Победу» на самом берегу, с кем-то на ходу здоровался, кому-то передавал городской поклон, тут же раздевался, загорелый, сильный и ладный телом, купался, а потом присаживался к какой-нибудь компании или раскрывал в машине настежь все дверцы и начинал ее мыть.
Иван Мележ приезжал совершенно иначе. Он появлялся незаметно, ставил машину где-нибудь у кустов, подальше от берега и шума. Тихо здоровался со знакомыми, иногда подходил к нам, но чаще подходили к нему. Я никогда не видел, чтобы он купался и даже чтобы, раздевшись, посидел на солнце. Наоборот, он искал тишины и тени. Вся манера его — и говорить, и уединяться — была какая-то раздумчивая, я бы
сказал романтично-созерцательная или спокойно-философская. И невольно среди всех, кто тут появлялся, мое внимание привлекал прежде всего он.
Я заметил, что за стеклом, за задним сиденьем в его машине, всякий раз лежала одна и та же довольно толстая книга. Однажды, проходя мимо, я невольно нагнулся и прочел: «Иван Мележ. Минское направление».
— Как вижу, вы заядлый любитель книг,— услышал я над собой голос Мележа.
— Простите,— смутился я.
Мележ дружелюбно, слегка склонив набок голову, улыбнулся и спросил:
— Не читали?
— Нет,— признался я.
— Жаль. Я думал, что, может, вы дадите какие-нибудь свои замечания,— снова с подчеркнутой доброжелательностью сказал Мележ.— Ведь ваша фамилия Скрыган?
Многие мою фамилию произносят с неправильным ударением. Обычно я поправлял. Иногда это помогает, иногда нет. Но не хотелось, чтобы ошибался именно Мележ.
— Нет,— сказал я,— несколько иначе — Скрыган.
Мележ удивленно поднял брови и немного помолчал.
— А почему вы думаете, что ваша версия правильная? — спросил он.
Я сказал, что в нашем селе Трухановичи с таким ударением зовут всех Скрыганов. А местное произношение следует, вероятно, считать самым законным?
— Безусловно,— сразу же согласился Мележ. — Вот что,— сказал он через минуту,— как я вижу, мы с вами и видеться, и говорить будем еще не раз. А теперь давайте покатаемся. Поездим по самым красивым нашим дорогам.
Только теперь, когда Мележ обихаживал машину — протирал лобовое стекло, поправлял зеркальце, а затем усаживался за руль,— я удивленно заметил, как неестественно высоко и остро поднимается у него одно плечо, как он все время старается беречь правую руку. Тогда я еще не знал о тяжелом ранении на войне и неимоверных усилиях госпитальных хирургов, чтобы спасти ему эту руку.
Потом долгое время мы жили с ним в одном доме. В одном подъезде: он на четвертом этаже, а я над ним — на пятом. Так что было время и повидаться, и наговориться, И намолчаться.
Бывало, позвонит он по телефону:
— Что делаешь?
Чаще всего мое домашнее время было занято служебной работой, потому что в редакции журнала «Полымя» постоянно отвлекали от дела. Народу набиралось много, было шумно, суетно; одни заходили как авторы, другие — просто, чтобы весело провести время: бывают же такие весельчаки, что не оторвешься, слушая их. И обычно редакторское чтение я брал домой. Мележ считал это мое занятие случайным и несерьезным и потому спрашивал дальше:
— Может, я зайду?
Или:
— Может, ты зайдешь ко мне?
Ну и заходили как когда: то он ко мне, то я к нему. Сначала я возьму тот вариант, когда к нему заходил я, чтобы заодно рассказать про его кабинет.
В том очень солидном на вид доме с основательной кладкой и солидным метражом была, однако, не очень удачная планировка — комнаты длинные, в них трудно было уютно или хотя бы удобно разместиться. Высокое чувство эстетического у Мележа я очень хорошо понимал, отметил это сразу же, переступив порог его комнаты. Потому что мне самому всю жизнь не давали покоя две обыкновенные человеческие слабости: жилище и рабочее место в нем. Идеалом рабочего места служит для меня письменный стол в Доме творчества в Дубултах. Господи, какая это роскошь! Удобный, широкий, просторный, на нем как бы перед глазами все твои мысли, все развитие произведения, его легко и приятно писать. Невольно вспоминается, что одно время была мода на столы с тоненькими, как прутики, ножками: сядешь писать, а он задрожит от первого прикосновения. Да и теперь еще немало таких столов донашивается по непервосортным конторам. Не понимаю, почему мода чаще всего идет наперекор разумному? Казалось бы, наоборот, она должна нести высокий смысл!
Обычно в том нашем доме почти все писатели под рабочий кабинет занимали дальних, угловую, тихую комнату. И почти все одинаково размещались в ней. Или стол ставили к окну и сидели, как слепые, перед стеной чужого дома на противоположной стороне улицы, а все пространство комнаты оставалось за спиной, сзади, ничем не касаясь твоей мысли. Или сидели боком к окну, ставя стол вдоль комнаты, еще больше подчеркивая ее длину, с одним только преимуществом, что для глаз был большой простор и сзади не было пустоты. Такая планировка выглядела несколько починовничьи, но кто может утверждать, что чиновники не разбираются в кабинетном комфорте?
Мележ резко нарушил этот стандарт. Всю стену со стороны улицы он задрапировал тяжелой, но мягкой темно-зеленой тканью; письменный стол, нездешний, лакированный густокоричневым колером, с овальными краями, с полукруглым углублением для рабочего места, с полочками в торцовых стенках для книг, которые нужно иметь под рукой — такой удобный, приятный и компактный стол, отодвинув его подальше от драпировки, он поставил так, чтобы сидеть лицом в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122