— Что рука,— сказал он отцу спокойным голосом,— могла и голова попасть под колеса... Конечно, уже не таким хозяином буду, но ничего не поделаешь...
Помня о нас, малышах, и, вероятно, не желая, чтобы мы видели в нем калеку, он, цепляясь одной рукой за сучья, снова полез на дерево, чтобы нарвать нам самых спелых вишен.
Одной рукой он пробовал и пахать, и косить, и плотничать, но вскоре его стали одолевать постоянные головные боли, не стало ни ловкости, ни силы так и угасал он медленно и долго.
Вторую жену отец взял из Греска, с этих пор нас в Трухановичах стали называть Греженчиками. У мамы нас было одиннадцать: трое умерли до Меня двое — после, я помню их страшную смерть.
В Хвоевицу старшей дочерью приехала Татьяна. Ей очень не повезло в жизни. Еще ребенком она тяжело переболела золотухой, осталась глухой. Невысокого роста, тихая, исполнительная, она покорилась своей судьбе, старалась не быть на виду, всем уступала, не мешала младшим сестрам выходить замуж, всем делала только добро. Разговоры с людьми ей заменили книги, чтению которых она отдавала праздничные дни или урывала минуты от сна. Возможно, от одиночества или в надежде на душевное успокоение ее потянуло в набожность: я никогда не видел, чтобы кто-нибудь другой с таким самозабвением шептал перед иконами молитвы и чтобы у кого-нибудь другого в глазах было столько горячей просьбы.
Ее показывали докторам (разумеется, когда уже было поздно), возили к знахаркам, но надежды на поправку постепенно угасали. Она притерпелась к своему одиночеству молчаливо и горестно. Помню, как однажды, зайдя с охоты и будучи под хмельком, лесник с Зареченки, неутомимый шутник и охотник до чужих жен, Корбут Поликар при всех поцеловал ее, и чуть ли не месяц после этого случая я видел, как на ее губы, когда она оставалась одна, набегала тихая счастливая улыбка, словно тень от того случайного поцелуя. Какое же дорогое оно, это человеческое счастье, если его без конца ждешь. И вряд ли замечаешь, если его слишком много.
Потом шла Лизавета с характером совершенно иным. Видная ростом, с неброской, но самобытной, несколько тяжеловатой красотой, она была непокорной, имела независимый взгляд на законы семьи и этим гордилась, ставя себя выше других. Отцу с его деловым характером командовать Лиза- ветой было нелегко. Однажды, когда она ушла из дому, пришлось догонять ее верхом на лошади и возвращать насильно. Событие это долго не забывалось в нашей семье. И было удивительно, что ее вдруг заметил самый статный и самый красивый на всю округу парень Есип Шиманский из Городищ. Он был высокий, светловолосый, светлобровый, с русыми усами, спокойный и покладистый, какими обычно бывают люди его рослой породы. Однажды он шел на свидание, на реке сорвало мост, он перебрасывал со сваи на сваю доску, поскользнулся, до берега добрался вплавь. На нем были новые шевровые сапоги, что по тому времени считалось большой роскошью, и первое, что сказал Лизавете, доплыв до берега: «Надо же, какое глупое безрассудство, сапоги теперь пропадут!» Это было чувство уважения к хорошей вещи, потому что он никогда не был скупым, наоборот, имел натуру добрую и широкую.
Аксеня и Тэкля отчасти повторяли Татьяну рассудительностью, добротой, отзывчивостью, чутким умением подчиниться старшим. Только у Аксени удивительно гармонично
сочеталась душевная красота с мягкой, солнечной доверчивостью лица. Тэклина же доверчивость души была не так открыта; Тэкля будто задыхалась от невозможности свободно выразить себя то ли блеском глаз, то ли порывистым дыханием, то ли улыбкой — этими гипнотическими знаками внутренней человеческой речи. Не знаю> есть ли научные исследования по этому вопросу, но я часто размышляю о том, что внешний облик человека тесно связан с его душевным миром.
И замуж: Аксеня вышла легко, будто она и не думала никогда об этом. Всем своим поклонникам она мило и просто отказывала, ссылаясь на то, что ей еще рано выходить замуж, и также очень удивила всех, когда выбрала Ивана Сосновского из Набушева, человека внешне ничем не примечательного, сухолицего, со строгими глазами, с черно-рыжими усами, которые делали его гораздо старше.
После меня были Ганна и Миколай. Я не могу говорить о них спокойно, так как живет во мне убеждение, что с их смертью в нашей семье утратилось что-то очень важное, может даже главное. Ганна была чем-то похожа на Ульяну: живая, решительная, правдивая и откровенная — такая натура формировалась уже в ее двенадцать лет. Мне часто думается, что, если бы она осталась в живых, излучение ее натуры оставило бы добрый след на судьбе всей нашей семьи или, по крайней мере, по-иному сложилась бы моя судьба. Может, так думать нелогично, но каждая ли истина становилась сразу бесспорной.
Миколай родился последним, рос здоровяком. Был он приземистый, плечистый, для своих восьми лет сильный, и я знал потаенную надежду отца: своим помощником и наследником на хозяйство он метил не меля, а его. Он так и приучал его к трудолюбию, к умению вести хозяйство, с малых лет брал его на сенокос и в лес на выкорчевку, хотел, чтобы он разбирался и в столярном, и в бондарном деле.
Но в тысяча девятьсот двадцатом году прошла по нашим местам страшная болезнь — дизентерия. За одну неделю умерли сначала Ганночка, а потом Миколай. Беда всегда ищет себе оправдание: кто-то высказал мысль о непредотвратимости рока, так как смерть уже подступалась к ним однажды. Я помнил ту далекую ночь. Была поздняя осень, от низкого серого неба тянуло холодом. И уже под вечер хватились,
что детей нет дома. Догадаться было нетрудно: за воротами начинался лес. Всю ночь мы искали их с собаками, с фонарями, заглядывали в ямы, все время звали их по именам и с замиранием сердца прислушивались, не отзовутся ли. И именно в этот вечер закружил первый сухой, колючий снег; оба они босые, Миколайке только три года. Где могла приютить их ночная лесная глушь? Их могли разорвать волки; обессилев, они могли сесть под дерево, задремать и замерзнуть; могли попасть в болото и утонуть в трясине. Ночь кончалась, круг поисков замыкался, и, когда уже не оставалось ни капли надежды, кто-то в Гороховке сказал, что вчера поздно вечером видел, как на опушке леса под Прощичами заносило снегом следы детских босых ног. Их там и нашли, в Прощичах, в первой хате: добрые люди отогревали их на печке.
И вот теперь Ганна лежала в красном углу, тоненькая, прозрачная, вся высвеченная какой-то неземной чистотой, а на обескровленных губах так и осталось непотухшее озорство; казалось, будто ей смешно, что мы считаем ее мертвой. У гроба Миколая помню только отца, как он стоял на коленях перед иконами, выпрашивая чудо.
— Боже мой милосердный, услышь же ты молитву мою, хоть раз сотвори божеское дело,— просил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122