Жизнь есть жизнь. Мы не только не встретились спустя десять лет, мы ничего не знали друг о друге и могли друг друга давно забыть. Нет, я вспоминал, конечно, и довольно часто, потому что юность всегда помнится. Студент последнего курса университета, немного искушенный в литературе, немного романтик, немного «возрожденец», чистый и светлый юноша, влюбленный в революцию, в Ленина, в Россию, в Беларусь. Я любил его за эту чистоту по отношению к самому святому — к Родине, большой и малой, как об этом позже очень хорошо сказал Александр Твардовский. Встретились мы с Петром Богутой случайно, но тепло, тепло и простились, прошло не десять, а более двадцати лет после той клятвы, от которой только светлые воспоминания и остались. И вот однажды на звонок в прихожей я отворил дверь и оторопел: стоял возмужавший человек с обветренным и строгим лицом, не тот, а совсеминой Петр Богута. Конечно, были рады встрече, обнялись. Потом сели за стол, распили бутылку вина. Петр вышел в коридор, вынул из кармана куртки свою: хотел ответить на гостеприимство. Оказывается, он работает на Борисовщине по культурно-просветительной части. Как результат этой работы написал пьесу на антирелигиозную тему. Не первую, сказал Петр, уже штуки три вылеживаются в папках, еще никому не читанные, тоже на самые злободневные темы. Сели на диван, почитали. Читал Петр, сам делая и свои паузы и ставя ударения в тех местах, где это виделось ему самому, по-своему рисуя и образы, и обстоятельства, и атмосферу. Я слушал, смотрел на него, удивляясь, как страшно каждого из нас меняет жизнь. Не только внешне — лицо, фигуру, но и духовно — убеждения, манеры и привычки. Я отмечал в нем незнакомую мне нарочитую простоватость, рассудительную медлительность, уверенность в интонации и все искал того давнего Петра — непосредственного, лирически приподнятого, какого-то открытого и милого даже в своей непрактичности.
— Ну, что скажешь? — спросил он, взглянув на меня своими выпуклыми, уверенно-твердыми глазами, откинувшись на спинку дивана.— Думаю сходить в ваш Дом народного творчества, поговорить с методистами. Хочу поставить, так, может, они посоветуют — на сцене какого театра. Борьба с религиозным мракобесием еще не только не утратила своей актуальности, даже, наоборот, усилилась... А может, и у тебя есть какие-то замечания?
Я сказал, что пьесы пока нет. Это еще только тема.
— Как это? — удивился Петр.
Наиделикатнейшим образом я постарался объяснить, почему так думаю. В пьесе гораздо больше, чем в литературном произведении другого жанра, должны быть жизненными, ярко очерченными характеры, правдоподобными атмосфера и обстоятельства. А в его пьесе все пока что лежит на поверхности, заранее видно, что в ней будет происходить и чем закончится.
— Ну так что?
По тому, как твердо и строго посмотрел на меня Петр, я понял, что моих рассуждений он не принимает. Мы просидели с ним час или более, то отходя от пьесы в теорию, то возвращаясь к пьесе. Я чувствовал, что разговор наш приобретает все более острые формы, и ничего не мог поправить. Мне казалось, что даже ради давнишней нашей дружбы я не имею права говорить неправду.
Петр стал ходить по комнате. Пьеса лежала на столе, на
печатанная нестройными разностаидартными буквами райцентровской машинки на листках разностандартной бумаги.
Ну что ж, спасибо, сказал Петр, сворачивая листы в трубку.— Понял. Как следует понял. Даже очень. Больше чем нужно. Мы же, известно, глубокая провинция. В литераторах не ходим, в творческом шаманстве не разбираемся, не то что ты, маэстро. Вижу, что стал олимпийцем, тебе теперь давай только высокое искусство. И даже больше: если от него будет нести искусством для искусства.
— Петр, дорогой, погоди...
— А борьбу с разнузданным мракобесием средствами драмы,— а это именно народная драма, если угодно! — ты называешь агиткой. Ну и, конечно, если агиткой, то дешевой. Я не думал, что ты так далеко зашел. Будь здоров, я тебя больше не потревожу.
Он ушел, уехал на свою Борисовщину. Мне думалось, что долго он сердиться не будет, сам поймет, что погорячился, если убедится, что с пьесой и в самом деле ничего не вышло. Он же умный, образованный человек, думал я, и обязательно вернется, хотя бы ради той нашей далекой и чистой юности.
Но он не пришел, и я все укоряю и укоряю себя, что был неделикатен, что, как хозяин, не был достаточно тактичным, не подождал со своими суждениями. Мы могли поговорить об этой тонкой стороне много позже, когда присмотрелись бы друг к другу и увидели, что стали не теми, какими были.
Мне очень хочется, чтобы он все же зашел. Хотя бы ради того, чтобы не думать, что после долгих разлук встречаться не надо.
РУКИ НА КЛЕНОВОМ ЛИСТЕ
Койдановский тракт начинался за бетонным мостом. Ныне это улица Чкалова.
Жаль, что мы иногда слишком поспешно с улиц, городов, поселков стираем следы истории. Я не против новых названий, которые увековечивают людей и их дела, но для новых названий есть достаточно простора: и новые селения, и новые улицы или даже старые, но со случайными, невыразительными названиями, такими, что даже не знаешь, как они могли появиться. Селения, как и люди, без биографии не имеют своего лица. Я не представляю, например, Минска без Немиги. Кажется, что-то важное отняли у него, переименовав Лагойский или хотя бы тот же Койдановский тракт, легенда о котором восходит к времени Золотой Орды. Мне жаль, что исчезла Троёцкая гора, на которой день и ночь стояли дозоры, охраняя покой древних минчан. Что теперь только старые люди помнят, где были Переспа, Сторожовка, Веселовка, Людамант, а эти названия определяли исторический характер районов. Ходят слухи, что недолго осталось жить Долгобродской улице, потому что там давно нет Долгого брода, а проложена первоклассная магистраль; что не будет и Долгиновского тракта, с которым так удивительно переплетается литературный путь Змитрока Бядули.
Я радуюсь, что создаются новые города и новые улицы, и огорчаюсь, когда названия им даются непродуманно. Есть у нас два города с чудесными, поэтическими названиями — Светлогорск и Солегорск, но я убежден, что их хотели назвать иначе. Их хотели назвать Светлоград и Солеград, по самому существенному признаку — город, откуда идет свет, город, где добывают соль, и использовали для названий нехарактерный для этих городов признак — горы, хотя оба города стоят на равнине...
Так вот, на Койдановском тракте, в первом домике слева, жил молодой скульптор Заир Азгур. Домик стоял за палисадником, среди кустов сирени и клумб с цветами. Хозяйка дома занимала одну его половину, Заир с семьей — другую: комнатку и кухню. Семья была небольшая: он, его жена Рита — очень милая, светлокудрая, вся светившаяся добротой и искренней приветливостью, артистка Голубковского театра,— и совсем маленький еще сын Заирит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122