Надеялся на свое трудолюбие и силу: все выкорчует, разровняет, осушит. Длинным узким болотом этот участок делился на две половины: по одну сторону — Хвоевица, по другую — Солодухи. Названия эти, должно быть, очень точно передавали суть: Хвоевица — потому что когда-то эти песчаные пригорки были покрыты низкорослым сосняком; Солодухи — потому что требовали большого труда, отнимали много сил, а вылезть из бедности не давали. С этими местами и связано мое первое воспоминание.
Тихий, весенний, довольно холодный и хмурый день. На низком бугорке стоит наша маленькая, срубленная из тонких сосновых верхушек хатенка с одним окном. Сенцев нет, они еще только намечены: лежит на кругляках первый
венец и каждый раз, идя в хату, надо высоко поднимать ногу, переступая бревно. Крыша недокрыта, потолку гуляет ветер, голые стропила глядят в небо, а с этой стороны, где потом будут сенцы, торчат концы обрешетин. Двор одним концом упирается в болотце с застоявшейся зеленой водой, в которой весь день неистово закатываются лягушки, а другим — в канаву, прокопанную почти под самым окном. За канавой, сквозь негустую поросль лозняка, чуть просматривается след дороги, только нашей дороги, потому что, кроме нас, по ней никто не ездит.
И двор, и хату, и унылые окрестности я помню только потому, что все это связано с незначительным эпизодом.
Вероятно, я в чем-то провинился — то ли не закрыл дверь в хату, и там, заскочив, нашкодила собака, то ли не устерег прикрытую хворостом вскопанную возле самой стены грядку, и ее раскопали куры,— но память сохранила ту минуту, когда я босиком, в полотняной рубахе, из-под которой мелькают мои голые ноги, убегаю от отца, снявшего ремень, чтобы меня наказать.
— Ах ты обормот! Ах ты разбойник! — тихо грозится отец, догоняя меня, и мне, помню, не так-то уж страшен ремень, но душит горькая обида, потому что не виноват: просто захотелось спать...
Первое воспоминание о Хвоевице тоже коротенькое, как вспышка молнии. И тоже обрывок какого-то случая.
Чистый, редкий лесок, оставленный после расчистки на нужды хозяйства. Тыльной стеной к нему стоит хлев с низкой соломенной крышей. Над ней нависают кривые сучья корявой сосны. На чуть заметной дорожке, что проходит между хлевом и лесом, лениво развалился пароконный плуг, из которого выпрягли, вероятно, совсем недавно лошадей, потому что тут же разбросаны хомуты, веревочные постромки, и даже комок земли, выхваченный сошником вместе с травой, еще не успел обветриться. За хлевом ворота во двор, и там, в его глубине, я знаю, стоит хата. Хата наша, однако я никогда в ней не был, потому что там живут чужие люди. Туда по какому-то делу пошел отец, а я жду его, и мне кажется, что он задерживается бесконечно долго.
Только много поздней я узнал, что трухановичскую усадьбу отец намеревался дать старшей дочери Ульяне в приданое. Но пока приходилось разрываться на два хозяйства. Обессилев и кое-как достроившись, отец сдал Хвоевицу в аренду слуцкому кузнецу Лейбе, а сам выселился в Солодухи. И кажется, сюда, в Хвоевицу, приходил с просьбой одолжить
лошадей, чтобы отвезти хворост на гать, которую ежегодно нужно было обновлять: не хотелось же совсем отчураться от мира, живя за болотом в Солодухах.
Хвоевица приучила меня к лесу, к жажде общения с людьми, к раздумчивому одиночеству. Больше всего помнятся зимние, бесконечно долгие вечера. Бывало, горит лучина, потому что керосина не всегда хватает, его нужно привозить из Слуцка, а ездят туда не так часто. Во дворе метет снег, в трубе неистово скулит ветер, за морозными стеклами беспросветная тьма. Отец что-то мастерит — в руках рубанок или струг,— мать сидит за прялкой, сестры вяжут рукавицы или шьют. Под светцом стоит бадейка с водой; перед тем как туда упасть, плоский уголек на конце лучины корчится и сипит тонким синим писком, а когда отпадет, коротко хрустнув, радостно вспыхнет огонь, на минуту высветлив и отцову бороду, и кудель на пряслице, и морозные узоры на темных стеклах окна. И на душе растет тревога, все ждешь и ждешь чего- то: ну пусть бы произошло чудо и хоть кто-нибудь зашел...
И однажды такое чудо произошло.
Помню, там, в темени, в снежной кутерьме за окном, вдруг зашлись от лая собаки. Потом тихий стук в окно. Набросив полушубок, отец выходит во двор. Его долго нет, потом вместе с морозом, серым клубом перекатившимся через порог и расплывшимся по полу, вваливаются в хату закутанные мужчины, сбивают с валенок снег, отряхивают воротники, лохматые ушанки. Один дородный, с рыжей спутанной бородой, другой пониже, широколицый, одноглазый. Я не знаю, как выглядят разбойники, но мне кажется, что именно он похож на разбойника.
— Добрый вечер,— говорят они, распахивая кожухи.— Лошади сбились с дороги, пристали, просимся переночевать.
Мать колет растопку, раскладывает на шестке под треногой огонь. После ужина разговоры — приключения, случаи, небылицы — почти на всю ночь. Тут и утопленники, и разбойники, и нечистая сила, и привидения. Меня давно прогнали спать, но какой там сон, если от страха боишься закрыть глаза...
А вот еще хвоевичская картинка. Тоже длинный рождественский вечер. Пора ложиться спать. Сунув ноги в опорки и накинув какую-то хламиду, выхожу по малой надобности во двор. Ветер распахивает полы, колючий снег обжигает щеки.
И вдруг где-то далеко, в бескрайней снежной темени, начинают выть волки. Сначала один на протяжной низкой ноте, где- то еще дальше к нему присоединяется второй, даже третий, и эти два или три голоса, то поочередно, то сливаясь в один, нагоняют в душу могильный, жуткий холод. Мне начинает казаться, что вой приблизился, вот он уже где-то в нашем ле- сочке, вот за воротами, за хлевом, сейчас во дворе засветятся волчьи глаза. Меня пронизывают холод и страх, я трясусь как в лихорадке, но с порога не двигаюсь, не спешу звякнуть щеколдой, заставляя себя постоять еще хоть минуту, будто эта минута откроет мне наконец какую-то великую тайну...
А вот теплое весеннее утро. Я просыпаюсь, слышу, как мама хлопочет у печки, по хате разносится такой вкусный запах блинов, что мне тут же хочется съесть хоть один.
— Ну так попроси отца, чтобы помолил тебя.
Я выскакиваю на крыльцо босиком, бодрый от холодной воды, которой только что промыл глаза, и кричу:
— Тата, помолите меня.
Отец что-то мастерит в конце двора под навесом и, не
оставляя работы, приказывает креститься. Потом, отчетливо выделяя слова, через весь двор говорит молитву: «Отче наш, иже еси на небеси...» Я повторяю за ним слова всей молитвы, потом, уже заученно, заканчиваю скороговоркой: «Во имя отца, и сына, и святаго духа, аминь», снова крещусь и весело бегу в хату, перескакивая высокий порог. Блин уже лежит в миске, теплый, душистый, сверху маслянисто блестит, намазанный смальцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Тихий, весенний, довольно холодный и хмурый день. На низком бугорке стоит наша маленькая, срубленная из тонких сосновых верхушек хатенка с одним окном. Сенцев нет, они еще только намечены: лежит на кругляках первый
венец и каждый раз, идя в хату, надо высоко поднимать ногу, переступая бревно. Крыша недокрыта, потолку гуляет ветер, голые стропила глядят в небо, а с этой стороны, где потом будут сенцы, торчат концы обрешетин. Двор одним концом упирается в болотце с застоявшейся зеленой водой, в которой весь день неистово закатываются лягушки, а другим — в канаву, прокопанную почти под самым окном. За канавой, сквозь негустую поросль лозняка, чуть просматривается след дороги, только нашей дороги, потому что, кроме нас, по ней никто не ездит.
И двор, и хату, и унылые окрестности я помню только потому, что все это связано с незначительным эпизодом.
Вероятно, я в чем-то провинился — то ли не закрыл дверь в хату, и там, заскочив, нашкодила собака, то ли не устерег прикрытую хворостом вскопанную возле самой стены грядку, и ее раскопали куры,— но память сохранила ту минуту, когда я босиком, в полотняной рубахе, из-под которой мелькают мои голые ноги, убегаю от отца, снявшего ремень, чтобы меня наказать.
— Ах ты обормот! Ах ты разбойник! — тихо грозится отец, догоняя меня, и мне, помню, не так-то уж страшен ремень, но душит горькая обида, потому что не виноват: просто захотелось спать...
Первое воспоминание о Хвоевице тоже коротенькое, как вспышка молнии. И тоже обрывок какого-то случая.
Чистый, редкий лесок, оставленный после расчистки на нужды хозяйства. Тыльной стеной к нему стоит хлев с низкой соломенной крышей. Над ней нависают кривые сучья корявой сосны. На чуть заметной дорожке, что проходит между хлевом и лесом, лениво развалился пароконный плуг, из которого выпрягли, вероятно, совсем недавно лошадей, потому что тут же разбросаны хомуты, веревочные постромки, и даже комок земли, выхваченный сошником вместе с травой, еще не успел обветриться. За хлевом ворота во двор, и там, в его глубине, я знаю, стоит хата. Хата наша, однако я никогда в ней не был, потому что там живут чужие люди. Туда по какому-то делу пошел отец, а я жду его, и мне кажется, что он задерживается бесконечно долго.
Только много поздней я узнал, что трухановичскую усадьбу отец намеревался дать старшей дочери Ульяне в приданое. Но пока приходилось разрываться на два хозяйства. Обессилев и кое-как достроившись, отец сдал Хвоевицу в аренду слуцкому кузнецу Лейбе, а сам выселился в Солодухи. И кажется, сюда, в Хвоевицу, приходил с просьбой одолжить
лошадей, чтобы отвезти хворост на гать, которую ежегодно нужно было обновлять: не хотелось же совсем отчураться от мира, живя за болотом в Солодухах.
Хвоевица приучила меня к лесу, к жажде общения с людьми, к раздумчивому одиночеству. Больше всего помнятся зимние, бесконечно долгие вечера. Бывало, горит лучина, потому что керосина не всегда хватает, его нужно привозить из Слуцка, а ездят туда не так часто. Во дворе метет снег, в трубе неистово скулит ветер, за морозными стеклами беспросветная тьма. Отец что-то мастерит — в руках рубанок или струг,— мать сидит за прялкой, сестры вяжут рукавицы или шьют. Под светцом стоит бадейка с водой; перед тем как туда упасть, плоский уголек на конце лучины корчится и сипит тонким синим писком, а когда отпадет, коротко хрустнув, радостно вспыхнет огонь, на минуту высветлив и отцову бороду, и кудель на пряслице, и морозные узоры на темных стеклах окна. И на душе растет тревога, все ждешь и ждешь чего- то: ну пусть бы произошло чудо и хоть кто-нибудь зашел...
И однажды такое чудо произошло.
Помню, там, в темени, в снежной кутерьме за окном, вдруг зашлись от лая собаки. Потом тихий стук в окно. Набросив полушубок, отец выходит во двор. Его долго нет, потом вместе с морозом, серым клубом перекатившимся через порог и расплывшимся по полу, вваливаются в хату закутанные мужчины, сбивают с валенок снег, отряхивают воротники, лохматые ушанки. Один дородный, с рыжей спутанной бородой, другой пониже, широколицый, одноглазый. Я не знаю, как выглядят разбойники, но мне кажется, что именно он похож на разбойника.
— Добрый вечер,— говорят они, распахивая кожухи.— Лошади сбились с дороги, пристали, просимся переночевать.
Мать колет растопку, раскладывает на шестке под треногой огонь. После ужина разговоры — приключения, случаи, небылицы — почти на всю ночь. Тут и утопленники, и разбойники, и нечистая сила, и привидения. Меня давно прогнали спать, но какой там сон, если от страха боишься закрыть глаза...
А вот еще хвоевичская картинка. Тоже длинный рождественский вечер. Пора ложиться спать. Сунув ноги в опорки и накинув какую-то хламиду, выхожу по малой надобности во двор. Ветер распахивает полы, колючий снег обжигает щеки.
И вдруг где-то далеко, в бескрайней снежной темени, начинают выть волки. Сначала один на протяжной низкой ноте, где- то еще дальше к нему присоединяется второй, даже третий, и эти два или три голоса, то поочередно, то сливаясь в один, нагоняют в душу могильный, жуткий холод. Мне начинает казаться, что вой приблизился, вот он уже где-то в нашем ле- сочке, вот за воротами, за хлевом, сейчас во дворе засветятся волчьи глаза. Меня пронизывают холод и страх, я трясусь как в лихорадке, но с порога не двигаюсь, не спешу звякнуть щеколдой, заставляя себя постоять еще хоть минуту, будто эта минута откроет мне наконец какую-то великую тайну...
А вот теплое весеннее утро. Я просыпаюсь, слышу, как мама хлопочет у печки, по хате разносится такой вкусный запах блинов, что мне тут же хочется съесть хоть один.
— Ну так попроси отца, чтобы помолил тебя.
Я выскакиваю на крыльцо босиком, бодрый от холодной воды, которой только что промыл глаза, и кричу:
— Тата, помолите меня.
Отец что-то мастерит в конце двора под навесом и, не
оставляя работы, приказывает креститься. Потом, отчетливо выделяя слова, через весь двор говорит молитву: «Отче наш, иже еси на небеси...» Я повторяю за ним слова всей молитвы, потом, уже заученно, заканчиваю скороговоркой: «Во имя отца, и сына, и святаго духа, аминь», снова крещусь и весело бегу в хату, перескакивая высокий порог. Блин уже лежит в миске, теплый, душистый, сверху маслянисто блестит, намазанный смальцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122