Замкнулись в себе и даже не знаем — а может, у нас где-либо родные остались?
— У меня никого не осталось, Наталья, я это знаю и спокоен. А у тебя если есть, давно пора поискать.
— Первое время я писала всюду, но нигде никого не оказалось. А все же...
— Вот именно — люди были разбросаны по всему свету. А теперь же... обязательно надо поискать. Может, и тебя где-нибудь дожидаются...
Наталья оживилась. Она словно получила разрешение заглянуть в свое прошлое. Но где искать? Это было в далекой юности. Годы могли неузнаваемо изменить судьбу каждого, каждому дать свой путь, место. Подруг она, конечно, не найдет. Родных? Кто мог остаться? Может, только одна тетка Мальвина?
Наталья понимала, что только тетка Мальвина и нужна ей. Тетка Мальвина очень любила Наталью и, вернувшись с фронта, куда пошла санитаркой с первых дней войны, не могла не искать ее. И, конечно, искала через него. Если бы Наталья нашла ее, тогда бы успокоилась.
Дорогая, милая тетушка Мальвина! Если бы ты знала, как мне хочется тебя видеть. Тебе я бы все, все рассказала. Ты бы меня поняла, я это знаю. Я никогда ничего от тебя не таила. Где ты теперь? Ты никогда не имела своего постоянного места: с дядей Прохором вы вечно путешествовали по стране из конца в конец, на новые стройки, и я не виновата, что до сих пор не разыскала тебя. А через других я искать тебя не хотела, боялась наткнуться на него. Я не хочу, чтоб он знал обо мне. Если жив, пусть лучше думает, что я погибла,— я не дам ему знать о себе ни за что. Ты меня за это не укоряй, дорогая тетушка Мальвина!
Время от времени Наталья вспоминала, где жили ее родственники, писала им. Кое-кто из них отвечал на ее письма, но эти ответы не интересовали ее. У них были свои, очень далекие от нее интересы: тот умер, тот женился, те разъехались по свету. И только. Спокойные сообщения, в которых нет ни живых чувств, ни волнений. Наталья рвала эти письма с ощущением горькой злости,— они только пугают ее, только бередят надежды.
Вспомнила Наталья еще один адрес, совсем безнадежный: где-то в Смоленске жила дальняя родственница дяди Прохора — старенькая тетя Маня. Тетя Маня помнилась по своей надоедливой доброте, по старческой придирчивой строгости, по сундукам, покованным полосками железа, в которых было полно того добра, которое давно вышло из употребления и моды, но которое берегут для потомков. В таких сундуках обычно лежит и бумага, из которой наследники узнают, кому что завещано. Жива ли она, тетя Маня? Господи, как давно это было,— где же ей жить! Но захотелось быть чистой перед своей совестью — Наталья написала и ей.
И вот — так же бывает! — вскоре Наталья получила два письма.
Было воскресенье. Солнечный хороший день ранней осени. Сидя на диване у низенького столика, Казимир читал газеты. Дети играли во дворе. У Натальи, как у всякой хозяйки в праздничный день, было много мелких домашних хлопот: то застлать, то убрать, то вытереть пыль, то подумать, что приготовить поесть.
— Может, чем-нибудь помочь тебе? Ты скажи, в четыре руки быстрее управимся,— как всегда чувствуя себя неловко оттого, что не может быть полезным, сказал Казимир.
— Отдыхай. Справлюсь сама. Успеем.
Зазвонил звонок. Наталья открыла дверь, кого-то поблагодарила, вернулась с двумя конвертами в руках и, бледная, села на диван.
Письмо было от тети Мани. Боже мой, жива, кто бы мог подумать! Наталья читала быстро, пропуская второстепенное: рада, что нашлась, почему так долго молчала... какая у тебя семья, я уже старая, живу у внучки. Наконец и нужное: тетка Мальвина с дядей Прохором теперь в Ярославле, долго о них не было слышно... Тетка Мальвина не раз по тебе плакала, я ей сейчас же дам телеграмму.
У Натальи дрожали руки — второе письмо было от тетки Мальвины. Это она узнала сразу, неизвестно по каким приметам — может, по своему волнению. И по этим первым словам: «Дорогая моя Наталка, где же ты была?..»
Это и было то, чего ждала Наталья. Лицо ее горело, губы она прикусила, чтобы не заплакать. Все, все, каждое слово этого письма было нужным. «Не могла найти, у тебя ж новая фамилия... Все же никогда не верилось, что ты могла погибнуть... А теперь скажу о самом главном для тебя: твоя Людочка жива. Как ты могла поступить так, что дочь ничего не знала о тебе?..»
Наталья вскрикнула тем страшным голосом, каким кричат только матери о своих детях, и, закрыв лицо руками, захлебнулась в судорожных рыданиях. Казимир только теперь заметил на Натальиных коленях письма.
От неожиданности он не успел опомниться и только увидел, как брызнули слезы между пальцами Натальи и как судорожно задрожали плечи.
— Что с тобой?— наконец выпустил он газету.
Наталья выхватила из рукава платочек, вытерла слезы и,
всхлипывая, снова припала к письму. Она читала, не переставая плакать; слезы текли по щекам, падали на письмо.
Платочек сразу стал мокрым, он не высушивал слез, а только размазывал их по лицу. «Боже мой!» — вскрикивала Наталья и продолжала читать.
— Что с тобой, Наталья?
Но Наталья не слышала, о чем у нее спрашивает Казимир. Она не видела даже письма. Каким-то новым, неизвестным ей чувством она словно угадывала все, что в нем написано. «Он не вернулся к первой жене — женился снова. Я не знаю, хорошая она или плохая, может, она самая лучшая, но ты понимаешь, как ребенку тяжело сознавать, что у него нет родной матери. Хуже всего, что Людочка не знает, как думать о тебе: кто ты ей, как покинула ее... Он ее очень любит, может сам сознавая свою вину перед нею... Ей пятнадцать лет, она не знает материнской ласки. Ей сказали, что матери у нее нет, но своим чистым детским сердцем она не верит этому и надеется, что еще найдет тебя. Я сказала ей, что у нее была самая лучшая мать на свете. Я стараюсь сделать так, чтоб она никогда ничем не могла тебя упрекнуть...»
Рыдания душили Наталью. Она упала лицом на колени, зажав в руках мокрое, скомканное письмо, и плечи ее дрожали так, что Казимиру стало страшно.
— Наталья, Натальюшка, что такое, скажи! Что с тобою, скажи, Наталья! — сжимая плечи руками, силился успокоить ее Казимир.— Наталья, родная, что такое?
В страшном горе и отчаянии Наталья повторяла только одно — «боже мой», еще больше пугая Казимира. Он не знал, что делать, что подумать, чем помочь, чувствуя только одно: произошло какое-то непоправимое несчастье.
Наконец Наталья подняла лицо, и Казимир не узнал его. Так выглядят только после страшных страданий.
— Казимир,— произнесла Наталья сквозь душившие ее рыдания,— я ничего не говорила тебе, хотела, чтоб ты был спокоен: у меня есть дочь.
— Как так?— удивленно спросил Казимир.
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо, чтоб ты ничем не мог попрекнуть меня,— продолжала Наталья.— Я даже не знала, жива ли она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— У меня никого не осталось, Наталья, я это знаю и спокоен. А у тебя если есть, давно пора поискать.
— Первое время я писала всюду, но нигде никого не оказалось. А все же...
— Вот именно — люди были разбросаны по всему свету. А теперь же... обязательно надо поискать. Может, и тебя где-нибудь дожидаются...
Наталья оживилась. Она словно получила разрешение заглянуть в свое прошлое. Но где искать? Это было в далекой юности. Годы могли неузнаваемо изменить судьбу каждого, каждому дать свой путь, место. Подруг она, конечно, не найдет. Родных? Кто мог остаться? Может, только одна тетка Мальвина?
Наталья понимала, что только тетка Мальвина и нужна ей. Тетка Мальвина очень любила Наталью и, вернувшись с фронта, куда пошла санитаркой с первых дней войны, не могла не искать ее. И, конечно, искала через него. Если бы Наталья нашла ее, тогда бы успокоилась.
Дорогая, милая тетушка Мальвина! Если бы ты знала, как мне хочется тебя видеть. Тебе я бы все, все рассказала. Ты бы меня поняла, я это знаю. Я никогда ничего от тебя не таила. Где ты теперь? Ты никогда не имела своего постоянного места: с дядей Прохором вы вечно путешествовали по стране из конца в конец, на новые стройки, и я не виновата, что до сих пор не разыскала тебя. А через других я искать тебя не хотела, боялась наткнуться на него. Я не хочу, чтоб он знал обо мне. Если жив, пусть лучше думает, что я погибла,— я не дам ему знать о себе ни за что. Ты меня за это не укоряй, дорогая тетушка Мальвина!
Время от времени Наталья вспоминала, где жили ее родственники, писала им. Кое-кто из них отвечал на ее письма, но эти ответы не интересовали ее. У них были свои, очень далекие от нее интересы: тот умер, тот женился, те разъехались по свету. И только. Спокойные сообщения, в которых нет ни живых чувств, ни волнений. Наталья рвала эти письма с ощущением горькой злости,— они только пугают ее, только бередят надежды.
Вспомнила Наталья еще один адрес, совсем безнадежный: где-то в Смоленске жила дальняя родственница дяди Прохора — старенькая тетя Маня. Тетя Маня помнилась по своей надоедливой доброте, по старческой придирчивой строгости, по сундукам, покованным полосками железа, в которых было полно того добра, которое давно вышло из употребления и моды, но которое берегут для потомков. В таких сундуках обычно лежит и бумага, из которой наследники узнают, кому что завещано. Жива ли она, тетя Маня? Господи, как давно это было,— где же ей жить! Но захотелось быть чистой перед своей совестью — Наталья написала и ей.
И вот — так же бывает! — вскоре Наталья получила два письма.
Было воскресенье. Солнечный хороший день ранней осени. Сидя на диване у низенького столика, Казимир читал газеты. Дети играли во дворе. У Натальи, как у всякой хозяйки в праздничный день, было много мелких домашних хлопот: то застлать, то убрать, то вытереть пыль, то подумать, что приготовить поесть.
— Может, чем-нибудь помочь тебе? Ты скажи, в четыре руки быстрее управимся,— как всегда чувствуя себя неловко оттого, что не может быть полезным, сказал Казимир.
— Отдыхай. Справлюсь сама. Успеем.
Зазвонил звонок. Наталья открыла дверь, кого-то поблагодарила, вернулась с двумя конвертами в руках и, бледная, села на диван.
Письмо было от тети Мани. Боже мой, жива, кто бы мог подумать! Наталья читала быстро, пропуская второстепенное: рада, что нашлась, почему так долго молчала... какая у тебя семья, я уже старая, живу у внучки. Наконец и нужное: тетка Мальвина с дядей Прохором теперь в Ярославле, долго о них не было слышно... Тетка Мальвина не раз по тебе плакала, я ей сейчас же дам телеграмму.
У Натальи дрожали руки — второе письмо было от тетки Мальвины. Это она узнала сразу, неизвестно по каким приметам — может, по своему волнению. И по этим первым словам: «Дорогая моя Наталка, где же ты была?..»
Это и было то, чего ждала Наталья. Лицо ее горело, губы она прикусила, чтобы не заплакать. Все, все, каждое слово этого письма было нужным. «Не могла найти, у тебя ж новая фамилия... Все же никогда не верилось, что ты могла погибнуть... А теперь скажу о самом главном для тебя: твоя Людочка жива. Как ты могла поступить так, что дочь ничего не знала о тебе?..»
Наталья вскрикнула тем страшным голосом, каким кричат только матери о своих детях, и, закрыв лицо руками, захлебнулась в судорожных рыданиях. Казимир только теперь заметил на Натальиных коленях письма.
От неожиданности он не успел опомниться и только увидел, как брызнули слезы между пальцами Натальи и как судорожно задрожали плечи.
— Что с тобой?— наконец выпустил он газету.
Наталья выхватила из рукава платочек, вытерла слезы и,
всхлипывая, снова припала к письму. Она читала, не переставая плакать; слезы текли по щекам, падали на письмо.
Платочек сразу стал мокрым, он не высушивал слез, а только размазывал их по лицу. «Боже мой!» — вскрикивала Наталья и продолжала читать.
— Что с тобой, Наталья?
Но Наталья не слышала, о чем у нее спрашивает Казимир. Она не видела даже письма. Каким-то новым, неизвестным ей чувством она словно угадывала все, что в нем написано. «Он не вернулся к первой жене — женился снова. Я не знаю, хорошая она или плохая, может, она самая лучшая, но ты понимаешь, как ребенку тяжело сознавать, что у него нет родной матери. Хуже всего, что Людочка не знает, как думать о тебе: кто ты ей, как покинула ее... Он ее очень любит, может сам сознавая свою вину перед нею... Ей пятнадцать лет, она не знает материнской ласки. Ей сказали, что матери у нее нет, но своим чистым детским сердцем она не верит этому и надеется, что еще найдет тебя. Я сказала ей, что у нее была самая лучшая мать на свете. Я стараюсь сделать так, чтоб она никогда ничем не могла тебя упрекнуть...»
Рыдания душили Наталью. Она упала лицом на колени, зажав в руках мокрое, скомканное письмо, и плечи ее дрожали так, что Казимиру стало страшно.
— Наталья, Натальюшка, что такое, скажи! Что с тобою, скажи, Наталья! — сжимая плечи руками, силился успокоить ее Казимир.— Наталья, родная, что такое?
В страшном горе и отчаянии Наталья повторяла только одно — «боже мой», еще больше пугая Казимира. Он не знал, что делать, что подумать, чем помочь, чувствуя только одно: произошло какое-то непоправимое несчастье.
Наконец Наталья подняла лицо, и Казимир не узнал его. Так выглядят только после страшных страданий.
— Казимир,— произнесла Наталья сквозь душившие ее рыдания,— я ничего не говорила тебе, хотела, чтоб ты был спокоен: у меня есть дочь.
— Как так?— удивленно спросил Казимир.
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо, чтоб ты ничем не мог попрекнуть меня,— продолжала Наталья.— Я даже не знала, жива ли она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122