Края пакетика потерлись от походов, локон в нем слежался, а несколько тоненьких волосков отделились, и я боялся, как бы своим дыханием не развеять их.
Не раз мы удивлялись со Стасей, что у Севы такие светлые волосы и на лбу закручиваются в завитки. Так бывает, наверно, у каждого ребенка, но нам казалось, что такие нежно льняные только у Севы. Я сказал, что когда Сева вырастет и, может, будет уже студентом или инженером, то ему будет интересно посмотреть, какие у него были волосы. Не долго думая, Стася взяла ножницы и отрезала один завиток.
— На,— сказала она,— спрячь. Сам когда-нибудь ему и покажешь.
Я вырвал из настольного блокнота листок, сделал пакетик и, положив туда локон, спрятал в бумажник.
«Где они теперь? Живы ли?» — не раз я спрашивал самого себя, лежа в далеком госпитале, и каждый раз, казалось, слышал те последние слова: «Не задерживайся».
Несколько раз я обошел пустырь, тщетно пытаясь найти хоть маленькие приметы знакомого мне места. Наконец наткнулся на обгоревшее строение, на углу которого сохранилась старая, почерневшая обшивка. На этой обшивке я увидел табличку с надписью белыми буквами на синем эмалированном поле: «Фельдшерская улица, № 3». У меня замерло сердце: Фельдшерская улица была рядом с Марковской.
Я подошел к этому дому. Только он и остался как ориентир на том месте, где я попрощался с семьей.
Я постоял, вздохнул. Наконец я могу сказать, что был тут. Неважно, что не нашел ни улицы, ни того дома,— ясно, что их нет,— но я был тут и поклонился памяти...
Каждый раз из адресного бюро в Бугуруслане приходили одни и те же ответы: фамилия человека, которого я ищу, у них не значится. Вестей нет. Дороги войны уже давно шли по чужим землям. С тревогой я ждал ответа на свое письмо еще раз посланное в Минск в адрес любого жителя дома с просьбой написать, что со Стасей. Ответ я получил не из дома № 9; его прислала учительница той школы, где я работал, сообщив, что семьи у меня больше нет.
«Уважаемый Андрей Семенович,— писала учительница моей школы,— ваше письмо пролежало бы на почте в витрине безадресатнььх писем бесконечно долго, если бы случайно не попало мне на глаза. Война принесла нам много горя и бед. Мне не хотелось бы делать вам больно, уважаемый Андрей Семенович, но если вы спрашиваете о Стасе, то могу сказать, что, вероятно, они погибли: после жестоких бомбежек в первые дни я больше их не встречала...»
Я пошел отсюда на трамвайную остановку. С двумя ведрами мимо меня прошла женщина к колонке, спускаясь вниз. Мне захотелось проверить себя и еще больше убедиться, что был на нужном мне месте. Я обогнал женщину уже тогда, когда она подставляла ведро под кран, громыхнув дном о цемент, и спросил — где тут была Марковская улица.
Женщина подняла голову — ей было лет сорок пять. Просто одетая — в цветастой блузке, темной юбке, повязанная белым в горошек платком,— она была похожа на хозяйку хорошей рабочей семьи. Очень приветливое, открытое, немного широковатое лицо.
— Э, товарищ мой дорогой,— сказала женщина, выпрямившись,— теперь вы ее не найдете.
— Я это вижу. Но хотя бы знать, где тут была она?
— А вот! — Женщина повернулась лицом к пустырю и показала рукой. В заборе здесь был большой проем, на земле виднелись глубокие следы автомашин, которые, должно быть, часто здесь ходят, подвозя на стройку материалы.— Как раз нот тут она начиналась, ниже нового дома, и шла вон туда, видите искалеченную вишню в конце пустыря?
Тогда я с тревогой решился задать еще один вопрос:
— А не скажете ли, где, на каком месте стоял тут дом номер девять?
Девять? — переспросила женщина. Она внимательно посмотрела мне в лицо, а потом снова показала рукой.— А вот! Вон тот сложенный из обгорелых бревен домик и есть номер девять. На нем даже табличка прибита.
— Да нет,— говорю я.— Дом номер девять был не такой. Это был хороший особняк в два этажа; и сад еще там был. А под окнами росли три клена.
— Э, товарищ мой дорогой, я знаю, что не такой он был, да от него ничего не осталось. Видите, тут же все разрушено.
Видимо, женщине тяжело было вспоминать об этом — она помрачнела, отвернулась и поправила ведро под краном, хотя оно стояло как надо. Уже взялась за ручку колонки, собираясь нажать ее, но, может, потому, что я стоял в задумчивости, женщина снова выпрямилась и сказала:
— Тяжело говорить про тот дом, товарищ мой дорогой: погибли все, никого в живых не осталось. И помню, жила там одна женщина, молодая такая еще. Мальчику ее годика четыре было, часто она ходила с ним по той улице. Русоволосый, шустрый мальчик. Простите,— вдруг сказала женщина, быстро взглянув на меня,— а что, в этом доме, может, вы кого-нибудь знали или был кто-нибудь вам близкий?
...В бумажнике у меня хранилась еще одна память. Как раз накануне отъезда в командировку, в воскресенье, мы сидели в нашем саду и читали газеты. Сквозь листья деревьев на дорожку, на прогалинки темно-зеленой травы падали пятнистые солнечные блики. Из кубиков Сева складывал и разрушал свои незамысловатые постройки, и солнечные блики играли у него на руках, на лице, искрились в пушинках его льняных волос.
— Возьми аппарат,— сказала Стася.— Сфотографируй ты его, это же будет все равно как в волшебном царстве.
В тот момент, когда я снимал, Стася окликнула его, и Сева так и получился с поднятой головкой и протянутой за новым кубиком ручкой. На карточке, которая хранилась в моем бумажнике, Сева смотрел прижмурившись, весь в тех далеких солнечных бликах, что падали сквозь листья нашего сада...
Я не ответил женщине, что знал тех жильцов из дома № 9 и что приходил поклониться их памяти.
— Будьте здоровы,— сказал я женщине.— Спасибо.
Я шел медленно, как это бывает, когда подводишь итог наконец-то завершенной трудной и мучительной работы. Я проходил квартал за кварталом, встречая все новые пере
мены, приглядывался к людям, снова думал, то вспоминая прошлое, то стараясь представить себе завтрашний день.
Мои размышления неожиданно нарушила шумная стайка юношей, выскочивших из ворот широкого двора, чуть не сбив меня с ног.
— Простите, товарищ учитель,— сказал юноша, отскочив и еще не разглядев меня как следует.— Простите, я думал, что вы учитель,— поправился он, уже увидев мое лицо. Он старался быть серьезным, но озорной огонек еще играл в его глазах.
— Так я и есть учитель,— сказал я, давая понять, что он меня ничем не обидел и что мне от этого только хорошо.
— Нет, я думал — наш учитель. Тогда еще раз простите,— сказал он, уже широко улыбаясь, и побежал догонять своих товарищей.
Он исчез в толпе, а я все еще отыскивал его светлый, льняной чуб. «Чем он мне мил?» — спрашивал я самого себя и тут же невольно вспоминал тот локон, который лежал у меня в бумажнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Не раз мы удивлялись со Стасей, что у Севы такие светлые волосы и на лбу закручиваются в завитки. Так бывает, наверно, у каждого ребенка, но нам казалось, что такие нежно льняные только у Севы. Я сказал, что когда Сева вырастет и, может, будет уже студентом или инженером, то ему будет интересно посмотреть, какие у него были волосы. Не долго думая, Стася взяла ножницы и отрезала один завиток.
— На,— сказала она,— спрячь. Сам когда-нибудь ему и покажешь.
Я вырвал из настольного блокнота листок, сделал пакетик и, положив туда локон, спрятал в бумажник.
«Где они теперь? Живы ли?» — не раз я спрашивал самого себя, лежа в далеком госпитале, и каждый раз, казалось, слышал те последние слова: «Не задерживайся».
Несколько раз я обошел пустырь, тщетно пытаясь найти хоть маленькие приметы знакомого мне места. Наконец наткнулся на обгоревшее строение, на углу которого сохранилась старая, почерневшая обшивка. На этой обшивке я увидел табличку с надписью белыми буквами на синем эмалированном поле: «Фельдшерская улица, № 3». У меня замерло сердце: Фельдшерская улица была рядом с Марковской.
Я подошел к этому дому. Только он и остался как ориентир на том месте, где я попрощался с семьей.
Я постоял, вздохнул. Наконец я могу сказать, что был тут. Неважно, что не нашел ни улицы, ни того дома,— ясно, что их нет,— но я был тут и поклонился памяти...
Каждый раз из адресного бюро в Бугуруслане приходили одни и те же ответы: фамилия человека, которого я ищу, у них не значится. Вестей нет. Дороги войны уже давно шли по чужим землям. С тревогой я ждал ответа на свое письмо еще раз посланное в Минск в адрес любого жителя дома с просьбой написать, что со Стасей. Ответ я получил не из дома № 9; его прислала учительница той школы, где я работал, сообщив, что семьи у меня больше нет.
«Уважаемый Андрей Семенович,— писала учительница моей школы,— ваше письмо пролежало бы на почте в витрине безадресатнььх писем бесконечно долго, если бы случайно не попало мне на глаза. Война принесла нам много горя и бед. Мне не хотелось бы делать вам больно, уважаемый Андрей Семенович, но если вы спрашиваете о Стасе, то могу сказать, что, вероятно, они погибли: после жестоких бомбежек в первые дни я больше их не встречала...»
Я пошел отсюда на трамвайную остановку. С двумя ведрами мимо меня прошла женщина к колонке, спускаясь вниз. Мне захотелось проверить себя и еще больше убедиться, что был на нужном мне месте. Я обогнал женщину уже тогда, когда она подставляла ведро под кран, громыхнув дном о цемент, и спросил — где тут была Марковская улица.
Женщина подняла голову — ей было лет сорок пять. Просто одетая — в цветастой блузке, темной юбке, повязанная белым в горошек платком,— она была похожа на хозяйку хорошей рабочей семьи. Очень приветливое, открытое, немного широковатое лицо.
— Э, товарищ мой дорогой,— сказала женщина, выпрямившись,— теперь вы ее не найдете.
— Я это вижу. Но хотя бы знать, где тут была она?
— А вот! — Женщина повернулась лицом к пустырю и показала рукой. В заборе здесь был большой проем, на земле виднелись глубокие следы автомашин, которые, должно быть, часто здесь ходят, подвозя на стройку материалы.— Как раз нот тут она начиналась, ниже нового дома, и шла вон туда, видите искалеченную вишню в конце пустыря?
Тогда я с тревогой решился задать еще один вопрос:
— А не скажете ли, где, на каком месте стоял тут дом номер девять?
Девять? — переспросила женщина. Она внимательно посмотрела мне в лицо, а потом снова показала рукой.— А вот! Вон тот сложенный из обгорелых бревен домик и есть номер девять. На нем даже табличка прибита.
— Да нет,— говорю я.— Дом номер девять был не такой. Это был хороший особняк в два этажа; и сад еще там был. А под окнами росли три клена.
— Э, товарищ мой дорогой, я знаю, что не такой он был, да от него ничего не осталось. Видите, тут же все разрушено.
Видимо, женщине тяжело было вспоминать об этом — она помрачнела, отвернулась и поправила ведро под краном, хотя оно стояло как надо. Уже взялась за ручку колонки, собираясь нажать ее, но, может, потому, что я стоял в задумчивости, женщина снова выпрямилась и сказала:
— Тяжело говорить про тот дом, товарищ мой дорогой: погибли все, никого в живых не осталось. И помню, жила там одна женщина, молодая такая еще. Мальчику ее годика четыре было, часто она ходила с ним по той улице. Русоволосый, шустрый мальчик. Простите,— вдруг сказала женщина, быстро взглянув на меня,— а что, в этом доме, может, вы кого-нибудь знали или был кто-нибудь вам близкий?
...В бумажнике у меня хранилась еще одна память. Как раз накануне отъезда в командировку, в воскресенье, мы сидели в нашем саду и читали газеты. Сквозь листья деревьев на дорожку, на прогалинки темно-зеленой травы падали пятнистые солнечные блики. Из кубиков Сева складывал и разрушал свои незамысловатые постройки, и солнечные блики играли у него на руках, на лице, искрились в пушинках его льняных волос.
— Возьми аппарат,— сказала Стася.— Сфотографируй ты его, это же будет все равно как в волшебном царстве.
В тот момент, когда я снимал, Стася окликнула его, и Сева так и получился с поднятой головкой и протянутой за новым кубиком ручкой. На карточке, которая хранилась в моем бумажнике, Сева смотрел прижмурившись, весь в тех далеких солнечных бликах, что падали сквозь листья нашего сада...
Я не ответил женщине, что знал тех жильцов из дома № 9 и что приходил поклониться их памяти.
— Будьте здоровы,— сказал я женщине.— Спасибо.
Я шел медленно, как это бывает, когда подводишь итог наконец-то завершенной трудной и мучительной работы. Я проходил квартал за кварталом, встречая все новые пере
мены, приглядывался к людям, снова думал, то вспоминая прошлое, то стараясь представить себе завтрашний день.
Мои размышления неожиданно нарушила шумная стайка юношей, выскочивших из ворот широкого двора, чуть не сбив меня с ног.
— Простите, товарищ учитель,— сказал юноша, отскочив и еще не разглядев меня как следует.— Простите, я думал, что вы учитель,— поправился он, уже увидев мое лицо. Он старался быть серьезным, но озорной огонек еще играл в его глазах.
— Так я и есть учитель,— сказал я, давая понять, что он меня ничем не обидел и что мне от этого только хорошо.
— Нет, я думал — наш учитель. Тогда еще раз простите,— сказал он, уже широко улыбаясь, и побежал догонять своих товарищей.
Он исчез в толпе, а я все еще отыскивал его светлый, льняной чуб. «Чем он мне мил?» — спрашивал я самого себя и тут же невольно вспоминал тот локон, который лежал у меня в бумажнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122