Что всегда будешь со мной?
— Помню,— ответила ты.
— Значит, ты должна все простить мне. Слушай же...
Я рассказал тебе очень немного из того, что занимало
мои мысли. Только самые простые истины: что есть богатство и бедность, сила и бесправие и что в этой извечной борьбе классов есть одна наисправедливейшая цель: добыть счастье для обездоленных людей. Отобрать его у тех, кто пользуется им, не имея на это права. И что участвовать в этой борьбе — самая святая обязанность каждого честного человека.
— Но это же будет кровь, Петрусь. Это же будет много- много крови,— сказала ты со страхом.
— А разве раньше не лилась она? Счастье богатых всегда добывалось кровью бедных.
— Как страшно...
— А разве мы можем быть счастливыми, если вокруг будут несправедливость и страдания?
— Страшно, Петрусь... Я теперь буду еще больше бояться за тебя. Ты теперь никогда не оставляй меня надолго,— сказала ты и задумалась.
Ты не захотела стать рядом или, может, я не понял тебя тогда? Может, слишком осторожно я говорил с тобой? Или недостаточно чутко прислушивался к тебе?
Луна перебегала из тучки в тучку, спеша обойти всю короткую летнюю ночь. Пушистые волосы твои серебрились под ее холодным светом. Ты долго сидела задумавшись;
по полузакрытым глазам я видел, что ты смотрела в самое себя.
— Петрусь,— сказала ты, все еще находясь во власти своих дум.
— Что, Таиса?
— Я хочу тебе что-то сказать.
— Я слушаю тебя, Таиса.
— Но ты внимательно слушай.
— Говори, Таиса.
— И не сердись на меня.
— Разве ты в чем виновата?
— Ко мне стал приставать поручик этот... Гжецкий.
— Ну? — спросил я встревоженно.
— Если бы ты знал, какой он нахальный... гадкий...
Сердце мое сжалось. Только одна мысль, что этот лощеный негодяй мог осквернить тебя хотя бы взглядом... От одной этой мысли у меня похолодело в груди. Я взял твою голову в свои руки так, чтобы смотреть прямо в глаза, и сказал:
— Он не должен даже прикоснуться к тебе, Таиса.
— Обними меня сильнее, Петрусь,— сказала ты и приникла ко мне.— Мне страшно... Я буду только тебя, только тебя одного буду любить...
Дай вспомню еще.
Помнишь? В саду стояла беседка — круглая, со столбами — в самом конце боковой дорожки. Она стояла среди густых кустов сирени и раскидистых старых лип, и там всегда в глубокой тени держалась приятная прохлада. Иногда я осторожно забегал туда на минутку, чтобы хоть взглянуть на тебя, когда ты не могла прийти на нашу высокую кладку. Я долго не видел тебя и, как только начало смеркаться, поспешил в ту беседку. Но я не дошел до беседки: там послышался твой голос.
«Наверное, она ждет меня,— подумал я,— но ей кто-то мешает. Придется подождать».
— Таиса,— услышал я другой голос.
— Что, пан Гжецкий?
Ты или чем-то была занята, или притворилась невнимательной, потому что голос снова повторил твое имя:
— Панна Таиса.
— Я уже слышала. И что?
— Почему вы такая красивая?
— Это кому-то мешает?
— Мне.
— Чем же?
— Я люблю вас.
«Зачем она говорит с ним? Сказала бы сразу что-нибудь резкое, пусть бы знал, что даже стоять возле нее не имеет права»,— подумал я.
— Панна Таиса не слышит, что я люблю ее?
— Это не слишком приятно.
— Кому?
— Вам.
— Только? А может, и еще кому?
— Быть может.
— Понимаю. Но стоит ли серьезно относиться к этому?
— Почему же?
— Не хочу верить, что панна Таиса всерьез думает о каком-то... хаме.
Ты ничего не ответила. Мне было обидно за тебя. Ты знаешь, как билось мое сердце? «Где же твоя гордость?» — хотелось крикнуть мне.
Я еще надеялся, что не потерял тебя, что ты еще со мной.
— Прошу прощения,— сказал Гжецкий, и я представил, как он поднес два пальца к козырьку.— Теперь я буду верить тому, что говорят люди. Значит, и вправду панна Таиса любила...
— Глупости,— сказала ты безмятежно.— Не всякую шутку можно назвать любовью.
До сего дня я не могу простить себе то, что сделал тогда. Мне нужно было сразу выбросить тебя из сердца, как отраву, и исчезнуть, даже не показавшись тебе. Я же вышел на открытую дорожку перед беседкой и сказал, может, даже слишком спокойно:
— Благодарю, панна Таиса.
Вы оба вскочили, и в глазах твоих я увидел страх. Должно быть, по шляхетской привычке рука пана Гжецкого рванулась к ремню, где обычно носят пистолет, но ты успела крикнуть «Не надо!» и перехватить руку.
— Прочь отсюда, большевистская погань! — брезгливо сказал пан Гжецкий и взял тебя под руку.
Вы пошли по дорожке в дом. Кривая тонкая сабля поручика волочилась по земле. Может, тебе было стыдно или
страшно — ты ни разу не оглянулась, только плечи твои, как в сильный мороз, были высоко подняты и сведены.
Я проклинал тебя, Таиса, и проклинал нашу любовь. Ты не представляешь, что творилось в моем сердце.
Я мог застрелить тебя, мог убить пана Гжецкого — момент для этого был удобный,— но я не позволил себе этого.
Было воскресенье. Стояла осень, начинали желтеть и опадать листья. В такую пору не жарко греет солнце и по всему бездонному небу разлита спокойная голубизна. Хорошо мечтать в такие дни! Долго бродил я с ружьем, и на всех тропках незримо была со мной ты. Я то прощался с тобой, то просил вернуться. Сколько в сердце моем в тот день было нежности и горя! Я все еще любил тебя, Таиса, и мне тяжело было сознавать, что навсегда потерял тебя. Но в это не хотелось верить. И тогда мне чудилось, что ты ходишь со мной рядом и шепчешь:
«Боже мой, Петрусь, как долго мы не виделись с тобой. Прости меня за все, я никогда не забывала тебя, а то, что было,— это только тебе пригрезилось».
Тогда перед моими глазами возникали как в мороз высоко поднятые и сведенные плечи, но ты прерывала мои воспоминания и говорила те слова, которых ждало мое воображение:
«Ты же не говоришь мне о своей работе, о том, что делаешь где-то там без меня. А разве я не могу сделать без тебя что-нибудь полезное? Может, я выпытывала что-то у этого Гжецкого? Не веришь? Хочешь, я убью его? А если Гжецкий нужен тебе для твоего дела, то завтра он будет у тебя. Может, ради тебя я это все делала».
Я целовал твои губы, целовал твои глаза, лоб, волосы: наконец-то ты стала мне самой дорогой, самой необходимой.
И вот в момент таких моих видений по дорожке, петляющей между высоких сосен, усыпанной шишками и переплетенной тугими корнями, на двух кобылицах прогарцевали вы с паном Гжецким. У вас за плечами были ружья, вы совершали небольшую прогулку, для приличия называя ее охотой. Волшебное видение рассеялось, мечты исчезли, осталась горькая действительность. Я вскинул ружье.
Я мог сразу поставить точку на всех чувствах: ненависти, обиды, боли,— но сдержался.
«Это слишком много для нее, слишком много чести для нее»,— сказал я себе и опустил ружье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Помню,— ответила ты.
— Значит, ты должна все простить мне. Слушай же...
Я рассказал тебе очень немного из того, что занимало
мои мысли. Только самые простые истины: что есть богатство и бедность, сила и бесправие и что в этой извечной борьбе классов есть одна наисправедливейшая цель: добыть счастье для обездоленных людей. Отобрать его у тех, кто пользуется им, не имея на это права. И что участвовать в этой борьбе — самая святая обязанность каждого честного человека.
— Но это же будет кровь, Петрусь. Это же будет много- много крови,— сказала ты со страхом.
— А разве раньше не лилась она? Счастье богатых всегда добывалось кровью бедных.
— Как страшно...
— А разве мы можем быть счастливыми, если вокруг будут несправедливость и страдания?
— Страшно, Петрусь... Я теперь буду еще больше бояться за тебя. Ты теперь никогда не оставляй меня надолго,— сказала ты и задумалась.
Ты не захотела стать рядом или, может, я не понял тебя тогда? Может, слишком осторожно я говорил с тобой? Или недостаточно чутко прислушивался к тебе?
Луна перебегала из тучки в тучку, спеша обойти всю короткую летнюю ночь. Пушистые волосы твои серебрились под ее холодным светом. Ты долго сидела задумавшись;
по полузакрытым глазам я видел, что ты смотрела в самое себя.
— Петрусь,— сказала ты, все еще находясь во власти своих дум.
— Что, Таиса?
— Я хочу тебе что-то сказать.
— Я слушаю тебя, Таиса.
— Но ты внимательно слушай.
— Говори, Таиса.
— И не сердись на меня.
— Разве ты в чем виновата?
— Ко мне стал приставать поручик этот... Гжецкий.
— Ну? — спросил я встревоженно.
— Если бы ты знал, какой он нахальный... гадкий...
Сердце мое сжалось. Только одна мысль, что этот лощеный негодяй мог осквернить тебя хотя бы взглядом... От одной этой мысли у меня похолодело в груди. Я взял твою голову в свои руки так, чтобы смотреть прямо в глаза, и сказал:
— Он не должен даже прикоснуться к тебе, Таиса.
— Обними меня сильнее, Петрусь,— сказала ты и приникла ко мне.— Мне страшно... Я буду только тебя, только тебя одного буду любить...
Дай вспомню еще.
Помнишь? В саду стояла беседка — круглая, со столбами — в самом конце боковой дорожки. Она стояла среди густых кустов сирени и раскидистых старых лип, и там всегда в глубокой тени держалась приятная прохлада. Иногда я осторожно забегал туда на минутку, чтобы хоть взглянуть на тебя, когда ты не могла прийти на нашу высокую кладку. Я долго не видел тебя и, как только начало смеркаться, поспешил в ту беседку. Но я не дошел до беседки: там послышался твой голос.
«Наверное, она ждет меня,— подумал я,— но ей кто-то мешает. Придется подождать».
— Таиса,— услышал я другой голос.
— Что, пан Гжецкий?
Ты или чем-то была занята, или притворилась невнимательной, потому что голос снова повторил твое имя:
— Панна Таиса.
— Я уже слышала. И что?
— Почему вы такая красивая?
— Это кому-то мешает?
— Мне.
— Чем же?
— Я люблю вас.
«Зачем она говорит с ним? Сказала бы сразу что-нибудь резкое, пусть бы знал, что даже стоять возле нее не имеет права»,— подумал я.
— Панна Таиса не слышит, что я люблю ее?
— Это не слишком приятно.
— Кому?
— Вам.
— Только? А может, и еще кому?
— Быть может.
— Понимаю. Но стоит ли серьезно относиться к этому?
— Почему же?
— Не хочу верить, что панна Таиса всерьез думает о каком-то... хаме.
Ты ничего не ответила. Мне было обидно за тебя. Ты знаешь, как билось мое сердце? «Где же твоя гордость?» — хотелось крикнуть мне.
Я еще надеялся, что не потерял тебя, что ты еще со мной.
— Прошу прощения,— сказал Гжецкий, и я представил, как он поднес два пальца к козырьку.— Теперь я буду верить тому, что говорят люди. Значит, и вправду панна Таиса любила...
— Глупости,— сказала ты безмятежно.— Не всякую шутку можно назвать любовью.
До сего дня я не могу простить себе то, что сделал тогда. Мне нужно было сразу выбросить тебя из сердца, как отраву, и исчезнуть, даже не показавшись тебе. Я же вышел на открытую дорожку перед беседкой и сказал, может, даже слишком спокойно:
— Благодарю, панна Таиса.
Вы оба вскочили, и в глазах твоих я увидел страх. Должно быть, по шляхетской привычке рука пана Гжецкого рванулась к ремню, где обычно носят пистолет, но ты успела крикнуть «Не надо!» и перехватить руку.
— Прочь отсюда, большевистская погань! — брезгливо сказал пан Гжецкий и взял тебя под руку.
Вы пошли по дорожке в дом. Кривая тонкая сабля поручика волочилась по земле. Может, тебе было стыдно или
страшно — ты ни разу не оглянулась, только плечи твои, как в сильный мороз, были высоко подняты и сведены.
Я проклинал тебя, Таиса, и проклинал нашу любовь. Ты не представляешь, что творилось в моем сердце.
Я мог застрелить тебя, мог убить пана Гжецкого — момент для этого был удобный,— но я не позволил себе этого.
Было воскресенье. Стояла осень, начинали желтеть и опадать листья. В такую пору не жарко греет солнце и по всему бездонному небу разлита спокойная голубизна. Хорошо мечтать в такие дни! Долго бродил я с ружьем, и на всех тропках незримо была со мной ты. Я то прощался с тобой, то просил вернуться. Сколько в сердце моем в тот день было нежности и горя! Я все еще любил тебя, Таиса, и мне тяжело было сознавать, что навсегда потерял тебя. Но в это не хотелось верить. И тогда мне чудилось, что ты ходишь со мной рядом и шепчешь:
«Боже мой, Петрусь, как долго мы не виделись с тобой. Прости меня за все, я никогда не забывала тебя, а то, что было,— это только тебе пригрезилось».
Тогда перед моими глазами возникали как в мороз высоко поднятые и сведенные плечи, но ты прерывала мои воспоминания и говорила те слова, которых ждало мое воображение:
«Ты же не говоришь мне о своей работе, о том, что делаешь где-то там без меня. А разве я не могу сделать без тебя что-нибудь полезное? Может, я выпытывала что-то у этого Гжецкого? Не веришь? Хочешь, я убью его? А если Гжецкий нужен тебе для твоего дела, то завтра он будет у тебя. Может, ради тебя я это все делала».
Я целовал твои губы, целовал твои глаза, лоб, волосы: наконец-то ты стала мне самой дорогой, самой необходимой.
И вот в момент таких моих видений по дорожке, петляющей между высоких сосен, усыпанной шишками и переплетенной тугими корнями, на двух кобылицах прогарцевали вы с паном Гжецким. У вас за плечами были ружья, вы совершали небольшую прогулку, для приличия называя ее охотой. Волшебное видение рассеялось, мечты исчезли, осталась горькая действительность. Я вскинул ружье.
Я мог сразу поставить точку на всех чувствах: ненависти, обиды, боли,— но сдержался.
«Это слишком много для нее, слишком много чести для нее»,— сказал я себе и опустил ружье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122