Жил в Марийской и Чувашской АССР, а в 1937 г. в Петропавловске Казахской ССР. Преподавал в средних школах и техникумах немецкий язык».
Тут я снова немножко прерву его. В том же 1936 году я получил от него письмо. Грустное, полное отчаяния и душевной боли. В письме он жаловался на одиночество и потерянность, на то, что уже никогда не будет иметь покоя, потому что каждый раз, как только пройдет одна беда, ее настигнет другая. Что никогда уже душа не возродится настолько, чтобы взяться за привычную работу. Я не мог даже вообразить, чтобы это говорилось серьезно, не вникал в сложные перипетии жизни, не знал о тех двадцати четырех его часах и ответил с беззаботной легкостью: ты, мол, всегда любил сгущать краски, мог обижаться по пустякам, а нужно суметь подняться на высоту времени и покорно принести даже жертву, если она необходима великим идеям и делам.
Время не щадит даже идеалов. Многое, сделанное когда- то из самых чистых побуждений, вряд ли может вспомниться спокойно. Не знаю, нужны ли грехи, если они даже святые.
«Когда началась Великая Отечественная война, я, как преподаватель, имел броню. Но уже 6 мая 1942 года мобилизован в Красную Армию... Наводчик миномета и ротный писарь. После прорыва фронта мы двинулись к Березине. В боях был дважды контужен. К счастью, лег
ко. Осколком мне прогнуло стальную каску, но я быстро пришел в себя и из строя не выбыл. После форсирования Березины двинулись на Червень, Минск, под Барановичи, Слоним... Белосток. Форсировали реку Нарев, заняли плацдарм... Наскочили на пас «тигры». Попал в плен. 29 апреля 1945-го под Берлином из плена бежал. И сразу же в руки автомат... В середине августа 1945-го был демобилизован из Советской Армии по возрасту. С 1 сентября 1945-го стал работать в Петропавловске в средней школе учителем, а 18 июля 1947-го узнал, что мой побег из плена был «неправильным». В 1956-м все окончательно выяснилось. Снова стал работать учителем в средних школах».
Ничего этого я уже не знал. Думал, что он погиб. Это особенно легко могло случиться при его негибком характере. Но однажды Рыгор Березкин передал мне от него привет. Как? Откуда? Они где-то проездом встретились после войны, у каждого из них были свои «неправильности», за которые пришлось объясняться, а теперь они изредка переписываются. Я сразу же написал ему письмо. Он очень обрадовался, что исе же не забыт. Тем, кто остался жив и кто его помнит, передавал приветы.
«Начались болезни: гипертония и стенокардия... И вот в 1964-м с семьей из района переехал поближе к медицине — в Караганду. Проработал год, потом тяжело заболел, работу оставил и ушел на пенсию по старости».
Эпично, спокойно, будто о чужой жизни. Помню, в начале нашей переписки я спросил, не хочет ли он восстановить свое имя в литературе: написать что-то новое, пересмотреть и переиздать старое. От пересмотра старого он категорически отказался: зачем пересматривать, разве тогда он писал не так, как надо? Но я послал ему его же рассказ «Янка Падлесся», перепечатанный на машинке из прошлых изданий, собираясь исключить рассказ в Антологию. Он удивился: как много чего пришлось поправлять.
И, видимо, эта работа взбодрила его. Я был уверен, что теперь он не остынет, что руки сами запросят работы. И правда, он начал писать повесть, черновик ее прислал в «Полымя» — тем же мелким, уверенным, хорошо знакомым мне почерком. К сожалению, приходит время, когда распоряжаться собой становится тяжело.
«В 1968 году случился инфаркт: три месяца пролежал в больнице и вот уже год стараюсь поправиться... Хоть бы уж выпить было можно...»
Эпично, спокойно, будто о чужой жизни. А мне все не верится, что это правда. Все кажется, что он такой же — молодой, настороженно-гордый и самоуверенный, только лукавит. Он и раньше умел лукавить: бывало, о каждом новом его произведении я узнавал только после того, как оно было напечатано. И, бывало, всегда любил схватить глазом его короткое имя: Сымон Хурсик.
ПОДПРАВЛЕННАЯ ФАМИЛИЯ
До армии у него была фамилия Баран. Домой он возвратился с новым окончанием в ней — Баранов. А когда стал писателем, захотелось или вернуться к прежней, или дать фамилии какую-нибудь этнографическую окраску.
Почему-то этой заботой он решил поделиться со мной. Разумеется, к прежней фамилии возвращаться было нельзя: станут звать, как это всюду заведено,— Баран, с ударением на первом слоге. А кому такая подделка нужна? Я стал вспоминать, как же с фамилиями и кличками обходятся в народе?
У нас, в Трухановичах, жил очень маленького роста человек — Юрочка. Жена у него, как нарочно, была самой высокой женщиной, вероятно, во всей округе. Бывало, в воскресенье, когда все старшее поколение села благочестиво направлялось под колокольный звон в церковь, Юрочка с женой стоял в раскрытых воротах своего двора, и каждый проходивший мимо не мог не посмотреть сначала на женщину, голова которой чуть не упиралась в навес над воротами, а потом на мужчину в начищенных сапогах, в темно-синей кепке, стоявшего где-то внизу, под локтем ее руки, положенной на живот. Пожалуй, именно из-за этой милой потешности люди дали им ласковое прозвище — Юрочковы. И, пожалуй, потому, что жили они в мире и согласии, их на селе уважали, и никому в голову не приходило насмешничать над ними.
Так вот, у нас на селе их называли только по прозвищу — Юрочковы. Во множественном числе. И звучало это так: «К Юрочковым гости приехали» или: «Юрочковы уже отсеялись» .
У нашего соседа фамилия была Рыжковский, но люди звали его Рыжок, а семью — Рыжковы. И говорили: «У Рыжковых ветром сорвало крышу». Другой наш сосед — Бартошык, а люди говорили: «Бартошовы в Слуцк поехали», «Надо одолжить соли у Бартошовых».
Вот я и сказал Сымону:
— Разве ты забыл, как у вас на селе говорят? Теперь ты учишься в Минске, а когда приедешь домой, соседи скажут: «У Якова Барановых сын в гости приехал». Не так ли? Это значит, не кто приехал, а чей сын приехал. В основе фамилии лежит гнездо, общность, гурт. Вот и посуди, как тебе писать фамилию.
Сымон подумал, вздохнул, порассуждал сам с собою.
— Леший на тебя, может, ты и правду говоришь.
И в печати появилась фамилия Барановых.
Правда, мы тогда не подумали, что конструкция фамилий с окончанием на «ых» считается сибирской. Но ведь в Сибирь уехало немало и наших людей, поэтому всякое заимствование говорит и об определенной близости. Вот почему по-нашему «сёлета», а по-сибирски «сёгады».
Так, может, и с фамилией никакой беды не вышло.
ПОСЛЕ ДОЛГИХ РАЗЛУК ВСТРЕЧАТЬСЯ НЕ НАДО
Очень давно, зная добрые приметы, мы с Петром Богу- той поклялись: где бы ни были, как бы ни жили, кем бы ни стали, ровно через десять лет в такой-то день и в такой-то час встретимся в Минске на площади Свободы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Тут я снова немножко прерву его. В том же 1936 году я получил от него письмо. Грустное, полное отчаяния и душевной боли. В письме он жаловался на одиночество и потерянность, на то, что уже никогда не будет иметь покоя, потому что каждый раз, как только пройдет одна беда, ее настигнет другая. Что никогда уже душа не возродится настолько, чтобы взяться за привычную работу. Я не мог даже вообразить, чтобы это говорилось серьезно, не вникал в сложные перипетии жизни, не знал о тех двадцати четырех его часах и ответил с беззаботной легкостью: ты, мол, всегда любил сгущать краски, мог обижаться по пустякам, а нужно суметь подняться на высоту времени и покорно принести даже жертву, если она необходима великим идеям и делам.
Время не щадит даже идеалов. Многое, сделанное когда- то из самых чистых побуждений, вряд ли может вспомниться спокойно. Не знаю, нужны ли грехи, если они даже святые.
«Когда началась Великая Отечественная война, я, как преподаватель, имел броню. Но уже 6 мая 1942 года мобилизован в Красную Армию... Наводчик миномета и ротный писарь. После прорыва фронта мы двинулись к Березине. В боях был дважды контужен. К счастью, лег
ко. Осколком мне прогнуло стальную каску, но я быстро пришел в себя и из строя не выбыл. После форсирования Березины двинулись на Червень, Минск, под Барановичи, Слоним... Белосток. Форсировали реку Нарев, заняли плацдарм... Наскочили на пас «тигры». Попал в плен. 29 апреля 1945-го под Берлином из плена бежал. И сразу же в руки автомат... В середине августа 1945-го был демобилизован из Советской Армии по возрасту. С 1 сентября 1945-го стал работать в Петропавловске в средней школе учителем, а 18 июля 1947-го узнал, что мой побег из плена был «неправильным». В 1956-м все окончательно выяснилось. Снова стал работать учителем в средних школах».
Ничего этого я уже не знал. Думал, что он погиб. Это особенно легко могло случиться при его негибком характере. Но однажды Рыгор Березкин передал мне от него привет. Как? Откуда? Они где-то проездом встретились после войны, у каждого из них были свои «неправильности», за которые пришлось объясняться, а теперь они изредка переписываются. Я сразу же написал ему письмо. Он очень обрадовался, что исе же не забыт. Тем, кто остался жив и кто его помнит, передавал приветы.
«Начались болезни: гипертония и стенокардия... И вот в 1964-м с семьей из района переехал поближе к медицине — в Караганду. Проработал год, потом тяжело заболел, работу оставил и ушел на пенсию по старости».
Эпично, спокойно, будто о чужой жизни. Помню, в начале нашей переписки я спросил, не хочет ли он восстановить свое имя в литературе: написать что-то новое, пересмотреть и переиздать старое. От пересмотра старого он категорически отказался: зачем пересматривать, разве тогда он писал не так, как надо? Но я послал ему его же рассказ «Янка Падлесся», перепечатанный на машинке из прошлых изданий, собираясь исключить рассказ в Антологию. Он удивился: как много чего пришлось поправлять.
И, видимо, эта работа взбодрила его. Я был уверен, что теперь он не остынет, что руки сами запросят работы. И правда, он начал писать повесть, черновик ее прислал в «Полымя» — тем же мелким, уверенным, хорошо знакомым мне почерком. К сожалению, приходит время, когда распоряжаться собой становится тяжело.
«В 1968 году случился инфаркт: три месяца пролежал в больнице и вот уже год стараюсь поправиться... Хоть бы уж выпить было можно...»
Эпично, спокойно, будто о чужой жизни. А мне все не верится, что это правда. Все кажется, что он такой же — молодой, настороженно-гордый и самоуверенный, только лукавит. Он и раньше умел лукавить: бывало, о каждом новом его произведении я узнавал только после того, как оно было напечатано. И, бывало, всегда любил схватить глазом его короткое имя: Сымон Хурсик.
ПОДПРАВЛЕННАЯ ФАМИЛИЯ
До армии у него была фамилия Баран. Домой он возвратился с новым окончанием в ней — Баранов. А когда стал писателем, захотелось или вернуться к прежней, или дать фамилии какую-нибудь этнографическую окраску.
Почему-то этой заботой он решил поделиться со мной. Разумеется, к прежней фамилии возвращаться было нельзя: станут звать, как это всюду заведено,— Баран, с ударением на первом слоге. А кому такая подделка нужна? Я стал вспоминать, как же с фамилиями и кличками обходятся в народе?
У нас, в Трухановичах, жил очень маленького роста человек — Юрочка. Жена у него, как нарочно, была самой высокой женщиной, вероятно, во всей округе. Бывало, в воскресенье, когда все старшее поколение села благочестиво направлялось под колокольный звон в церковь, Юрочка с женой стоял в раскрытых воротах своего двора, и каждый проходивший мимо не мог не посмотреть сначала на женщину, голова которой чуть не упиралась в навес над воротами, а потом на мужчину в начищенных сапогах, в темно-синей кепке, стоявшего где-то внизу, под локтем ее руки, положенной на живот. Пожалуй, именно из-за этой милой потешности люди дали им ласковое прозвище — Юрочковы. И, пожалуй, потому, что жили они в мире и согласии, их на селе уважали, и никому в голову не приходило насмешничать над ними.
Так вот, у нас на селе их называли только по прозвищу — Юрочковы. Во множественном числе. И звучало это так: «К Юрочковым гости приехали» или: «Юрочковы уже отсеялись» .
У нашего соседа фамилия была Рыжковский, но люди звали его Рыжок, а семью — Рыжковы. И говорили: «У Рыжковых ветром сорвало крышу». Другой наш сосед — Бартошык, а люди говорили: «Бартошовы в Слуцк поехали», «Надо одолжить соли у Бартошовых».
Вот я и сказал Сымону:
— Разве ты забыл, как у вас на селе говорят? Теперь ты учишься в Минске, а когда приедешь домой, соседи скажут: «У Якова Барановых сын в гости приехал». Не так ли? Это значит, не кто приехал, а чей сын приехал. В основе фамилии лежит гнездо, общность, гурт. Вот и посуди, как тебе писать фамилию.
Сымон подумал, вздохнул, порассуждал сам с собою.
— Леший на тебя, может, ты и правду говоришь.
И в печати появилась фамилия Барановых.
Правда, мы тогда не подумали, что конструкция фамилий с окончанием на «ых» считается сибирской. Но ведь в Сибирь уехало немало и наших людей, поэтому всякое заимствование говорит и об определенной близости. Вот почему по-нашему «сёлета», а по-сибирски «сёгады».
Так, может, и с фамилией никакой беды не вышло.
ПОСЛЕ ДОЛГИХ РАЗЛУК ВСТРЕЧАТЬСЯ НЕ НАДО
Очень давно, зная добрые приметы, мы с Петром Богу- той поклялись: где бы ни были, как бы ни жили, кем бы ни стали, ровно через десять лет в такой-то день и в такой-то час встретимся в Минске на площади Свободы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122