не очень-то большой знак оставила здесь революция.
Без петуха домой идти было легче. Я был теперь сам по себе, среди полей и среди дорог, и мог полностью отдаться своим мыслям. «Почему же у одного человека так много всего? — думал я.— И зачем ему, одному, такой дом, и такой сад, и весь двор с его богатством, и земля? Неужели его не угнетает такая несправедливость? И такой скупой — даже ножичек не подарил». И еще мне подумалось, что в этом доме жить ему все-таки, должно быть, страшно.
ДВА НЕМЦА
В восемнадцатом году к нам пришли немцы. За свою еще короткую жизнь я увидел первого настоящего врага на нашей земле: молчаливого, вооруженного холодным железом, с чужими порядками и чужой речью.
Мы жили на хуторе, далеко от главных дорог, к нам редко кто заходил. И отец, объятый всеобщей людской тревогой, старался мало где бывать. Раньше он каждое воскресенье ездил в наш небольшой городок Слуцк: кое-что продать, кое-что купить для хозяйства — косу-литовку, обмоточной проволоки для глиняных горшков, а то и лакомство привезти — полфунта или фунт селедок. Теперь же чаще всего сидел дома. И то ли помогала такая предосторожность, то ли причиной были наши болотистые и отдаленные от остального мира места, но долгое время немцы к нам не заглядывали.
И вот однажды они пришли. В воскресенье. В майский тихий и солнечный день.
Я стреножил коня, оставив его в лесочке, который вплотную подступал к нашему двору, и возвращался домой. Но замер и насторожился, спрятавшись за березу: возле ворот стояли двое и через забор осматривали двор. Один — низкий и тучный, толстозадый, другой — сухопарый, высокий, с длинной шеей, будто вытянутой из воротника. За плечами у них карабины, на поясе тесаки. Оба в касках, в серо-зеленых мундирах с разрезом сзади, в крепких, будто из железа, сапогах с короткими широкими голенищами.
Удостоверившись, что во дворе ничего подозрительного нет, они открыли ворота, вошли. Посреди двора тоже постояли, осмотрелись. С одной стороны кладовушка, огородик и сад, с другой — хлев, дровяной сарай, в котором копаются куры, выгребая себе в земле ямки и лениво купаясь в них с распущенными крыльями. Кажется, именно куры привлекли их особое внимание; они что-то сказали друг другу и направились к дому: толстый впереди, худой сзади.
Обычно, когда к нам кто-то приходил, я очень радовался и со всех ног бежал домой. На этот раз идти не хотелось. Но на крыльцо вышла мать, позвала:
— Иди, детка, домой скорее.
В красном углу, под иконами, теребя в горсти конец не очень густой своей бороды, растерянный и оробевший, сидел отец. На лавке в конце стола — они, поставив карабины между колен.
— Садись, сынок,— сказал отец,— может, разобраться поможешь. Чего они хотят?
Эти двое, встав, пропустили меня за стол. Снова сели: худой, с длинной шеей — рядом со мной, толстый и короткий — за ним, с краю.
Помощь Моя состояла в том, что в свои двенадцать лет я считался уже грамотеем: год учился в Слуцке и немного разбирался в немецком языке. А пришли они описывать скот.
Толстый достал карандаш, какие-то бумаги, начал задавать вопросы. Худой знал несколько польских слов, но произносил их очень уж по-немецки. Помогал объяснению мимикой, жестами, повторял по нескольку раз одно и то же слово, даже рисовал пальцем на столе.
— Сколько коров? — спросил толстяк и склонился над бумагами, чтобы записать.
Худой стал переводить, и я почувствовал, как он раза два толкнул под столом своим коленом мое. Я посмотрел вниз. Опустив руку под стол, он показал мне один отогнутый палец. Я растерялся, не зная, что подумать: враг это или нет?
Таким же способом он показывал мне, сколько следует записать лошадей, свиней, овец и даже кур. Толстяк писал, уткнувшись в бумаги. Худощавый старался сидеть вплотную к столу, чтобы скрыть, как он всякий раз подает мне знаки.
Потом толстый объявил, что им пора обедать. Мать сходила в дровяник; пока она жарила на шестке, толстый в своих бумагах исправил количество кур: на одну уменьшил. Обедали немцы долго, молчком, смакуя и не торопясь.
Так же не торопясь они вышли из хаты, снова прошли через двор с карабинами, с тесаками, в глухих серых касках и в железных сапогах с короткими голенищами — твердо, молча, уверенно.
За воротами, перед тем как свернуть вправо на дорожку, которая вела по опушке леса к слуцкому тракту, тучный остановился возле старой корявой березы по малой нужде. И надо же так случиться, чтобы именно в этот момент на соседнем хуторе, который хорошо был виден за пологой ложбиной, со двора вышла женщина. Она отошла метров на двадцать в поле, что-то высыпала из корзины. Золу, вероятно. И только она повернула назад, как толстый снял с плеча карабин и стал прицеливаться.
— Как ты думаешь, Ганс, я попаду в ту женщину? — сказал он худощавому.
У меня зашлось сердце. Это была Прокопиха. Муж ее совсем недавно тут воевал, отступил вместе с большевиками. А у нее полон двор светловолосых ребятишек — мальчиков. Я любил ее за доброе сердце, за одиночество, за гордую осанку, за стройный стан, на котором так ловко сидели и вышитая безрукавка, и юбка с густыми оборками, любил даже за то, что она необыкновенно мягко и протяжно выговаривает «ць» на конце слова — «жацьсь», словно этому «цьсь» как можно дольше хотелось побегать по ее белым веселым зубам. Что же предпринять, чтобы эту женщину не убили?
В худощавом я уже не видел своего врага — схватил его за рукав. Он глянул в мои глаза — и в его глазах я тоже увидел испуг.
— Карл! — вдруг хлопнул он по плечу толстозадого немца.— Мальчик хочет выстрелить в ту птицу,— показал он на ворону, сидевшую близко на корявой сосне.— Дай ему выстрелить.
Карл злобно сплюнул и выругался. Разумеется, карабина он мне не дал. Но и сам потешиться уже не мог: Прокопиха скрылась во дворе. Тогда он выстрелил в ворону. Она, трепыхаясь, подскочила на суке, крутанулась и, ломая крылья, тяжело шмякнулась оземь.
ТЛИСД
Так я и не знаю, кем ты доводилась пану: родственницей или служанкой, горничной или экономкой, знаю только одно — в тебе было много озорства, которое отличало тебя от всех. Меня ничто не удивляло: ни то, что ты любила песни, ни то, что могла гарцевать на жеребце, как настоящий казак, ни то, что всю ночь могла- кружиться в танцах и шутить с парнями. Удивляло только то, что у нас с тобой началась любовь.
Дай вспомнить, как произошло это. Мы косили широкий панский луг за рекой. Как-то под вечер вышла ты из лесу в белом платье и сказала:
— Добрый вечер, парни хорошие!
— Добрый вечер нехорошей девушке,— ответил я за всех.
— Почему же нехорошей? — спросила ты, и улыбка, с которой ты подошла к нам, постепенно угасла. Я помню, что в руке у тебя был один только удивительно красивый цветок на тонком длинном стебле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Без петуха домой идти было легче. Я был теперь сам по себе, среди полей и среди дорог, и мог полностью отдаться своим мыслям. «Почему же у одного человека так много всего? — думал я.— И зачем ему, одному, такой дом, и такой сад, и весь двор с его богатством, и земля? Неужели его не угнетает такая несправедливость? И такой скупой — даже ножичек не подарил». И еще мне подумалось, что в этом доме жить ему все-таки, должно быть, страшно.
ДВА НЕМЦА
В восемнадцатом году к нам пришли немцы. За свою еще короткую жизнь я увидел первого настоящего врага на нашей земле: молчаливого, вооруженного холодным железом, с чужими порядками и чужой речью.
Мы жили на хуторе, далеко от главных дорог, к нам редко кто заходил. И отец, объятый всеобщей людской тревогой, старался мало где бывать. Раньше он каждое воскресенье ездил в наш небольшой городок Слуцк: кое-что продать, кое-что купить для хозяйства — косу-литовку, обмоточной проволоки для глиняных горшков, а то и лакомство привезти — полфунта или фунт селедок. Теперь же чаще всего сидел дома. И то ли помогала такая предосторожность, то ли причиной были наши болотистые и отдаленные от остального мира места, но долгое время немцы к нам не заглядывали.
И вот однажды они пришли. В воскресенье. В майский тихий и солнечный день.
Я стреножил коня, оставив его в лесочке, который вплотную подступал к нашему двору, и возвращался домой. Но замер и насторожился, спрятавшись за березу: возле ворот стояли двое и через забор осматривали двор. Один — низкий и тучный, толстозадый, другой — сухопарый, высокий, с длинной шеей, будто вытянутой из воротника. За плечами у них карабины, на поясе тесаки. Оба в касках, в серо-зеленых мундирах с разрезом сзади, в крепких, будто из железа, сапогах с короткими широкими голенищами.
Удостоверившись, что во дворе ничего подозрительного нет, они открыли ворота, вошли. Посреди двора тоже постояли, осмотрелись. С одной стороны кладовушка, огородик и сад, с другой — хлев, дровяной сарай, в котором копаются куры, выгребая себе в земле ямки и лениво купаясь в них с распущенными крыльями. Кажется, именно куры привлекли их особое внимание; они что-то сказали друг другу и направились к дому: толстый впереди, худой сзади.
Обычно, когда к нам кто-то приходил, я очень радовался и со всех ног бежал домой. На этот раз идти не хотелось. Но на крыльцо вышла мать, позвала:
— Иди, детка, домой скорее.
В красном углу, под иконами, теребя в горсти конец не очень густой своей бороды, растерянный и оробевший, сидел отец. На лавке в конце стола — они, поставив карабины между колен.
— Садись, сынок,— сказал отец,— может, разобраться поможешь. Чего они хотят?
Эти двое, встав, пропустили меня за стол. Снова сели: худой, с длинной шеей — рядом со мной, толстый и короткий — за ним, с краю.
Помощь Моя состояла в том, что в свои двенадцать лет я считался уже грамотеем: год учился в Слуцке и немного разбирался в немецком языке. А пришли они описывать скот.
Толстый достал карандаш, какие-то бумаги, начал задавать вопросы. Худой знал несколько польских слов, но произносил их очень уж по-немецки. Помогал объяснению мимикой, жестами, повторял по нескольку раз одно и то же слово, даже рисовал пальцем на столе.
— Сколько коров? — спросил толстяк и склонился над бумагами, чтобы записать.
Худой стал переводить, и я почувствовал, как он раза два толкнул под столом своим коленом мое. Я посмотрел вниз. Опустив руку под стол, он показал мне один отогнутый палец. Я растерялся, не зная, что подумать: враг это или нет?
Таким же способом он показывал мне, сколько следует записать лошадей, свиней, овец и даже кур. Толстяк писал, уткнувшись в бумаги. Худощавый старался сидеть вплотную к столу, чтобы скрыть, как он всякий раз подает мне знаки.
Потом толстый объявил, что им пора обедать. Мать сходила в дровяник; пока она жарила на шестке, толстый в своих бумагах исправил количество кур: на одну уменьшил. Обедали немцы долго, молчком, смакуя и не торопясь.
Так же не торопясь они вышли из хаты, снова прошли через двор с карабинами, с тесаками, в глухих серых касках и в железных сапогах с короткими голенищами — твердо, молча, уверенно.
За воротами, перед тем как свернуть вправо на дорожку, которая вела по опушке леса к слуцкому тракту, тучный остановился возле старой корявой березы по малой нужде. И надо же так случиться, чтобы именно в этот момент на соседнем хуторе, который хорошо был виден за пологой ложбиной, со двора вышла женщина. Она отошла метров на двадцать в поле, что-то высыпала из корзины. Золу, вероятно. И только она повернула назад, как толстый снял с плеча карабин и стал прицеливаться.
— Как ты думаешь, Ганс, я попаду в ту женщину? — сказал он худощавому.
У меня зашлось сердце. Это была Прокопиха. Муж ее совсем недавно тут воевал, отступил вместе с большевиками. А у нее полон двор светловолосых ребятишек — мальчиков. Я любил ее за доброе сердце, за одиночество, за гордую осанку, за стройный стан, на котором так ловко сидели и вышитая безрукавка, и юбка с густыми оборками, любил даже за то, что она необыкновенно мягко и протяжно выговаривает «ць» на конце слова — «жацьсь», словно этому «цьсь» как можно дольше хотелось побегать по ее белым веселым зубам. Что же предпринять, чтобы эту женщину не убили?
В худощавом я уже не видел своего врага — схватил его за рукав. Он глянул в мои глаза — и в его глазах я тоже увидел испуг.
— Карл! — вдруг хлопнул он по плечу толстозадого немца.— Мальчик хочет выстрелить в ту птицу,— показал он на ворону, сидевшую близко на корявой сосне.— Дай ему выстрелить.
Карл злобно сплюнул и выругался. Разумеется, карабина он мне не дал. Но и сам потешиться уже не мог: Прокопиха скрылась во дворе. Тогда он выстрелил в ворону. Она, трепыхаясь, подскочила на суке, крутанулась и, ломая крылья, тяжело шмякнулась оземь.
ТЛИСД
Так я и не знаю, кем ты доводилась пану: родственницей или служанкой, горничной или экономкой, знаю только одно — в тебе было много озорства, которое отличало тебя от всех. Меня ничто не удивляло: ни то, что ты любила песни, ни то, что могла гарцевать на жеребце, как настоящий казак, ни то, что всю ночь могла- кружиться в танцах и шутить с парнями. Удивляло только то, что у нас с тобой началась любовь.
Дай вспомнить, как произошло это. Мы косили широкий панский луг за рекой. Как-то под вечер вышла ты из лесу в белом платье и сказала:
— Добрый вечер, парни хорошие!
— Добрый вечер нехорошей девушке,— ответил я за всех.
— Почему же нехорошей? — спросила ты, и улыбка, с которой ты подошла к нам, постепенно угасла. Я помню, что в руке у тебя был один только удивительно красивый цветок на тонком длинном стебле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122