Мне было жаль, что такой недолгой была эта встреча. И я понял, что теперь всю жизнь в любой толпе юношей буду искать светлый чуб, все еще не веря в горькую правду беды, все еще надеясь на что-то...
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДРУЖБА
Название книги «Как весну зазывали» так мне понравилось, что я зримо видел Могилевщину, далекое, милое село с его песнями, хороводами, ворожбой, поездками в ночное. II любил незнакомого мне, но хорошего автора.
Потом оказалось, что он тоже учится в университете, этот лирический писатель Василь Коваль. Или учился и оставил, но будто бы снова хочет возвратиться. Оказалось, что он совсем не певучий, а, наоборот, молчаливый, спокойный, с черными и жесткими, а не светлыми и мягкими волосами, слегка насупленный, задумчивый, несколько недоверчивый, с низко опущенной головой, с тяжелой верхней губой и будто испуганными глазами. Я пытался с ним подружиться, но натолкнулся на сдержанность и осекся. Потом понял, что эта сдержанность была его характером. Даже улыбался он скупо, словно боясь, как бы чего недоброго не подумали про его улыбку. Мы с ним встречались, но только случайно, будто не желая, чтобы кто-нибудь заподозрил нас в дружбе.
Помню, на семинарских занятиях мне досталась для разбора тема «Творчество Василя Коваля». Проводил семинар Адам Бобареко, человек, который очень уважал мнение другого. Имея свое мнение, он никогда не глушил чужого, если оно было в русле новой, советской действительности. На занятия пришел и Василь Коваль. Помню, меня это и радовало и немного смущало. Я разбирал три книги: «Как весну зазывали», «На загонах»1 и «Родник». В более поздних произведениях было заметно влияние Максима Горького, так мне показалось. Об этом я и сказал, посожалев, что Василь Коваль начинает отходить от самого себя.
Семинар прошел нормально. Адам Бобареко доклад мой похвалил. Остался недовольным собою только я сам: не обидел ли я Василя Коваля?
— Да что ты, братка,— сказал он мне позже, когда мы ухитрились остаться с глазу на глаз в Доме писателя.— Я знаю, что это правда, но беда невелика, это скоро пройдет.
Потом, тоже значительно поздней, был период, когда Коваль стал еще более угрюмым; темнолицый от природы, еще больше почернел; то, что писал, его не радовало. Период этот тянулся довольно долго, Коваль то вдруг исчезал, то появлялся растерянный, встревоженный, словно в чем-то виноватый. Писалось ему трудно, он бросался с темы на тему ни в одной не находя удовлетворения. Получалось что-то случайное, чуждое его душе.
Однажды я возвращался домой, в свое Завокзалье, и догнал Коваля. Он шел, опустив голову, в суконной кепке, низко надвинутой на лоб, и мне показалось, что он рад встрече. Таким неторопливым шагом мы и пошли дальше — через молодой скверик, за вокзал, через пешеходный мост над железнодорожными путями, в мой Пионерский переулок.
Продовольственный магазинчик недалеко от моего дома, на углу. По грустному настроению Коваля я понял, что мне нужно туда забежать.
Разговор не клеился. И вместе с тем я видел, как рад Коваль, что может поговорить. Давно я замечал его душевную тревогу. Я понимал, что причина в тот период была, вероятно, общая: в литературной критике главенствовал вульгарный социологизм на любое произведение можно было ожидать сурового, но несправедливого осуждения. Этим я объяснял растерянность Коваля, и тревогу, и то, что в его произведениях все глуше звучало волнение, все меньше становилось непосредственности и душевности.
— Душевность,— повторил Коваль.— Вот она-то как раз и небезопасна. И именно она повлечет за собой всякие переживания, сомнения, неуверенность, а ведь это будет называться мелкобуржуазным самокопанием. А можно пойти и дальше: душевность — это душа, а душа — поповство, идеализм; попробуй догадайся, как нужно писать.
Коваль не любил разговоров с теоретическим уклоном, и я удивился, что хватило у него духу на длинный монолог.
Я никогда не был большим любителем выпивок. Но увидел, что бутылка пустая, а у нас и головы почти совсем свежие, и ни о чем мы еще толком не поговорили.
На столе изнывали остатки холостяцкой закуски: разрезанные головки лука, обглоданные хребты какой-то вяленой рыбы, ломти черствого хлеба: здесь же синели кристаллики лениво растолченной нами соли.
Коваль говорит тихо, охватив голову и облокотившись на стол руками, на глаза ему опускается жесткая прядь густых волос, которые упрямо не желают, чтобы их зачесывали назад. Он не может долго смотреть в глаза, только время от времени исподлобья бросает на тебя взгляд. И совсем не развеселился. Какие-то глубокие раздумья тревожат его. Я подумал, что было бы большим свинством не сбегать мне в магазин снова.
Мы просидели с ним весь вечер, и, вероятно, никогда не было у нас такой доброй и близкой встречи, как эта. Мы вспомнили университет, и мой доклад о его творчестве, и своих друзей и товарищей. Говорили о стилях и влияниях, снова о критике, добросовестной и недобросовестной, глубокой и поверхностной, классической и современной, о том что стало нелегко писать, потому что литература возмужала.
Коваль нелегко раскрывался перед другими. Даже если у него было горе, несчастье, какая-нибудь обида, он переживал это в одиночестве, ни у кого не ища сочувствия.
— Ты понимаешь, самое страшное, что я перестал верить себе как писателю,— сказал Коваль.— Это не дает мне покоя я не знаю, что делать с собою. И если живешь с такими мыслями день за днем и не видишь просвета, можно сойти с ума...
Очень тонкая вещь — психология творчества. Первые книги Василя Коваля — это поэмы про очарованный край, про деревню и извечный строй жизни крестьянина. Горе, беда, рождение и смерть, прославление труда — показу этого образа жизни подчинена вся поэтика творчества Коваля.
И вдруг все это рушится. Колхозы. Они безжалостно переиначивают основу, а значит, переиначивают и изначальный патриархальный строй. Сознание. Психику. Писателе необходимо шагать впереди времени, показывать уже новую, перерожденную психику, а образы не подготовлены к этому, они фальшивят. Коваль как художник хорошо знает, что если образ фальшивит, то он не может быть художественным. И самая близкая и кровная тема — деревня, ее быт, поэтичный и песенный строй жизни — теряет популярность, осовременивание ее выглядит подделкой. Коваль ищет для себя иных тем, пишет «Ильку», заставляет даже цыган приобщиться к земле. И неподкупная его душевность и лиричность с каждым произведением все более блекнет.
— Я хочу себя как-то встряхнуть,—говорит Коваль.— Может, какое-то время не писать, может, поездить, повстречаться с людьми, побывать на стройках, в конце концов, на год или два стать рабочим. И вот мучаюсь этим, малодушничаю, переживаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДРУЖБА
Название книги «Как весну зазывали» так мне понравилось, что я зримо видел Могилевщину, далекое, милое село с его песнями, хороводами, ворожбой, поездками в ночное. II любил незнакомого мне, но хорошего автора.
Потом оказалось, что он тоже учится в университете, этот лирический писатель Василь Коваль. Или учился и оставил, но будто бы снова хочет возвратиться. Оказалось, что он совсем не певучий, а, наоборот, молчаливый, спокойный, с черными и жесткими, а не светлыми и мягкими волосами, слегка насупленный, задумчивый, несколько недоверчивый, с низко опущенной головой, с тяжелой верхней губой и будто испуганными глазами. Я пытался с ним подружиться, но натолкнулся на сдержанность и осекся. Потом понял, что эта сдержанность была его характером. Даже улыбался он скупо, словно боясь, как бы чего недоброго не подумали про его улыбку. Мы с ним встречались, но только случайно, будто не желая, чтобы кто-нибудь заподозрил нас в дружбе.
Помню, на семинарских занятиях мне досталась для разбора тема «Творчество Василя Коваля». Проводил семинар Адам Бобареко, человек, который очень уважал мнение другого. Имея свое мнение, он никогда не глушил чужого, если оно было в русле новой, советской действительности. На занятия пришел и Василь Коваль. Помню, меня это и радовало и немного смущало. Я разбирал три книги: «Как весну зазывали», «На загонах»1 и «Родник». В более поздних произведениях было заметно влияние Максима Горького, так мне показалось. Об этом я и сказал, посожалев, что Василь Коваль начинает отходить от самого себя.
Семинар прошел нормально. Адам Бобареко доклад мой похвалил. Остался недовольным собою только я сам: не обидел ли я Василя Коваля?
— Да что ты, братка,— сказал он мне позже, когда мы ухитрились остаться с глазу на глаз в Доме писателя.— Я знаю, что это правда, но беда невелика, это скоро пройдет.
Потом, тоже значительно поздней, был период, когда Коваль стал еще более угрюмым; темнолицый от природы, еще больше почернел; то, что писал, его не радовало. Период этот тянулся довольно долго, Коваль то вдруг исчезал, то появлялся растерянный, встревоженный, словно в чем-то виноватый. Писалось ему трудно, он бросался с темы на тему ни в одной не находя удовлетворения. Получалось что-то случайное, чуждое его душе.
Однажды я возвращался домой, в свое Завокзалье, и догнал Коваля. Он шел, опустив голову, в суконной кепке, низко надвинутой на лоб, и мне показалось, что он рад встрече. Таким неторопливым шагом мы и пошли дальше — через молодой скверик, за вокзал, через пешеходный мост над железнодорожными путями, в мой Пионерский переулок.
Продовольственный магазинчик недалеко от моего дома, на углу. По грустному настроению Коваля я понял, что мне нужно туда забежать.
Разговор не клеился. И вместе с тем я видел, как рад Коваль, что может поговорить. Давно я замечал его душевную тревогу. Я понимал, что причина в тот период была, вероятно, общая: в литературной критике главенствовал вульгарный социологизм на любое произведение можно было ожидать сурового, но несправедливого осуждения. Этим я объяснял растерянность Коваля, и тревогу, и то, что в его произведениях все глуше звучало волнение, все меньше становилось непосредственности и душевности.
— Душевность,— повторил Коваль.— Вот она-то как раз и небезопасна. И именно она повлечет за собой всякие переживания, сомнения, неуверенность, а ведь это будет называться мелкобуржуазным самокопанием. А можно пойти и дальше: душевность — это душа, а душа — поповство, идеализм; попробуй догадайся, как нужно писать.
Коваль не любил разговоров с теоретическим уклоном, и я удивился, что хватило у него духу на длинный монолог.
Я никогда не был большим любителем выпивок. Но увидел, что бутылка пустая, а у нас и головы почти совсем свежие, и ни о чем мы еще толком не поговорили.
На столе изнывали остатки холостяцкой закуски: разрезанные головки лука, обглоданные хребты какой-то вяленой рыбы, ломти черствого хлеба: здесь же синели кристаллики лениво растолченной нами соли.
Коваль говорит тихо, охватив голову и облокотившись на стол руками, на глаза ему опускается жесткая прядь густых волос, которые упрямо не желают, чтобы их зачесывали назад. Он не может долго смотреть в глаза, только время от времени исподлобья бросает на тебя взгляд. И совсем не развеселился. Какие-то глубокие раздумья тревожат его. Я подумал, что было бы большим свинством не сбегать мне в магазин снова.
Мы просидели с ним весь вечер, и, вероятно, никогда не было у нас такой доброй и близкой встречи, как эта. Мы вспомнили университет, и мой доклад о его творчестве, и своих друзей и товарищей. Говорили о стилях и влияниях, снова о критике, добросовестной и недобросовестной, глубокой и поверхностной, классической и современной, о том что стало нелегко писать, потому что литература возмужала.
Коваль нелегко раскрывался перед другими. Даже если у него было горе, несчастье, какая-нибудь обида, он переживал это в одиночестве, ни у кого не ища сочувствия.
— Ты понимаешь, самое страшное, что я перестал верить себе как писателю,— сказал Коваль.— Это не дает мне покоя я не знаю, что делать с собою. И если живешь с такими мыслями день за днем и не видишь просвета, можно сойти с ума...
Очень тонкая вещь — психология творчества. Первые книги Василя Коваля — это поэмы про очарованный край, про деревню и извечный строй жизни крестьянина. Горе, беда, рождение и смерть, прославление труда — показу этого образа жизни подчинена вся поэтика творчества Коваля.
И вдруг все это рушится. Колхозы. Они безжалостно переиначивают основу, а значит, переиначивают и изначальный патриархальный строй. Сознание. Психику. Писателе необходимо шагать впереди времени, показывать уже новую, перерожденную психику, а образы не подготовлены к этому, они фальшивят. Коваль как художник хорошо знает, что если образ фальшивит, то он не может быть художественным. И самая близкая и кровная тема — деревня, ее быт, поэтичный и песенный строй жизни — теряет популярность, осовременивание ее выглядит подделкой. Коваль ищет для себя иных тем, пишет «Ильку», заставляет даже цыган приобщиться к земле. И неподкупная его душевность и лиричность с каждым произведением все более блекнет.
— Я хочу себя как-то встряхнуть,—говорит Коваль.— Может, какое-то время не писать, может, поездить, повстречаться с людьми, побывать на стройках, в конце концов, на год или два стать рабочим. И вот мучаюсь этим, малодушничаю, переживаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122