Я заставлял их встретиться друзьями, а они стали чужими друг другу.
От первоначального замысла ничего не осталось, прототипы не узнали бы себя в этих героях.
Зато узнала бы себя героиня «Лунной ночи» Волька, правда, не столько по внешнему виду, сколько по биографии. Это была Анна Боровлева, у которой я жил на квартире. Жаль было, что никчемный человек — ее муж — так жестоко надругался над ее душой. Конечно, я опоэтизировал эту женщину, но я видел в ней и судьбы других, чья доверчивость так часто сталкивается с жестокими испытаниями. В этом рассказе у меня не получался другой герой —геодезист. Он должен был, сим того не подозревая, возвратить ей веру в добро. Нужно было найти для него характер, линию поведения, тактичность — и все это при не совсем обычных условиях. Геодезист получался у меня то слишком уж резкий и игривый, то совсем безгрешный и замкнутый. А хотелось, чтобы за гранью тактичности читатель видел и человеческие порывы. Прежде чем его полюбит Волька, его должен полюбить и поверить ему читатель.
Мужа Вольки, Степана, я не знал и никогда не видел. Прототипом был человек совершенно случайный, не имевший к Вольке никакого отношения. Приехал в наше село некто Николай Соловей, длинноногий, чубатый, с нагловатыми глазами и хитрой улыбкой. Он устроился работать на электродвигателе в МТС. В первый же вечер зазвенела над селом его голосистая песня. Вероятно, именно песнями он обольстил молодую учительницу Стасю. Ее исключили из комсомола, сняли с преподавательской работы, от нее отреклась старая, слишком правоверная мать. Но Стася пошла за Николаем как слепая. А через полгода, неожиданно для всех, с пятью чемоданами, прикатила к Соловью гладкая. как застоявшаяся кобыла, же на. И Соловей, невинно сверкнув глазами, поблагодарил Стасю за приют, за ласку и весело выгнал ее. Ух, какой это был натренированный гад!
СОЗВУЧИЕ
Она позвонила по телефону. Сказала, что газета «Звязда» хочет побеседовать со мной. Через нее — внештатного корреспондента газеты.
— В альманахе «Слуцкгя песняры» за 1926 год появились стихи, подписанные необычным псевдонимом — Янка Пират. Это были первые, если не ошибаюсь, ваши печатные произведения. Из истории известно, что на Припяти в далекие времена действительно были пираты, довольно-таки своеобразный, веселый и дерзкий народ. Может быть, молодой поэт почувствовал себя их потомком?
— Как и многие прозаики, я тоже начинал со стихов. Сначала классически строгих, потому что первыми поэтами, которых читал, были Пушкин (толстенный том избранного), Лермонтов и Байрон. Потом это увлечение заменилось свежи
ми веяниями времени — «маладняковским» раскованным стихом, которого требовала новая тематика.
Псевдоним «Пират» не был отголоском далекой истории Белоруссии. В обозримом прошлом в Белоруссии не было морей, следовательно, не было и пиратов. У нас текли могучие реки; думаю, что на них также своевольничал «веселый и дерзкий народ», но назывался он, скорее всего, иначе, по-местному — разбойниками или расколами. К сожалению, «Толковый словарь белорусского языка» слово «раскол» в смысле «разбой» не фиксирует. Так же, как не фиксирует и многие другие слова, без которых трудно почувствовать и наш быт, и совсем недалекое прошлое. Вся наша литература, например, пользовалась и пользуется словом «абразш» — своеобразным национальным обозначением жанра, но оно в словаре отсутствует. В просторечии обходной лист называют «абежнш» — колоритное, емкое слово, но современный читатель без словаря не догадается, что в лексике первых лет советского строительства этим словом назывался циркуляр. Причина моего «пиратства» — в восприятии современности. Молодая советская литература не скрывала свои цели: все старое разрушить, строить новое.
По натуре я был романтик. Байроновский бунт духа импонировал мне. Наивно? Безусловно. К тому же большое значение имела традиция выступать в литературе под псевдонимом — Матей Бурачок, Ядвигин Ш,— потому что для государственных и просветительных дел белорусский язык был запрещен. Позднее псевдонимы перешли к нашим классикам — Янка Купала, Якуб Колас, Змитрок Бядуля. Потом к их смене, но уже в качестве моды,— Михась Чарот, Михась Зарецкий, Кузьма Чорный, Язэп Пуща, Алесь Дудар — это все псевдонимы.
— В «пиратах» вы ходили недолго, но романтическое начало, стремление заглянуть в глубины человеческой натуры, разгадать тайны невидимых движений души остались и по сей день в вашем творчестве. Янка Пират превратился в Янку Видука. Как теперь вы можете объяснить причину и суть этой метаморфозы? Что нового принес Янка Видук?
— Очень скоро я понял, что символ моего псевдонима ошибочен. Не только потому, что он был искусственно перенесен из чужой почвы, а по своей сути: дело не в разрушении, а в созидании. Особенно остро я чувствовал несостоятельность псевдонима, когда вспоминал, как в нашем селе Трухановичи вдруг появилось много бумаги. Разной: вырванные из книг страницы и целые тома, некоторые в старых, но роскошных переплетах, некоторые уже без переплетов. Плотная бумага шла на домашние нужды: ею растапливали печи, заворачивали продукты; тонкие страницы шли на самокрутки. Было даже особое щегольство в том, чтобы в компании или на улице достать из кармана брюк или из-за пазухи целую пачку вырванных из книги страниц, не спеша оторвать краешек, помять его в пальцах, согнуть в виде желобка, насыпать туда махорки... Зачастую в хозяйственном обиходе появлялись бумаги, похожие на рукописи, написанные крупными буквами, даже помнится темно-синий оттенок их. И книги, и бумага были из библиотеки недалекой панской усадьбы.
Почти такое же я видел и в Слуцке, на Тройчанах. В бывшем монастыре ютился сельскохозяйственный техникум. Однажды утром мы шли на занятия мимо церкви, двери которой были широко раскрыты внутрь; на церковном погосте валялись растерзанные фолианты, большие и малые печатные и рукописные листы бумаги, их гонял ветер.
Часто вспоминались мне эти картины. Разрушать легко. А вдруг среди тех бумаг погибли какие-то дорогие знаки нашей истории?
Какое же слово найти, чтобы вложить в него новый символ?
В нашем огороде, в траве возле забора, каждый год само собой вырастало незамысловатое растеньице. На высоком тоненьком стебельке небольшая продолговатая серая головка с дырочками у самой шапочки. Когда маковка созревала, ее раскачивал и пригибал к земле ветер, и крохотные семена через дырочки высыпались. Дикий мак. Этот мак-самосейка имеет народное название видук. Меня привлекла заложенная в нем идея самосохранения вида, чтобы использовать ее в качестве нового псевдонима. Вот так и появился Видук.
Молодые люди теперь даже слова такого не знают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
От первоначального замысла ничего не осталось, прототипы не узнали бы себя в этих героях.
Зато узнала бы себя героиня «Лунной ночи» Волька, правда, не столько по внешнему виду, сколько по биографии. Это была Анна Боровлева, у которой я жил на квартире. Жаль было, что никчемный человек — ее муж — так жестоко надругался над ее душой. Конечно, я опоэтизировал эту женщину, но я видел в ней и судьбы других, чья доверчивость так часто сталкивается с жестокими испытаниями. В этом рассказе у меня не получался другой герой —геодезист. Он должен был, сим того не подозревая, возвратить ей веру в добро. Нужно было найти для него характер, линию поведения, тактичность — и все это при не совсем обычных условиях. Геодезист получался у меня то слишком уж резкий и игривый, то совсем безгрешный и замкнутый. А хотелось, чтобы за гранью тактичности читатель видел и человеческие порывы. Прежде чем его полюбит Волька, его должен полюбить и поверить ему читатель.
Мужа Вольки, Степана, я не знал и никогда не видел. Прототипом был человек совершенно случайный, не имевший к Вольке никакого отношения. Приехал в наше село некто Николай Соловей, длинноногий, чубатый, с нагловатыми глазами и хитрой улыбкой. Он устроился работать на электродвигателе в МТС. В первый же вечер зазвенела над селом его голосистая песня. Вероятно, именно песнями он обольстил молодую учительницу Стасю. Ее исключили из комсомола, сняли с преподавательской работы, от нее отреклась старая, слишком правоверная мать. Но Стася пошла за Николаем как слепая. А через полгода, неожиданно для всех, с пятью чемоданами, прикатила к Соловью гладкая. как застоявшаяся кобыла, же на. И Соловей, невинно сверкнув глазами, поблагодарил Стасю за приют, за ласку и весело выгнал ее. Ух, какой это был натренированный гад!
СОЗВУЧИЕ
Она позвонила по телефону. Сказала, что газета «Звязда» хочет побеседовать со мной. Через нее — внештатного корреспондента газеты.
— В альманахе «Слуцкгя песняры» за 1926 год появились стихи, подписанные необычным псевдонимом — Янка Пират. Это были первые, если не ошибаюсь, ваши печатные произведения. Из истории известно, что на Припяти в далекие времена действительно были пираты, довольно-таки своеобразный, веселый и дерзкий народ. Может быть, молодой поэт почувствовал себя их потомком?
— Как и многие прозаики, я тоже начинал со стихов. Сначала классически строгих, потому что первыми поэтами, которых читал, были Пушкин (толстенный том избранного), Лермонтов и Байрон. Потом это увлечение заменилось свежи
ми веяниями времени — «маладняковским» раскованным стихом, которого требовала новая тематика.
Псевдоним «Пират» не был отголоском далекой истории Белоруссии. В обозримом прошлом в Белоруссии не было морей, следовательно, не было и пиратов. У нас текли могучие реки; думаю, что на них также своевольничал «веселый и дерзкий народ», но назывался он, скорее всего, иначе, по-местному — разбойниками или расколами. К сожалению, «Толковый словарь белорусского языка» слово «раскол» в смысле «разбой» не фиксирует. Так же, как не фиксирует и многие другие слова, без которых трудно почувствовать и наш быт, и совсем недалекое прошлое. Вся наша литература, например, пользовалась и пользуется словом «абразш» — своеобразным национальным обозначением жанра, но оно в словаре отсутствует. В просторечии обходной лист называют «абежнш» — колоритное, емкое слово, но современный читатель без словаря не догадается, что в лексике первых лет советского строительства этим словом назывался циркуляр. Причина моего «пиратства» — в восприятии современности. Молодая советская литература не скрывала свои цели: все старое разрушить, строить новое.
По натуре я был романтик. Байроновский бунт духа импонировал мне. Наивно? Безусловно. К тому же большое значение имела традиция выступать в литературе под псевдонимом — Матей Бурачок, Ядвигин Ш,— потому что для государственных и просветительных дел белорусский язык был запрещен. Позднее псевдонимы перешли к нашим классикам — Янка Купала, Якуб Колас, Змитрок Бядуля. Потом к их смене, но уже в качестве моды,— Михась Чарот, Михась Зарецкий, Кузьма Чорный, Язэп Пуща, Алесь Дудар — это все псевдонимы.
— В «пиратах» вы ходили недолго, но романтическое начало, стремление заглянуть в глубины человеческой натуры, разгадать тайны невидимых движений души остались и по сей день в вашем творчестве. Янка Пират превратился в Янку Видука. Как теперь вы можете объяснить причину и суть этой метаморфозы? Что нового принес Янка Видук?
— Очень скоро я понял, что символ моего псевдонима ошибочен. Не только потому, что он был искусственно перенесен из чужой почвы, а по своей сути: дело не в разрушении, а в созидании. Особенно остро я чувствовал несостоятельность псевдонима, когда вспоминал, как в нашем селе Трухановичи вдруг появилось много бумаги. Разной: вырванные из книг страницы и целые тома, некоторые в старых, но роскошных переплетах, некоторые уже без переплетов. Плотная бумага шла на домашние нужды: ею растапливали печи, заворачивали продукты; тонкие страницы шли на самокрутки. Было даже особое щегольство в том, чтобы в компании или на улице достать из кармана брюк или из-за пазухи целую пачку вырванных из книги страниц, не спеша оторвать краешек, помять его в пальцах, согнуть в виде желобка, насыпать туда махорки... Зачастую в хозяйственном обиходе появлялись бумаги, похожие на рукописи, написанные крупными буквами, даже помнится темно-синий оттенок их. И книги, и бумага были из библиотеки недалекой панской усадьбы.
Почти такое же я видел и в Слуцке, на Тройчанах. В бывшем монастыре ютился сельскохозяйственный техникум. Однажды утром мы шли на занятия мимо церкви, двери которой были широко раскрыты внутрь; на церковном погосте валялись растерзанные фолианты, большие и малые печатные и рукописные листы бумаги, их гонял ветер.
Часто вспоминались мне эти картины. Разрушать легко. А вдруг среди тех бумаг погибли какие-то дорогие знаки нашей истории?
Какое же слово найти, чтобы вложить в него новый символ?
В нашем огороде, в траве возле забора, каждый год само собой вырастало незамысловатое растеньице. На высоком тоненьком стебельке небольшая продолговатая серая головка с дырочками у самой шапочки. Когда маковка созревала, ее раскачивал и пригибал к земле ветер, и крохотные семена через дырочки высыпались. Дикий мак. Этот мак-самосейка имеет народное название видук. Меня привлекла заложенная в нем идея самосохранения вида, чтобы использовать ее в качестве нового псевдонима. Вот так и появился Видук.
Молодые люди теперь даже слова такого не знают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122