Это было в типографии. Мы стояли возле типографских машин — Бровка, Шалай и я, читали декларацию, и наши сердца сжимались от боли. Эта декларация шла вразрез с нашими убеждениями, она как бы лишала нас права на то, что мы любили, чем жили,— на К у палу и Коласа, на ту манеру писать, которой до этого владели. Нам совсем не хотелось, чтобы такая декларация делала нас отщепенцами. Отстаивал ее только Шукайла. И когда с тихого, спокойного тона наш протест начал переходить в раздражение, я с нетерпеливым удовольствием вырвал страницу с текстом декларации, набранную рваными строчками, как стихотворение, и помещенную сразу за титульным листом, понимая, что выполняю волю большинства.
Вот как она выглядела:
Белорусская литературно-художественная коммуна вышла в поход по полям,
по дорогам борьбы за расцвет!!!
После второго номера «Росквста» мы опять собрались на квартире П1 у кайлы, теперь уже более обжитой,— находилась она на улице 11 июля. Большинством голосов решили, что наше литобъединение несостоятельно, что дальше нам делать нечего.
Конечно, и «маладняковская» буропенность, и претенциозная крикливость «Литературно-художественной коммуны», и иные веяния литературной жизни того времени оставили на моем творчестве свой след. Но самый заметный и болезненный — наивное убеждение, что новая революционная литература совершенно не нуждается в освоении наследия прошлого и создавать ее необходимо новым языком, писать особым стилем. Их было много, стилей того времени; я и боялся их, и тянулся к ним. В прозе особое влияние на меня оказало языковое бунтарство Бориса Пильняка.
До сих пор я старался не включать в свои книги рассказов тех лет, но вот и подумалось, что это несправедливо. Ведь они
отражают какую-то суть литературного движения. Не все, но хотя бы рассказ «Жажда». Это раздумья, попытка осмыслить исторический путь деревни, понять и признать необходимость революционного переустройства ее. Пусть в этих раздумьях было много наивного, но ведь перед сегодняшним днем всегда был день вчерашний.
ЖАЖДА
Магистраль.
На трамваях, на автобусах, на извозчиках, пешком усердно торопятся куда-то люди. Гарь, пыль, жара. Звонкая, душная суета. Город гремит: движением, железом, человеческой жизнью. Шлепают по тротуарам подошвы. Догоняют одна другую, пересекают друг другу дорогу машины. Железными балками гремят ломовые извозчики. Раскатистый гул машин смешивается с автомобильными гудками, с лицами, с пылью, с криками газетчиков — в неразберихе, шуме, в беспрерывной стремительности. Улицы разбегаются, ныряют в переулки, огибают кварталы — от центра, магистралями, нервами — на окраины, на заводы, на фабрики.
Гарь, пыль, жара.
Человеческая душная суета.
Разорвав неровную линию крыш, поднимаются ввысь леса. Пахнет цементом, досками, известью. Лебедками, воротом, между деревянных стропил — наверх, на этажи — поднимается кирпич. И в гуле, грохоте, шарканье, в звоне — поднимаются стены. И там уже — наверху, на этажах, среди лесов — человек кажется малюсенькой частицей громадного механизма. Даже на какую-то минуту кажется, что человека нет, что им командует железная воля машины. Система.
Так: город — система. И все-таки в этой системе — над ней — самая сложная система — человек.
Во время поездки в Руденск, к Леле, через вагонные стекла было видно, как отдыхает вспаханная полосами осенняя земля. Черным драпом выгибалась она по взгоркам и низинам. И видно было: к широченному драпу земли несуразно прилепилась древняя деревенька. Пестрые, соломенные, убогие, окруженные дикими яблоньками хатки выглядели обиженно. И кажется, если поднять край черного драпа
земли, если взмахнуть им — разбрызнутся нескладные хатки, сдуется случайно прилепленная деревенька.
Какая страшная трагедия земли, если ею не может командовать человек! И какая большая трагедия человека, если душит, властвует над ним земля!
И тогда, глядя в окно вагона, думалось: тысячелетия насчитывает вот эта буколическая форма жизни; тысячелетия проходили бурями, войнами, революциями, бунтами с запахом человеческого пота, крови, а село так и оставалось в буколичности, не стерло бурьянистых меж. Как долго — до сих пор! — кривыми дорогами блуждала земля. До сих пор еще держится — полосами, ручными жерновами, лаптями, горем, нуждой, сохой — старина...
И все же можно видеть кривую дорогу села — древнего, несуразного,— не любить его, убегать — и страдать вместе с ним. Можно увидеть кипучую стремительность города, ритмичную стройность, идти к нему — и плутать дорогами.
Да. Но это рассказ о себе.
В позапрошлом году на углу улиц Свердлова и Карла Маркса я догнал человека. На человеке была серая из домотканого сукна старая свитка, домотканые проношенные на коленях и схваченные лапотными оборами штаны. На спине человек нес ребенка. Ноги он на тротуар ставил по-стариковски, неуверенно, и видно было, что ему тяжело нести свою ношу. Поравнявшись с ним, я нарочно замедлил шаг. Сбоку была видна совсем седая спутанная борода. Лицо — в густо переплетающихся морщинах — синеватое, бескровное. Хриплое дыхание вырывалось с трудом, выбрасываясь белыми клубами в холодный зимний воздух. На широких бровях лежали крохотные искорки инея, на лоб вылезала мокрая прядь редких волос.
Куда он несет эту ношу и неужели не холодно этой девочке голыми руками держаться за плечи? Может, ему нужно помочь, может, посоветовать что нужно?
Но старик приостановился, будто разыскивая что-то, и наконец, увидев меня, спросил:
— Скажите, товарищ человек, где тут Дом крестьянина найти или какую-нибудь больницу?
Я показал ему Дом крестьянина и больницу. Но уходить от него не хотелось.
— Издалека, дедушка?
— С Оршанщины. Слышали? Вот оттуда я и приехал.
— Слышал. А девочку куда несете?
— В больницу вот и несу. Заболела она, там доктора не лечат, а послали, чтобы сюда привез,— скрипел на морозе его голос.
Потом он рассказал, что девочка — дочерина, внучка, что давно захворала какой-то затяжной болезнью и ему приходится с пей мучиться, потому что дочь тоже нездорова, а мужа дома нет — поехал чуть ли не под Китай на заработки.
В развилке Михайловской улицы, в доме № 10, как всегда играл рояль. Под ногами утоптанным снегом блестел тротуар. Бежали люди. С каштанов осыпался иней. Звуки рояля долетали только обрывками, и обрывками — хрипом, бородой, девочкой на спине — остался в памяти дед.
Где-то на Оршанщине его семья, хозяйство. И он, которому давно пора на отдых, едет в белый свет с больной девочкой, потому что больше некому. Такое же невеселое, должно быть, и его хозяйство, от которого нужно ехать даже под Китай — на заработки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Вот как она выглядела:
Белорусская литературно-художественная коммуна вышла в поход по полям,
по дорогам борьбы за расцвет!!!
После второго номера «Росквста» мы опять собрались на квартире П1 у кайлы, теперь уже более обжитой,— находилась она на улице 11 июля. Большинством голосов решили, что наше литобъединение несостоятельно, что дальше нам делать нечего.
Конечно, и «маладняковская» буропенность, и претенциозная крикливость «Литературно-художественной коммуны», и иные веяния литературной жизни того времени оставили на моем творчестве свой след. Но самый заметный и болезненный — наивное убеждение, что новая революционная литература совершенно не нуждается в освоении наследия прошлого и создавать ее необходимо новым языком, писать особым стилем. Их было много, стилей того времени; я и боялся их, и тянулся к ним. В прозе особое влияние на меня оказало языковое бунтарство Бориса Пильняка.
До сих пор я старался не включать в свои книги рассказов тех лет, но вот и подумалось, что это несправедливо. Ведь они
отражают какую-то суть литературного движения. Не все, но хотя бы рассказ «Жажда». Это раздумья, попытка осмыслить исторический путь деревни, понять и признать необходимость революционного переустройства ее. Пусть в этих раздумьях было много наивного, но ведь перед сегодняшним днем всегда был день вчерашний.
ЖАЖДА
Магистраль.
На трамваях, на автобусах, на извозчиках, пешком усердно торопятся куда-то люди. Гарь, пыль, жара. Звонкая, душная суета. Город гремит: движением, железом, человеческой жизнью. Шлепают по тротуарам подошвы. Догоняют одна другую, пересекают друг другу дорогу машины. Железными балками гремят ломовые извозчики. Раскатистый гул машин смешивается с автомобильными гудками, с лицами, с пылью, с криками газетчиков — в неразберихе, шуме, в беспрерывной стремительности. Улицы разбегаются, ныряют в переулки, огибают кварталы — от центра, магистралями, нервами — на окраины, на заводы, на фабрики.
Гарь, пыль, жара.
Человеческая душная суета.
Разорвав неровную линию крыш, поднимаются ввысь леса. Пахнет цементом, досками, известью. Лебедками, воротом, между деревянных стропил — наверх, на этажи — поднимается кирпич. И в гуле, грохоте, шарканье, в звоне — поднимаются стены. И там уже — наверху, на этажах, среди лесов — человек кажется малюсенькой частицей громадного механизма. Даже на какую-то минуту кажется, что человека нет, что им командует железная воля машины. Система.
Так: город — система. И все-таки в этой системе — над ней — самая сложная система — человек.
Во время поездки в Руденск, к Леле, через вагонные стекла было видно, как отдыхает вспаханная полосами осенняя земля. Черным драпом выгибалась она по взгоркам и низинам. И видно было: к широченному драпу земли несуразно прилепилась древняя деревенька. Пестрые, соломенные, убогие, окруженные дикими яблоньками хатки выглядели обиженно. И кажется, если поднять край черного драпа
земли, если взмахнуть им — разбрызнутся нескладные хатки, сдуется случайно прилепленная деревенька.
Какая страшная трагедия земли, если ею не может командовать человек! И какая большая трагедия человека, если душит, властвует над ним земля!
И тогда, глядя в окно вагона, думалось: тысячелетия насчитывает вот эта буколическая форма жизни; тысячелетия проходили бурями, войнами, революциями, бунтами с запахом человеческого пота, крови, а село так и оставалось в буколичности, не стерло бурьянистых меж. Как долго — до сих пор! — кривыми дорогами блуждала земля. До сих пор еще держится — полосами, ручными жерновами, лаптями, горем, нуждой, сохой — старина...
И все же можно видеть кривую дорогу села — древнего, несуразного,— не любить его, убегать — и страдать вместе с ним. Можно увидеть кипучую стремительность города, ритмичную стройность, идти к нему — и плутать дорогами.
Да. Но это рассказ о себе.
В позапрошлом году на углу улиц Свердлова и Карла Маркса я догнал человека. На человеке была серая из домотканого сукна старая свитка, домотканые проношенные на коленях и схваченные лапотными оборами штаны. На спине человек нес ребенка. Ноги он на тротуар ставил по-стариковски, неуверенно, и видно было, что ему тяжело нести свою ношу. Поравнявшись с ним, я нарочно замедлил шаг. Сбоку была видна совсем седая спутанная борода. Лицо — в густо переплетающихся морщинах — синеватое, бескровное. Хриплое дыхание вырывалось с трудом, выбрасываясь белыми клубами в холодный зимний воздух. На широких бровях лежали крохотные искорки инея, на лоб вылезала мокрая прядь редких волос.
Куда он несет эту ношу и неужели не холодно этой девочке голыми руками держаться за плечи? Может, ему нужно помочь, может, посоветовать что нужно?
Но старик приостановился, будто разыскивая что-то, и наконец, увидев меня, спросил:
— Скажите, товарищ человек, где тут Дом крестьянина найти или какую-нибудь больницу?
Я показал ему Дом крестьянина и больницу. Но уходить от него не хотелось.
— Издалека, дедушка?
— С Оршанщины. Слышали? Вот оттуда я и приехал.
— Слышал. А девочку куда несете?
— В больницу вот и несу. Заболела она, там доктора не лечат, а послали, чтобы сюда привез,— скрипел на морозе его голос.
Потом он рассказал, что девочка — дочерина, внучка, что давно захворала какой-то затяжной болезнью и ему приходится с пей мучиться, потому что дочь тоже нездорова, а мужа дома нет — поехал чуть ли не под Китай на заработки.
В развилке Михайловской улицы, в доме № 10, как всегда играл рояль. Под ногами утоптанным снегом блестел тротуар. Бежали люди. С каштанов осыпался иней. Звуки рояля долетали только обрывками, и обрывками — хрипом, бородой, девочкой на спине — остался в памяти дед.
Где-то на Оршанщине его семья, хозяйство. И он, которому давно пора на отдых, едет в белый свет с больной девочкой, потому что больше некому. Такое же невеселое, должно быть, и его хозяйство, от которого нужно ехать даже под Китай — на заработки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122