Когда она вошла, пьяный гомон утих.
— Панна Вера,— радушно поднялся навстречу офицер,— вы счастливая: завтра вас выпускают на волю. Давайте вместе пить и веселиться.
— Я никогда не водила дружбы с панами.
— Оставьте, панна Вера. Вы такая милая.
— Не прикасайтесь! — крикнула она, когда кто-то захотел ее обнять.
Вмиг со стола все было прибрано, и комната приобрела знакомый вид камеры пыток. Веру раздели, поставили на стол. Ее кололи вилками, о тело тушили папиросы, поджигали спичками под пьяный хохот и визг девиц...
Приговор был объявлен седьмого мая. Восемь человек — Василевский Вячеслав, Кепа Андрей, Погирейчик Василь, Путырский Лявон, Процкий Мелентий, Плащинский Сергей, Шумский Владимир, Плащинский Семен — за «подготовку к вооруженным выступлениям против вооруженных сил государства» приговорены к расстрелу. Шесть человек, в том числе и Вера Погирейчик,— «к строгому тюремному заключению на десять лет каждый», как записано было в приговоре. Когда объявляли приговор, Веры среди подсудимых не было: после допроса с пьяными девицами она навеки осталась искалеченной.
И вот их ведут на расстрел в Комаровку, в лес пана Ваньковича. Закованных в кандалы. Окруженных солдатами в серо-зеленых мундирах, с карабинами на изготовку. Короткие тесаки тускло отливают начищенной сталью. И следом за этой процессией растет и все приближается толпа людей. Их отгоняют, оттесняют от осужденных, наезжая лошадьми, размахивая шашками. На миг толпа отступает к тротуарам, забегает вперед и снова окружает тесной стеной. Вдруг взлетает над головами и падает к ногам осужденных букёт цветов. Зазвучала песня. Она зародилась среди осужденных, совсем тихо, и вот к ней присоединяется толпа, и уже ничего
не могут сделать крики и шашки офицеров, песня растет, ширится, несется над улицей, над городом, как гимн мужеству и бессмертию.
В толпе шел и старик Погирейчик, незадолго до того выпущенный из тюрьмы. Когда началась песня, он не выдержал, прорвался сквозь цепь конвоя и бросился к сыну. Песня не умолкла, только примешался к ней звон кандалов, когда отец схватил скованные руки Василя. Солдат хотел оттащить старика, но офицер не велел.
— Пускай идет с нами старый пес и посмотрит, как будет кончаться его сын.
Во время расстрела его поставили в семи шагах от смертников. Он видел загодя выкопанную яму, свежий, еще сырой песок, выброшенный из нее на траву. На этом песке и поставили восемь человек. Солдат — уж не тот ли самый, с веселым оскалом зубов, знакомый по камере пыток,— накинул мешок на голову Сергею Плащинскому. Подбежали другие солдаты. И вот скрылась кудрявая голова Андрея Кепы. Не успев выкрикнуть «Да здравствует!..», задохнулся голос Владимира Шумского. Рванулся, чтоб последний раз глянуть на свет, Вячеслав Василевский. Накинули мешок на светлое, совсем мальчишеское лицо Пустырского. Процкий ждет своей очереди с гордо поднятой головой. Хочет смело смотреть смерти в глаза и не дает накинуть мешок Семен Плащинский. Спокойно, как обычно, уходя на задание, кивнул головой старому Погирейчику, прощаясь, сын Васи ль.
Глухая, как во сне, команда, и отец видит вытянутые карабины, с тусклым блеском тесаков на них. Короткая вспышка. Выстрелов он не слышит, а только видит, как подгибаются ноги у тех, что стоят на песке. Упав, некоторые пытаются подняться, и тогда снова видны короткие огоньки. Сын... Даже после второго выстрела он пытается встать, тогда офицер выпускает в него подряд несколько пуль.
Даже тут офицер не может обойтись без своих шляхетских шуток.
— Пся крев!— кричит он старому Погирейчику.— Ты заколдовал своего бандита: только шестая пуля уложила его.
Как только пришла в Минск Красная Армия, эту могилу раскопали, чтобы похоронить партизан как героев революции. Когда поднимали труп Андрея Кепы, он кололся — в нем остались иголки. В сжатых кулаках Василевского были обрывки»материи: его закопали живым, и, задыхаясь, он рвал на груди рубаху...
ФАКИР ИАМА
В редакцию газеты ««Штаратура мастацтва» зашел пожилой человек и спросил, нельзя ли ему повидать Скрыгана. Я поднялся ему навстречу, приглашая пройти, но человек смущенно сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине.
Редакция помещалась на втором этаже Дома писателя, в комнатах тесных, неприветливых. Мы вошли в небольшую нашу приемную. Здесь стоял диван, обтянутый черной, потрескавшейся от времени кожей, и круглый столик с давно утраченным блеском густо-коричневой краски.
— Простите, что оторвал вас от работы,— сказал человек, волнуясь.— Неважно, кто мне посоветовал, но я пришел к вам как к писателю. Хочу продать вам свои дневники...
— Как так?
— Я артист,— поспешил объясниться человек,— факир Иама. Приехал в ваш город на гастроли. В моем предложении нет никакой спекуляции.
Я вспомнил, что в самом деле видел расклеенные в городе афиши с именем этого человека. Большими черно- синими буквами в центре было написано «Факир Иама», а в левом углу сверху — портрет. Нездешняя внешность: загорелое до глянца лицо со строгим блеском глаз; чалма, перекрещенная на лбу белыми складками, среди которых черными лучами сверкает драгоценный камень; тонкое кольцо серьги в мочке уха. Невольно воображение уводит в далекие, жаркие, неведомые страны, где полно самых жгучих тайн, где живут чародеи, предсказатели судеб и где змеи танцуют под музыку... Я взглянул на Иаму: с портретом никакого сходства не было. Пожилой, невысокого роста, щуплый, усталый, даже растерянный человек сидел передо мной. На узких плечах — короткая доха рыжей, свалявшейся шерстью наружу.
Не соответствовала такая внешность ни портрету на афише, ни чужестранному имени, ни профессии. Всему этому хотелось найти объяснение.
— Я много поездил по свету,— продолжал между тем Иама,— много чего видел и все, что казалось достойным внимания, записывал. Я видел большие города — Париж, Вену, Ниццу, Дели, Бейпин. Знал известных всему миру людей — французских борцов, индийских факиров, итальянских певцов, драматических артистов, таких, как Сарра Бернар, танцовщицу Айседору Дункан. Словом, мне было что записывать в вол дневники. Разумеется, прежде всего в них рассказана моя жизнь. Профессия факира не такая уж распространенная, и мне казалось, что вам, писателю, Дневники могут пригодиться.
Пет, мне они не были нужны. Во-первых, совсем недавно ионии лип. и печати «Похождения факира Бен-Али молода Иванова, и я не мог даже подумать, чтобы пни горим, да еще полученную из чужих рук, не зная материала. Во вторых, это было далеко от моих замыслов: я собирался писать о козыревских партизанах. Я сказал, что дневники взять не могу.
Жаль,- вздохнул Иама.— А я так надеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Панна Вера,— радушно поднялся навстречу офицер,— вы счастливая: завтра вас выпускают на волю. Давайте вместе пить и веселиться.
— Я никогда не водила дружбы с панами.
— Оставьте, панна Вера. Вы такая милая.
— Не прикасайтесь! — крикнула она, когда кто-то захотел ее обнять.
Вмиг со стола все было прибрано, и комната приобрела знакомый вид камеры пыток. Веру раздели, поставили на стол. Ее кололи вилками, о тело тушили папиросы, поджигали спичками под пьяный хохот и визг девиц...
Приговор был объявлен седьмого мая. Восемь человек — Василевский Вячеслав, Кепа Андрей, Погирейчик Василь, Путырский Лявон, Процкий Мелентий, Плащинский Сергей, Шумский Владимир, Плащинский Семен — за «подготовку к вооруженным выступлениям против вооруженных сил государства» приговорены к расстрелу. Шесть человек, в том числе и Вера Погирейчик,— «к строгому тюремному заключению на десять лет каждый», как записано было в приговоре. Когда объявляли приговор, Веры среди подсудимых не было: после допроса с пьяными девицами она навеки осталась искалеченной.
И вот их ведут на расстрел в Комаровку, в лес пана Ваньковича. Закованных в кандалы. Окруженных солдатами в серо-зеленых мундирах, с карабинами на изготовку. Короткие тесаки тускло отливают начищенной сталью. И следом за этой процессией растет и все приближается толпа людей. Их отгоняют, оттесняют от осужденных, наезжая лошадьми, размахивая шашками. На миг толпа отступает к тротуарам, забегает вперед и снова окружает тесной стеной. Вдруг взлетает над головами и падает к ногам осужденных букёт цветов. Зазвучала песня. Она зародилась среди осужденных, совсем тихо, и вот к ней присоединяется толпа, и уже ничего
не могут сделать крики и шашки офицеров, песня растет, ширится, несется над улицей, над городом, как гимн мужеству и бессмертию.
В толпе шел и старик Погирейчик, незадолго до того выпущенный из тюрьмы. Когда началась песня, он не выдержал, прорвался сквозь цепь конвоя и бросился к сыну. Песня не умолкла, только примешался к ней звон кандалов, когда отец схватил скованные руки Василя. Солдат хотел оттащить старика, но офицер не велел.
— Пускай идет с нами старый пес и посмотрит, как будет кончаться его сын.
Во время расстрела его поставили в семи шагах от смертников. Он видел загодя выкопанную яму, свежий, еще сырой песок, выброшенный из нее на траву. На этом песке и поставили восемь человек. Солдат — уж не тот ли самый, с веселым оскалом зубов, знакомый по камере пыток,— накинул мешок на голову Сергею Плащинскому. Подбежали другие солдаты. И вот скрылась кудрявая голова Андрея Кепы. Не успев выкрикнуть «Да здравствует!..», задохнулся голос Владимира Шумского. Рванулся, чтоб последний раз глянуть на свет, Вячеслав Василевский. Накинули мешок на светлое, совсем мальчишеское лицо Пустырского. Процкий ждет своей очереди с гордо поднятой головой. Хочет смело смотреть смерти в глаза и не дает накинуть мешок Семен Плащинский. Спокойно, как обычно, уходя на задание, кивнул головой старому Погирейчику, прощаясь, сын Васи ль.
Глухая, как во сне, команда, и отец видит вытянутые карабины, с тусклым блеском тесаков на них. Короткая вспышка. Выстрелов он не слышит, а только видит, как подгибаются ноги у тех, что стоят на песке. Упав, некоторые пытаются подняться, и тогда снова видны короткие огоньки. Сын... Даже после второго выстрела он пытается встать, тогда офицер выпускает в него подряд несколько пуль.
Даже тут офицер не может обойтись без своих шляхетских шуток.
— Пся крев!— кричит он старому Погирейчику.— Ты заколдовал своего бандита: только шестая пуля уложила его.
Как только пришла в Минск Красная Армия, эту могилу раскопали, чтобы похоронить партизан как героев революции. Когда поднимали труп Андрея Кепы, он кололся — в нем остались иголки. В сжатых кулаках Василевского были обрывки»материи: его закопали живым, и, задыхаясь, он рвал на груди рубаху...
ФАКИР ИАМА
В редакцию газеты ««Штаратура мастацтва» зашел пожилой человек и спросил, нельзя ли ему повидать Скрыгана. Я поднялся ему навстречу, приглашая пройти, но человек смущенно сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине.
Редакция помещалась на втором этаже Дома писателя, в комнатах тесных, неприветливых. Мы вошли в небольшую нашу приемную. Здесь стоял диван, обтянутый черной, потрескавшейся от времени кожей, и круглый столик с давно утраченным блеском густо-коричневой краски.
— Простите, что оторвал вас от работы,— сказал человек, волнуясь.— Неважно, кто мне посоветовал, но я пришел к вам как к писателю. Хочу продать вам свои дневники...
— Как так?
— Я артист,— поспешил объясниться человек,— факир Иама. Приехал в ваш город на гастроли. В моем предложении нет никакой спекуляции.
Я вспомнил, что в самом деле видел расклеенные в городе афиши с именем этого человека. Большими черно- синими буквами в центре было написано «Факир Иама», а в левом углу сверху — портрет. Нездешняя внешность: загорелое до глянца лицо со строгим блеском глаз; чалма, перекрещенная на лбу белыми складками, среди которых черными лучами сверкает драгоценный камень; тонкое кольцо серьги в мочке уха. Невольно воображение уводит в далекие, жаркие, неведомые страны, где полно самых жгучих тайн, где живут чародеи, предсказатели судеб и где змеи танцуют под музыку... Я взглянул на Иаму: с портретом никакого сходства не было. Пожилой, невысокого роста, щуплый, усталый, даже растерянный человек сидел передо мной. На узких плечах — короткая доха рыжей, свалявшейся шерстью наружу.
Не соответствовала такая внешность ни портрету на афише, ни чужестранному имени, ни профессии. Всему этому хотелось найти объяснение.
— Я много поездил по свету,— продолжал между тем Иама,— много чего видел и все, что казалось достойным внимания, записывал. Я видел большие города — Париж, Вену, Ниццу, Дели, Бейпин. Знал известных всему миру людей — французских борцов, индийских факиров, итальянских певцов, драматических артистов, таких, как Сарра Бернар, танцовщицу Айседору Дункан. Словом, мне было что записывать в вол дневники. Разумеется, прежде всего в них рассказана моя жизнь. Профессия факира не такая уж распространенная, и мне казалось, что вам, писателю, Дневники могут пригодиться.
Пет, мне они не были нужны. Во-первых, совсем недавно ионии лип. и печати «Похождения факира Бен-Али молода Иванова, и я не мог даже подумать, чтобы пни горим, да еще полученную из чужих рук, не зная материала. Во вторых, это было далеко от моих замыслов: я собирался писать о козыревских партизанах. Я сказал, что дневники взять не могу.
Жаль,- вздохнул Иама.— А я так надеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122