Перед столом, с краю, несколько наискось поставлено кресло, чтобы мог сесть гость, если вдруг зайдет. По стенам стеллажи, но не впритык друг к другу, чтобы поражало богатство книг, а с промежутками, занятыми то креслом, поставленным как бы случайно, то диваном. И на кресла, и на диван накинуты ковры, тоже как бы наспех, небрежно, даже не выровнены края и не примяты складки. И совершенно изменилась комната, стала теплой, удобной, не такой длинной, тут как бы извечно поселились уют и тишина. С первого взгляда я понял, что здесь понадобился высокий эстетический вкус Мележа. Весь шум внешнего мира оставался за драпировкой, а тут — свой мир, своя святая святых.
Кажется, Мележу нужно было иногда день превратить в ночь, и этому тоже помогала драпировка. Задернул стену тяжелой шторой, и пожалуйста — ночь! Служило этому и высоко на стене придуманное устройство дневного света. Стеклянные, застенчиво-тихие трубочки несмело оживают, разливая в комнате молочно-белый ровный свет. Только удивляло элементарное нарушение закона освещения — с правой стороны. Тут уже пришлось догадываться: значит, раньше стол стоял лицом к окну, как у других. Очень это беспокойное дело — найти душевный лад со своим окружением.
Никогда ни у кого я не видел такого щепетильного отношения к работе, как у Мележа. Если он писал, то ко всему остальному был слеп, глух — как завороженный. И если вы хоть в чем-то проявили душевность и участие к тому, чем он был занят, он легко доверялся вам. Он не мог не поделиться каждой минутой своей неуверенности или тревоги. Или удачи. Вчера, например, мог прочесть новый раздел или отрывок, увериться, что сделан он, как говорится, на самом высоком эмоциональном, психологическом, этнографическом, философском, языковом или еще каком-то профессионально писательском уровне, что после этого можно спокойно и счастливо пойти спать, но назавтра вечером снова спрашивал, можно ли зайти. И разговор, и сомнения начинались снова, потому что вчерашние страницы рукописи были измараны, исчерканы и мелким, круглым мележевским почерком были вписаны поправки или текст был написан новый.
Обычно то, что читал Мележ, было последовательным продолжением произведения. Но однажды он прочел раздел, который необычайно удивил меня. Он выпадал из строгой последовательности, был не подготовлен ни событиями, ни логикой движения, знакомы были только имена. В недавно прочтенной главе я переживал за Василя Дятлика, которому начинает перебегать дорогу Евхим Глушак. Запомнился эпизод, когда Ганна жала рожь, потом отошла от своих и обмежком направилась к лесу. Евхим следил за ней; укладывая с отцом снопы на воз, подумал, что Ганна могла пойти за малиной. И, улучив минуту и схитрив, сказал отцу, что насмотрел орешники на обручи, и тоже сиганул в лес. Может, так ярко и не запомнился бы этот эпизод, если бы не встретилась тут Евхиму Ходоська. Она чувствовала сердцем, что Евхим бросает ее.
«—Я грубая,— в отчаянии говорила она.
— Нагуляла, значит?.. Теперь ищешь, кто виноват?..»
Ух, каким гнусным негодяем был этот человек! Не хотелось, очень не хотелось, чтобы своими тенетами опутал Евхим Ганну, чтобы она приняла его! И стало легче, когда так и вышло, когда с разбитой мордой ушел от нее Евхим...
А теперь Мележ читал что-то совсем иное:
«Ганна сидела на возу, над открытым гробом, как бы обнимая его рукой. Голова ее была склонена, солнце поблескивало в шелковистых волосах, прядь которых, растрепанная, свешивалась на лоб. Глаза ее, сухие, горячие, не отрываясь, смотрели на ребенка: Верочка, близкая и недосягаемая, лежала вся в волошках, положенных Степаном. Вторые сутки не сводила Ганна глаз с родного личика, не верила, не могла согласиться, что вскоре личико это должно навсегда исчезнуть.
...Ганна делала все как бы в беспамятстве, только глаза жили: с немой нежностью и болью смотрели не отрываясь на малютку. Молча стояла она с мачехой, когда снимали гроб, ставили на землю, когда поп говорил что-то, молча, послушно
1 Беременная.
подошла попрощаться с ребенком. Прижалась к личику, минуту полежала рядом, но как только мачеха дотронулась до плеча, послушно поднялась. Когда же отец взял крышку и хотел закрыть гробик, с Ганны беспамятство внезапно как бы спало. Она как бы ожила, вдруг, как при блеске молнии, увидела песок, темную бездну ямы, все заново дошло до ее сознания, ужаснулась — вырвалась из рук мачехи, полная отчаяния и неудержимой силы, с криком бросилась к гробу:
— Нет!
Она упала на землю, обхватила гроб, приникла к девочке:
— Не дам, не дам доченьку мою! Не дам цветочек мой! Мальвочку мою! Не дам! Георгинчик мой, пиончик мой маленький! Не дам! Не дам!»
Не было сил слушать и нельзя было догадаться, какой злой рок постиг Ганну. Что случилось? Куда девался Василь Дятлик? Когда и как было и было ли оно, Ганнино замужество? Но я набрался терпения не перебивать, прослушал отрывок до конца.
— Откуда это? — спросил я.
Мележ помолчал. Потом виновато улыбнулся:
— Это уже из другой книги.
— Но ведь еще первая не окончена?
— Не окончена. До конца первой еще далеко.
И как удивился я, когда узнал, что Мележ может писать, не придерживаясь последовательности повествования. Писать те части, которые наиболее созрели, продуманы, пережиты в воображении — в конце это или в середине книги,— а потом уже компоновать их, ставя каждую на свое место. Невольно подумалось с болью, сколько мною погублено очень дорогих, наиярчайших эпизодов, картин, порывов души только потому, что по свежим следам я не записал их, ждал, когда придет их законная очередь. И они блекли, мельчали, став укором, как преступление, неизвестно зачем содеянное тобой.
Зато мне были знакомы терзания с названиями произведений. И днем и ночью, и во сне и наяву Беспрестанно они шевелятся и кипят в голове. То появляются, то исчезают, то переиначиваются, каждый раз приобретая новый оттенок.
У Мележа их было несколько списков. «Полесская хроника» еще только была задумана, а названия уже заготавливались. Одним из первых было «Люди на болоте»; признаюсь, оно мне не очень нравилось: не хотелось, чтобы эмоционально
людей затеняло болото, которое в моей биографии очень дало себя знать... Потом шли названия с характеристикой Полесья: «Туманы над топью», «Гроза над полем». В разных сочетаниях варьировались слова с такими символами, как «берег», «осока», «ряска», «метель». Например: «За осокой берег». Невероятное количество всевозможных вариантов. Должно быть, названия заготавливались впрок, на весь цикл «Хроники», потому что «Дыханием грозы» назван был позже второй том, «Метели» достались третьему, правда, с добавлением приметы времени: «Метели. Декабрь».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Кажется, Мележу нужно было иногда день превратить в ночь, и этому тоже помогала драпировка. Задернул стену тяжелой шторой, и пожалуйста — ночь! Служило этому и высоко на стене придуманное устройство дневного света. Стеклянные, застенчиво-тихие трубочки несмело оживают, разливая в комнате молочно-белый ровный свет. Только удивляло элементарное нарушение закона освещения — с правой стороны. Тут уже пришлось догадываться: значит, раньше стол стоял лицом к окну, как у других. Очень это беспокойное дело — найти душевный лад со своим окружением.
Никогда ни у кого я не видел такого щепетильного отношения к работе, как у Мележа. Если он писал, то ко всему остальному был слеп, глух — как завороженный. И если вы хоть в чем-то проявили душевность и участие к тому, чем он был занят, он легко доверялся вам. Он не мог не поделиться каждой минутой своей неуверенности или тревоги. Или удачи. Вчера, например, мог прочесть новый раздел или отрывок, увериться, что сделан он, как говорится, на самом высоком эмоциональном, психологическом, этнографическом, философском, языковом или еще каком-то профессионально писательском уровне, что после этого можно спокойно и счастливо пойти спать, но назавтра вечером снова спрашивал, можно ли зайти. И разговор, и сомнения начинались снова, потому что вчерашние страницы рукописи были измараны, исчерканы и мелким, круглым мележевским почерком были вписаны поправки или текст был написан новый.
Обычно то, что читал Мележ, было последовательным продолжением произведения. Но однажды он прочел раздел, который необычайно удивил меня. Он выпадал из строгой последовательности, был не подготовлен ни событиями, ни логикой движения, знакомы были только имена. В недавно прочтенной главе я переживал за Василя Дятлика, которому начинает перебегать дорогу Евхим Глушак. Запомнился эпизод, когда Ганна жала рожь, потом отошла от своих и обмежком направилась к лесу. Евхим следил за ней; укладывая с отцом снопы на воз, подумал, что Ганна могла пойти за малиной. И, улучив минуту и схитрив, сказал отцу, что насмотрел орешники на обручи, и тоже сиганул в лес. Может, так ярко и не запомнился бы этот эпизод, если бы не встретилась тут Евхиму Ходоська. Она чувствовала сердцем, что Евхим бросает ее.
«—Я грубая,— в отчаянии говорила она.
— Нагуляла, значит?.. Теперь ищешь, кто виноват?..»
Ух, каким гнусным негодяем был этот человек! Не хотелось, очень не хотелось, чтобы своими тенетами опутал Евхим Ганну, чтобы она приняла его! И стало легче, когда так и вышло, когда с разбитой мордой ушел от нее Евхим...
А теперь Мележ читал что-то совсем иное:
«Ганна сидела на возу, над открытым гробом, как бы обнимая его рукой. Голова ее была склонена, солнце поблескивало в шелковистых волосах, прядь которых, растрепанная, свешивалась на лоб. Глаза ее, сухие, горячие, не отрываясь, смотрели на ребенка: Верочка, близкая и недосягаемая, лежала вся в волошках, положенных Степаном. Вторые сутки не сводила Ганна глаз с родного личика, не верила, не могла согласиться, что вскоре личико это должно навсегда исчезнуть.
...Ганна делала все как бы в беспамятстве, только глаза жили: с немой нежностью и болью смотрели не отрываясь на малютку. Молча стояла она с мачехой, когда снимали гроб, ставили на землю, когда поп говорил что-то, молча, послушно
1 Беременная.
подошла попрощаться с ребенком. Прижалась к личику, минуту полежала рядом, но как только мачеха дотронулась до плеча, послушно поднялась. Когда же отец взял крышку и хотел закрыть гробик, с Ганны беспамятство внезапно как бы спало. Она как бы ожила, вдруг, как при блеске молнии, увидела песок, темную бездну ямы, все заново дошло до ее сознания, ужаснулась — вырвалась из рук мачехи, полная отчаяния и неудержимой силы, с криком бросилась к гробу:
— Нет!
Она упала на землю, обхватила гроб, приникла к девочке:
— Не дам, не дам доченьку мою! Не дам цветочек мой! Мальвочку мою! Не дам! Георгинчик мой, пиончик мой маленький! Не дам! Не дам!»
Не было сил слушать и нельзя было догадаться, какой злой рок постиг Ганну. Что случилось? Куда девался Василь Дятлик? Когда и как было и было ли оно, Ганнино замужество? Но я набрался терпения не перебивать, прослушал отрывок до конца.
— Откуда это? — спросил я.
Мележ помолчал. Потом виновато улыбнулся:
— Это уже из другой книги.
— Но ведь еще первая не окончена?
— Не окончена. До конца первой еще далеко.
И как удивился я, когда узнал, что Мележ может писать, не придерживаясь последовательности повествования. Писать те части, которые наиболее созрели, продуманы, пережиты в воображении — в конце это или в середине книги,— а потом уже компоновать их, ставя каждую на свое место. Невольно подумалось с болью, сколько мною погублено очень дорогих, наиярчайших эпизодов, картин, порывов души только потому, что по свежим следам я не записал их, ждал, когда придет их законная очередь. И они блекли, мельчали, став укором, как преступление, неизвестно зачем содеянное тобой.
Зато мне были знакомы терзания с названиями произведений. И днем и ночью, и во сне и наяву Беспрестанно они шевелятся и кипят в голове. То появляются, то исчезают, то переиначиваются, каждый раз приобретая новый оттенок.
У Мележа их было несколько списков. «Полесская хроника» еще только была задумана, а названия уже заготавливались. Одним из первых было «Люди на болоте»; признаюсь, оно мне не очень нравилось: не хотелось, чтобы эмоционально
людей затеняло болото, которое в моей биографии очень дало себя знать... Потом шли названия с характеристикой Полесья: «Туманы над топью», «Гроза над полем». В разных сочетаниях варьировались слова с такими символами, как «берег», «осока», «ряска», «метель». Например: «За осокой берег». Невероятное количество всевозможных вариантов. Должно быть, названия заготавливались впрок, на весь цикл «Хроники», потому что «Дыханием грозы» назван был позже второй том, «Метели» достались третьему, правда, с добавлением приметы времени: «Метели. Декабрь».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122