Встречи с Погирейчик обогатили меня материалом, какого не могли мне дать архивные документы: картинами деятельности организации, живыми чертами людей, их характеров, словесными портретами. Я узнал, кто с кем был связан, кого подозревали к провокации и провале.
О моей работе проведал тогдашний корреспондент «Правды» Федор Вигдорович. Он попросил написать небольшой очерк для газеты. Вот так и появились в «Правде» эти мои беглые наброски,— должно быть, в году тридцать втором или тридцать третьем.
Письмо прислал директор Кричевского краеведческого музея Михаил Мельников. «Среди бумаг бывшего начальника погранвойск СССР А. Ковалева,— писал он,— моего земляка, предательски убитого изменниками в марте 1942 года в своем вагоне в Горьком, человека, который с 1925 года по разным границам возил с собой белорусские книги, я нашел и вырезку с вашим очерком. Как ни жалко, но пересылаю его вам. Ковалев родился в 1900 году, был героем гражданской войны».
Я склоняюсь перед светлым образом А. Ковалева, который сберегал эти наброски среди памяток героического прошлого нашей земли, и беру на себя смелость передать их читателям.
Железнодорожный разъезд Козырево. Глухое минское предместье. Ночь. Темная, тихая. На стрелках только под самыми фонарями тускло поблескивает колея.
Пахнет молодой зеленью, мокрой землей. Над заборами дремлют вишневые ветви. Со станции, из Минска, иногда доносятся короткие гудки паровозов. Где-то за трактом отзывается собака. Взлает, как от испуга, и снова тишина. Все спит.
Но два человека крадутся во тьме — Вас иль Погирейчик и Владимир Шумский. Они возвращаются с задания, которое дал им начальник партизанского отряда Шарангович: на линии Минск — Осиповичи рвать телеграфные провода, взрывать мосты.
Оба устали: пробирались в сумраке, обходя села, торные дороги, все больше по кустам да вырубкам.
Погирейчики — вся семья подпольщики. Отец — машинист паровоза. Это очень удобная профессия: бывая в пути, он передавал приказы партизанского отряда, привозил новости. Сестра Вера — секретарь штаба. На ее обязанности было держать связь с Барановичами.
Пользуясь правом бесплатного проезда по железной дороге, она перевозила туда литературу, инструкции, оттуда — оружие, пироксилин.
Однако главным подпольщиком в семье считался Вас иль. Несмотря на свои девятнадцать лет, он уже участвовал в боях с Колчаком, был в подпольной организации, которая боролась против Семенова. И в минском подполье стал помощником начальника подрывного отдела. Спокойный, молчаливый, как будто о чем-то мечтающий, он никак не мог вызвать подозрения, что занимается таким опасным делом.
Не казался подозрительным и Шумский. Крестьянин из Колядич, скромный, доброжелательный, всегда на людях в своей фасонистой шапочке со вставленным внутрь прутиком, чтоб стояла торчком, в сером френчике, переделанном из шинели, он тоже был при подрывниках: покупал оружие и вел агитацию.
Они шли огородами. У дома Погирейчиков распрощались.
— Будь здоров, Владимир.
— Доброй ночи, Василь. Спроси у Веры, может, что привезла из Баранович и надо перепрятать.
— Завтра увидимся — скажу.
Шумский пошел дальше, а Василь перелез через забор, отворил калитку во дворик. У дома постоял, по привычке прислушиваясь, чем живет ночь.
Очень хотелось спать. Осторожно постучал в окно.
Спал он крепко, но впечатления дня все время врывались в сон. То звенели провода на столбах, то ехала повозка и что-то бренчало в ней. А потом начали бить в бубен. Бьет и бьет кто-то в бубен, и все сильней и сильней. Просыпаясь, Василь слышит, что это бьют в дверь и доносятся разъяренные голоса:
— Пся крев, отворяй!
Начинало светать. В окна видно, что на улице солдаты. Много солдат. Они ходят по дворам, на кого-то замахиваются, на кого-то кричат. Высыпали из хат люди, но все больше жмутся к своим заборам. Плачут дети, голосят матери. Подгоняя прикладами, трое ведут Мелентия Процкого, телеграфиста, одетого в форму, но без шапки, и Вячеслава Василевского. Василевский болезненно скорчился: на фронте он был отравлен газами, а в десятом авиаотряде под Петроградом
сломал ключицу и еще не поправился. Дальше, в тесной куче, окруженной солдатами, стоит бывший шофер инженерных войск, а теперь слесарь минского депо коммунист Лявон Путырский. Там же, видно привезенные из Колядич, оба Плащинские — ветеринарный фельдшер Семен и его сосед, недавний рабочий Обуховского завода Сергей. На нем сегодня нет ни галстука, ни шляпы, а ведь он так любил это маленькое свидетельство своей причастности к столице.
В семье Погирейчиков забрали пятерых: Василя, отца, мать и двух сестер. Дома остался тринадцатилетний Митя. Заплаканный, он стоял на пороге и видел, как солдаты били арестованных нагайками и прикладами карабинов. У Василя все лицо было залито кровью, и, связанный, он старался вытереть щеку плечом.
Вера, стройная, молодая и красивая, гадливо смотрела на офицера, который распоряжался, помахивая хлыстом. Должно быть, и тут офицеру показалось, что им любуются. Он подошел к Вере, галантно улыбнулся:
— Скажите, красавица, а где еще прячутся большевики?
— Я только знаю, где негодяи,— отвечала Вера.— И с негодяями не разговариваю.
— Ах, так!
Офицер велел Вере отойти к забору и выстрелил ей в спину. Вера вздрогнула, прислушалась — не ранена ли? Потом повернулась и сказала:
— Хотя вы и офицер, а стрелять не умеете. Мне бы ваш револьвер — я бы не промахнулась.
Каждый день их водили в камеру пыток. Аккуратно приходил палач с жутким оскалом на закостенелом лице. Он пытал с этой же улыбкой — может быть, чтоб выглядеть героем. У него были помощники, даже потемневшие от своей нечеловеческой работы. Били шомполами по пяткам, по спине, били обтянутыми резиной пружинами; загоняли иголки под ногти, прокалывали пальцы; ставили под ледяную воду, чтобы капли методическими ударами, как гвозди, впивались в голову; растопленным сургучом обливали тело; зажимали дверью и ломали руки; пропускали электрический ток. Люди корчились, чернели, кусали себе губы и — молчали.
На суд приехал мастер кровавых дел полковник Шемет. Только что в Слуцке он расстрелял четырнадцать повстанцев. На столе перед ним распятие. Рядом — начальник дефензивы
Красуцкий и грузный, седой, увешанный орденами генерал Шептицкий. Тут же поверенные господа бога — поп и прославившийся позже садист и шпион ксендз Усас.
Суд шел три дня, с третьего по пятое мая. Но и во время суда не прекращались допросы и пытки в дефензиве.
В последний вечер вызвали Веру Погирейчик. Она не узнала камеру пыток: за столом, уставленным вином и закусками, веселились девицы и офицеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122