И нажимы, когда перо ведет линию вниз, и тончайшие линии вверх, и завитушки в прописных буквах, размашистые и смелые, и абсолютно ровная строка. Такой почерк годился бы для писания царских указов. Мы шутили, что его почерк исходит от самой фамилии и что родись он на полстолетия раньше, был бы самым знаменитым писарем на всю империю.
— Почему же ты не пишешь, мой мальчик? Может, ты заболел?— допытывалась панна Кася.
Михаль Писарик встал. Раскрытая перед ним на парте тетрадь была чиста. Прядь желтых волос упала на лоб. Он очень доверчиво смотрел на панну Касю.
— Зачем вы этому нас учите, панна Кася? Ведь моего отца застрелили легионеры.
Панна Кася покраснела и на какую-то минуту растерялась. Но в следующее мгновение лицо ее стало жестким и злым. С исказившимся от злобы лицом она схватила Писарика за ухо.
— Негодник! Хам!— кричала панна Кася.— Все вы тут волченята! Всех вас надо передушить!
Правое безрукое плечо Писарика поднялось высоко. Этим плечом он высвободил ухо из пальцев панны Каси. Тогда она стала бить его по щекам — по одной, по другой, с размаху, в диком упоении, так что хлёст разносился по классу, как удары бича, крича и задыхаясь и сразу же став старой и страшной, похожей на ведьму:
— Передушить! Перевешать всех, бандитов, большевистских выродков!
Панна Кася выскочила из класса, изо всех сил грохнув дверью и часто застучав каблучками. Ах, как нам было жаль чего-то, еще осознанного до конца, как неожиданна оборвалось и навсегда исчезло что-то очень дорогое,— должно быть,
это мы прощались с доверчивым и беззаботным детством, потому что вдруг познали, что жизнь куда сложнее, чем это кажется на первый взгляд.
Еще не успели мы разобраться в этом нашем разочаровании, как в дверях появился директор. Мы вспомнили, что он обещал никому не давать нас в обиду, и воспрянули духом. Но он зло осадил нас, назвав басурманами и бунтовщиками. Никто из нас не сказал ему ни слова, когда он распекал нас, грозя всех выгнать из школы. Нас — пусть бы выгонял, мы даже хотели этого, но только бы не трогал Михаля Писарика. Он теперь был для нас нашей совестью.
Из гимназии мы выходили гурьбой: не хотелось оставлять Писарика одного. На дорожке, которая вела с улицы к крыльцу, стоял директорский фаэтон. Кучер вожжами сдерживал сытую кобылу.
К фаэтону прошли панна Кася с директором. Она шла так быстро, словно убегала от него. Но он успел догнать, чтобы помочь панне Касе, когда она ступила на подножку. На короткое мгновение из-под рукава у него сверкнула зеленая искорка запонки.
— Боже, какие они хамы. Зачем ты вез меня сюда, в это болото? Лучше бы я оставалась в Вильне,— говорила панна Кася, и мы теперь не видели на ее лице той красоты, которой недавно любовались.
— Не надо обращать на это внимание, панна Кася. На то они и мужики.
— Ты будешь у меня сегодня?
— А как же, моя милая панна. Сразу же после управы, я там недолго задержусь.
Директор приказал кучеру, чтобы ехал осторожно и вскоре вернулся, потому что некоторое время он еще пробудет тут. Рысистая кобыла рванула с места, и на гравии остался след узких резиновых шин.
ДНО ДУШИ
В Слуцке я жил на тихой Надречной улице у пани Стри- жевской. Мой топчан стоял на кухне. Приезжал отец, пани Стрижевская выходила сюда, отец кланялся ей и спрашивал обо мне: хорошо ли учусь?
— Плохого сказать не могу, все время сидит за книжками, читает.
— Ну и слава богу. А это вам...
Не понимал я, почему кольцо колбасы отец отдает хозяйке. Разве дома желающих на нее нет или я сам не съел бы ее?
— За заботы, панечка,— объяснял отец. И, когда хозяйка забирала колбасу, отец вздыхал, и я снова не понимал: от радости или от огорчения.
— Спасибо, Алексейка, а за сына вы не беспокойтесь: я присмотрю за ним.
Тех продуктов, которые мне привозил отец, должно было хватать на неделю. Но к кружке с маслом я боялся притронуться, так, разве только с краешка чуть-чуть поскребу ножиком, чтобы попробовать. Уж очень хорошо оно пахло — домом, солнцем, полями, луговыми цветами, дыханием ветра, материнской лаской. Эта кружка с маслом была для меня главной драгоценностью, я ее берег.
На базаре я на память знал дорожки к тем местам, где на столиках, среди всевозможного старья и хлама, лежали подержанные, перекупленные у кого-то книжки. Частенько простаивал я возле них, то подходя к самому столику, то глядя на книжки издали. Иногда осмеливался взять какую-нибудь в руки и перелистать. Правда, интересовали меня далеко не все. Там были песенники с удалым Хаз-Булатом, толкователи снов, оракулы, письмовники — каждая из них на свой лад обещала покупателю разгадку тайн и счастье. Но моя рука тянулась к самым неприметным, отпечатанным большей частью на серой или желтоватой бумаге, с грифом издательства Клецкина, Мартина Кухты или товарищества «Заглянет солнце и в наше оконце». Именно среди них могли встретиться книжки Якуба Коласа и Янки Купалы.
И после того, как масло из кружки было много раз лоточником перепробовано и взвешено, я шел домой наисчастливейшим человеком. И не беда, что всю неделю я буду питаться незаправленной кашей и картошкой, это не в счет, зато сколько чужих душ раскроется передо мною, сколько дум и чувств пробудят во мне дорогие строки.
Пани Стрижевская не лгала отцу, говоря, что не замечала за мной лени: я читал. А что читал — до этого не было дела пани Стрижевской. Гораздо хуже было дома, на летних или зимних каникулах, когда, вместо того чтобы пораньше лечь и еще раньше встать, я сидел за полночь в своем закутке, старательно прикрыв коптилку. Отец проснется один раз, второй, а потом не выдержит и прикрикнет:
— Ложись спать, говорю! Завтра небось тебя не добудишься!
Как-то в воскресенье, когда можно было читать не прячась, отец сказал:
— Ты хоть бы рассказал, о чем читаешь все время.
Я не знал, могут ли понравиться старому человеку стихи, но сразу же раскрыл книгу на первой странице.
— Постой, постой,— остановил меня отец.— Вот прямо так и написано, как ты читаешь?
— Так и написано.
— Такими же словами, как мы говорим?
— Да, такими.
— Господи, что же это за книжка такая?
— Янка Купала.
— Ну и здорово!
— Подумать только, до чего складно! — еще больше подзадорил меня отец.— Ну, давай дальше.
Я читал и радовался, что не только мою душу трогают эти строки, что в мужике, о котором я читаю, отец видит самого себя, а значит, будет и протестовать, и бунтовать вместе с Янкой Купалой.
Отец вздохнул и зажал в горсть усы. Еще более выразительно и вдохновенно я прочел последние строки, где Янка Купала говорит о праве мужика быть человеком.
— Хорошие книжки читаешь ты, сынок,— сказал отец после раздумий.— Все верно в них пишется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Почему же ты не пишешь, мой мальчик? Может, ты заболел?— допытывалась панна Кася.
Михаль Писарик встал. Раскрытая перед ним на парте тетрадь была чиста. Прядь желтых волос упала на лоб. Он очень доверчиво смотрел на панну Касю.
— Зачем вы этому нас учите, панна Кася? Ведь моего отца застрелили легионеры.
Панна Кася покраснела и на какую-то минуту растерялась. Но в следующее мгновение лицо ее стало жестким и злым. С исказившимся от злобы лицом она схватила Писарика за ухо.
— Негодник! Хам!— кричала панна Кася.— Все вы тут волченята! Всех вас надо передушить!
Правое безрукое плечо Писарика поднялось высоко. Этим плечом он высвободил ухо из пальцев панны Каси. Тогда она стала бить его по щекам — по одной, по другой, с размаху, в диком упоении, так что хлёст разносился по классу, как удары бича, крича и задыхаясь и сразу же став старой и страшной, похожей на ведьму:
— Передушить! Перевешать всех, бандитов, большевистских выродков!
Панна Кася выскочила из класса, изо всех сил грохнув дверью и часто застучав каблучками. Ах, как нам было жаль чего-то, еще осознанного до конца, как неожиданна оборвалось и навсегда исчезло что-то очень дорогое,— должно быть,
это мы прощались с доверчивым и беззаботным детством, потому что вдруг познали, что жизнь куда сложнее, чем это кажется на первый взгляд.
Еще не успели мы разобраться в этом нашем разочаровании, как в дверях появился директор. Мы вспомнили, что он обещал никому не давать нас в обиду, и воспрянули духом. Но он зло осадил нас, назвав басурманами и бунтовщиками. Никто из нас не сказал ему ни слова, когда он распекал нас, грозя всех выгнать из школы. Нас — пусть бы выгонял, мы даже хотели этого, но только бы не трогал Михаля Писарика. Он теперь был для нас нашей совестью.
Из гимназии мы выходили гурьбой: не хотелось оставлять Писарика одного. На дорожке, которая вела с улицы к крыльцу, стоял директорский фаэтон. Кучер вожжами сдерживал сытую кобылу.
К фаэтону прошли панна Кася с директором. Она шла так быстро, словно убегала от него. Но он успел догнать, чтобы помочь панне Касе, когда она ступила на подножку. На короткое мгновение из-под рукава у него сверкнула зеленая искорка запонки.
— Боже, какие они хамы. Зачем ты вез меня сюда, в это болото? Лучше бы я оставалась в Вильне,— говорила панна Кася, и мы теперь не видели на ее лице той красоты, которой недавно любовались.
— Не надо обращать на это внимание, панна Кася. На то они и мужики.
— Ты будешь у меня сегодня?
— А как же, моя милая панна. Сразу же после управы, я там недолго задержусь.
Директор приказал кучеру, чтобы ехал осторожно и вскоре вернулся, потому что некоторое время он еще пробудет тут. Рысистая кобыла рванула с места, и на гравии остался след узких резиновых шин.
ДНО ДУШИ
В Слуцке я жил на тихой Надречной улице у пани Стри- жевской. Мой топчан стоял на кухне. Приезжал отец, пани Стрижевская выходила сюда, отец кланялся ей и спрашивал обо мне: хорошо ли учусь?
— Плохого сказать не могу, все время сидит за книжками, читает.
— Ну и слава богу. А это вам...
Не понимал я, почему кольцо колбасы отец отдает хозяйке. Разве дома желающих на нее нет или я сам не съел бы ее?
— За заботы, панечка,— объяснял отец. И, когда хозяйка забирала колбасу, отец вздыхал, и я снова не понимал: от радости или от огорчения.
— Спасибо, Алексейка, а за сына вы не беспокойтесь: я присмотрю за ним.
Тех продуктов, которые мне привозил отец, должно было хватать на неделю. Но к кружке с маслом я боялся притронуться, так, разве только с краешка чуть-чуть поскребу ножиком, чтобы попробовать. Уж очень хорошо оно пахло — домом, солнцем, полями, луговыми цветами, дыханием ветра, материнской лаской. Эта кружка с маслом была для меня главной драгоценностью, я ее берег.
На базаре я на память знал дорожки к тем местам, где на столиках, среди всевозможного старья и хлама, лежали подержанные, перекупленные у кого-то книжки. Частенько простаивал я возле них, то подходя к самому столику, то глядя на книжки издали. Иногда осмеливался взять какую-нибудь в руки и перелистать. Правда, интересовали меня далеко не все. Там были песенники с удалым Хаз-Булатом, толкователи снов, оракулы, письмовники — каждая из них на свой лад обещала покупателю разгадку тайн и счастье. Но моя рука тянулась к самым неприметным, отпечатанным большей частью на серой или желтоватой бумаге, с грифом издательства Клецкина, Мартина Кухты или товарищества «Заглянет солнце и в наше оконце». Именно среди них могли встретиться книжки Якуба Коласа и Янки Купалы.
И после того, как масло из кружки было много раз лоточником перепробовано и взвешено, я шел домой наисчастливейшим человеком. И не беда, что всю неделю я буду питаться незаправленной кашей и картошкой, это не в счет, зато сколько чужих душ раскроется передо мною, сколько дум и чувств пробудят во мне дорогие строки.
Пани Стрижевская не лгала отцу, говоря, что не замечала за мной лени: я читал. А что читал — до этого не было дела пани Стрижевской. Гораздо хуже было дома, на летних или зимних каникулах, когда, вместо того чтобы пораньше лечь и еще раньше встать, я сидел за полночь в своем закутке, старательно прикрыв коптилку. Отец проснется один раз, второй, а потом не выдержит и прикрикнет:
— Ложись спать, говорю! Завтра небось тебя не добудишься!
Как-то в воскресенье, когда можно было читать не прячась, отец сказал:
— Ты хоть бы рассказал, о чем читаешь все время.
Я не знал, могут ли понравиться старому человеку стихи, но сразу же раскрыл книгу на первой странице.
— Постой, постой,— остановил меня отец.— Вот прямо так и написано, как ты читаешь?
— Так и написано.
— Такими же словами, как мы говорим?
— Да, такими.
— Господи, что же это за книжка такая?
— Янка Купала.
— Ну и здорово!
— Подумать только, до чего складно! — еще больше подзадорил меня отец.— Ну, давай дальше.
Я читал и радовался, что не только мою душу трогают эти строки, что в мужике, о котором я читаю, отец видит самого себя, а значит, будет и протестовать, и бунтовать вместе с Янкой Купалой.
Отец вздохнул и зажал в горсть усы. Еще более выразительно и вдохновенно я прочел последние строки, где Янка Купала говорит о праве мужика быть человеком.
— Хорошие книжки читаешь ты, сынок,— сказал отец после раздумий.— Все верно в них пишется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122