Даже колодец напротив дома завалило землей — сгнил сруб. И вот, сама надумала или люди подсказали, но решила она воспользоваться моим приездом.
— Сходи ты, братка, к пану Ёдке. Он же твой крестный, может, вспомнит, да и поможет чем-нибудь.
В воскресенье она связала лоскутком ноги драчливому, горластому петуху, сунула его мне под мышку и отправила в дорогу.
Шесть верст до Пукова — расстояние небольшое, но мне дорога показалась очень длинной. Одолевали мысли: как повстречаюсь с крестным отцом, что скажу? И что он скажет?
А вдруг сразу прогонит, даже и не поговорив? И какой он — старый или молодой, спесивый или простой?
Ну вот наконец-то имение. Дорога сворачивает к воротам. Широкий двор весь в зеленой ласковой траве. За воротами справа стоит небольшой домик с крытым крыльцом на тоненьких столбиках. Далеко в глубине, в самом конце двора, в тени густых старых лип, огромный панский дом, а за ним сад. Что мне теперь делать? Куда идти? Пока я мысленно задавал себе эти вопросы, из маленького домика вышла высокая сухопарая молодая женщина, расспросила, зачем я пришел, забрала петуха и сказала: «Иди». У меня опустились руки: а петух? Как же я обращусь к пану с просьбой без петуха? Но женщина, должно быть, догадалась: «Иди, я скажу пану, что ты гостинец принес».
Ступеньки, застекленное крыльцо. Теперь-то я знаю, что крыльцо такое называется верандой. Я поднимаюсь, открываю дверь. На этой веранде — оказалось, что она очень просторная,— несколько мягких кресел, небольшой круглый столик с позолоченными ободками, на нем граммофон с причудливо изогнутой трубой. В углу — плетеная этажерка с книгами. Они то стоят плотными рядами, то лежат беспорядочными стопками. Распахнутая, тоже стеклянная дверь ведет в покои, но там никого нет. Я кашлянул, чтобы меня услышали.
С левой стороны открылась дверь, и вошел человек в черном костюме с белой манишкой, среднего роста, стройный, худощавый, чисто выбритый и надушенный. Й в добром расположении духа.
— Ты ко мне, мальчик?
— Да. Я из Труханович.
Усадил меня, расспросил, зачем пришел. Когда узнал, кто я, развеселился, захохотал: «Ого, так ты уже большой!» Я сказал, что сестра просит дуба на колодец, немного ячменя, овса. А от себя прибавил: и гречки. Пан ничего не ответил, будто не расслышал. Я встревожился, но повторять не стал: может, он еще обдумывает.
Потом он повел меня в сад. Но вышли мы через другую веранду, обвитую диким хмелем, правда, запущенную. Сад уже опустел, весь просматривался, хотя кое-где еще висели яблоки. Пошли по усыпанной желтыми листьями дорожке, узенькой и извилистой. В конце сада, в глухом углу, стояла какая-то будка, похожая на коптильню, только пониже, вся обитая деревянными кружочками. Обычными кру
жочками, какие мы катали по улицам, только прибиты они густо, один к другому. Что бы это могло быть?
— По нужде не хочешь сходить?— спросил пан, кивнув головой в сторону будки.— Сбегай, я подожду.
Я покраснел. «Нет».
Потом мы обедали. За небольшим столиком, только вдвоем, в первой большой комнате. Подавала цветущего вида полная женщина в белом фартуке. Крупяной суп такой жидкий, что я не знал — есть его или пить. Мясо с подслащенной кашей. И всего этого понемногу — до чего же мало едят паны! Потом на блюдце подали по большому печеному яблоку, румяному, в сахарном сиропе. Вкусно.
Отдыхать перешли на веранду. Пан сел в кресло, показал мне на другое.
Сюда я тоже взял учебник французского. Он лежал в кармане, так как был без обложки и легко свертывался в трубочку. Втайне я рассчитывал выбрать удобную минуту и показать его. И такая минута настала. Я сел в кресло, повертел учебник в руках и положил на колени.
— Что это за книжка у тебя?
— Французская.
— Читаешь уже?
— Ага.
— Ну так прочти что-нибудь.
Я раскрыл на втором или третьем параграфе.
— Бойко читаешь. Всю или только первые страницы?
Мы всю еще не прошли.
Пан Ёдка встал, покопался на этажерке и подал мне книгу в черной твердой обложке.
— Свою-то ты бойко читаешь, а вот мою попробуй.
Я раскрыл книжку. Такие же латинские буквы. Пан выжидательно смотрел на меня, а я даже обомлел: вдруг собьюсь, запутаюсь, совсем опозорюсь. И тут же удивился, не веря своим глазам: буквы чужие, а слова наши: «Вучоны бык». Вот оно что! Подвох! Успокоился. И пошел резать: складно, гладко, удивляясь неожиданной легкости.
— Ну что, нравится? — спросил пан, лукаво улыбаясь.— Все понятно, правда? И переводить не надо? Не читал раньше таких книг?
— Нет.
То-то же! И такие книжки надо читать. Для католиков написаны, латинскими буквами. Но на нашем, на белорусском языке, потому что и среди белорусов есть католики.
Признаюсь, я и подумать не мог, что есть книжки, написанные на том самом мужицком языке, о котором когда-то говорила Ульяна. Мне стало радостно. Я готов был читать эту книгу всю, до конца, но пан прервал чтение:
— А теперь послушаем музмку. Ты ее любишь? Музыку тоже надо "любить.
С этажерки он взял черный блестящий кружок, положил на покрытую мягким зеленым сукном такую же круглую подставку в граммофоне и покрутил ручку. Потом на кружок опустил черную головку на изогнутой длинной шее и отклонился. Грянул хор, да такой, что на веранде стало тесно от звуков — бравурных, хоральных, торжественных. Пели «Осанна в вышних», а потом «На реках вавилонсцих». Эти песнопения я часто слышал в церкви.
Граммофон исторгал могучие бравурные звуки, но я их почти не слышал, я смотрел, что делает пан. А он тем временем с той же этажерки взял маленький перочинный ножик, вынул его из замшевого футляра и принялся чистить ногти. Господи, если бы мне такой ножик! Небольшой, с перламутровым, веселыми красками переливающимся черенком, с бесчисленным множеством всяких приспособлений в нем: лезвие маленькое и большое, ножницы, шило, подпилочек... Как бы он мне пригодился! При плетении корзин: строгать дужки и вставки, расщеплять лозины... Или мастерить дудки. А сколько разговоров было бы среди ребят, сколько восхищений! Ну почему бы крестному не догадаться и не подарить мне этот ножик? Ему это ничего не стоит, а мне — сколько радости! Но пан закончил осмотр пальцев, снова сунул ножичек в футляр и положил на этажерку. Не догадался.
— Тебе, вероятно, уже пора идти домой,— сказал наконец пан.— За дубом и зерном, скажи сестре, пусть в пятницу присылает подводы.
Я спустился с крыльца. В клумбе цветов, которую я только сейчас увидел, стоял невысокий, будто спиленный мраморный столбик с выбитым на нем кружком циферблата. «Солнечные часы»,— догадался я, хотя раньше таких никогда не видел. В отверстие посередине циферблата вместо стерженька был воткнут лозовый прутик. Грешно признаться, но я подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Сходи ты, братка, к пану Ёдке. Он же твой крестный, может, вспомнит, да и поможет чем-нибудь.
В воскресенье она связала лоскутком ноги драчливому, горластому петуху, сунула его мне под мышку и отправила в дорогу.
Шесть верст до Пукова — расстояние небольшое, но мне дорога показалась очень длинной. Одолевали мысли: как повстречаюсь с крестным отцом, что скажу? И что он скажет?
А вдруг сразу прогонит, даже и не поговорив? И какой он — старый или молодой, спесивый или простой?
Ну вот наконец-то имение. Дорога сворачивает к воротам. Широкий двор весь в зеленой ласковой траве. За воротами справа стоит небольшой домик с крытым крыльцом на тоненьких столбиках. Далеко в глубине, в самом конце двора, в тени густых старых лип, огромный панский дом, а за ним сад. Что мне теперь делать? Куда идти? Пока я мысленно задавал себе эти вопросы, из маленького домика вышла высокая сухопарая молодая женщина, расспросила, зачем я пришел, забрала петуха и сказала: «Иди». У меня опустились руки: а петух? Как же я обращусь к пану с просьбой без петуха? Но женщина, должно быть, догадалась: «Иди, я скажу пану, что ты гостинец принес».
Ступеньки, застекленное крыльцо. Теперь-то я знаю, что крыльцо такое называется верандой. Я поднимаюсь, открываю дверь. На этой веранде — оказалось, что она очень просторная,— несколько мягких кресел, небольшой круглый столик с позолоченными ободками, на нем граммофон с причудливо изогнутой трубой. В углу — плетеная этажерка с книгами. Они то стоят плотными рядами, то лежат беспорядочными стопками. Распахнутая, тоже стеклянная дверь ведет в покои, но там никого нет. Я кашлянул, чтобы меня услышали.
С левой стороны открылась дверь, и вошел человек в черном костюме с белой манишкой, среднего роста, стройный, худощавый, чисто выбритый и надушенный. Й в добром расположении духа.
— Ты ко мне, мальчик?
— Да. Я из Труханович.
Усадил меня, расспросил, зачем пришел. Когда узнал, кто я, развеселился, захохотал: «Ого, так ты уже большой!» Я сказал, что сестра просит дуба на колодец, немного ячменя, овса. А от себя прибавил: и гречки. Пан ничего не ответил, будто не расслышал. Я встревожился, но повторять не стал: может, он еще обдумывает.
Потом он повел меня в сад. Но вышли мы через другую веранду, обвитую диким хмелем, правда, запущенную. Сад уже опустел, весь просматривался, хотя кое-где еще висели яблоки. Пошли по усыпанной желтыми листьями дорожке, узенькой и извилистой. В конце сада, в глухом углу, стояла какая-то будка, похожая на коптильню, только пониже, вся обитая деревянными кружочками. Обычными кру
жочками, какие мы катали по улицам, только прибиты они густо, один к другому. Что бы это могло быть?
— По нужде не хочешь сходить?— спросил пан, кивнув головой в сторону будки.— Сбегай, я подожду.
Я покраснел. «Нет».
Потом мы обедали. За небольшим столиком, только вдвоем, в первой большой комнате. Подавала цветущего вида полная женщина в белом фартуке. Крупяной суп такой жидкий, что я не знал — есть его или пить. Мясо с подслащенной кашей. И всего этого понемногу — до чего же мало едят паны! Потом на блюдце подали по большому печеному яблоку, румяному, в сахарном сиропе. Вкусно.
Отдыхать перешли на веранду. Пан сел в кресло, показал мне на другое.
Сюда я тоже взял учебник французского. Он лежал в кармане, так как был без обложки и легко свертывался в трубочку. Втайне я рассчитывал выбрать удобную минуту и показать его. И такая минута настала. Я сел в кресло, повертел учебник в руках и положил на колени.
— Что это за книжка у тебя?
— Французская.
— Читаешь уже?
— Ага.
— Ну так прочти что-нибудь.
Я раскрыл на втором или третьем параграфе.
— Бойко читаешь. Всю или только первые страницы?
Мы всю еще не прошли.
Пан Ёдка встал, покопался на этажерке и подал мне книгу в черной твердой обложке.
— Свою-то ты бойко читаешь, а вот мою попробуй.
Я раскрыл книжку. Такие же латинские буквы. Пан выжидательно смотрел на меня, а я даже обомлел: вдруг собьюсь, запутаюсь, совсем опозорюсь. И тут же удивился, не веря своим глазам: буквы чужие, а слова наши: «Вучоны бык». Вот оно что! Подвох! Успокоился. И пошел резать: складно, гладко, удивляясь неожиданной легкости.
— Ну что, нравится? — спросил пан, лукаво улыбаясь.— Все понятно, правда? И переводить не надо? Не читал раньше таких книг?
— Нет.
То-то же! И такие книжки надо читать. Для католиков написаны, латинскими буквами. Но на нашем, на белорусском языке, потому что и среди белорусов есть католики.
Признаюсь, я и подумать не мог, что есть книжки, написанные на том самом мужицком языке, о котором когда-то говорила Ульяна. Мне стало радостно. Я готов был читать эту книгу всю, до конца, но пан прервал чтение:
— А теперь послушаем музмку. Ты ее любишь? Музыку тоже надо "любить.
С этажерки он взял черный блестящий кружок, положил на покрытую мягким зеленым сукном такую же круглую подставку в граммофоне и покрутил ручку. Потом на кружок опустил черную головку на изогнутой длинной шее и отклонился. Грянул хор, да такой, что на веранде стало тесно от звуков — бравурных, хоральных, торжественных. Пели «Осанна в вышних», а потом «На реках вавилонсцих». Эти песнопения я часто слышал в церкви.
Граммофон исторгал могучие бравурные звуки, но я их почти не слышал, я смотрел, что делает пан. А он тем временем с той же этажерки взял маленький перочинный ножик, вынул его из замшевого футляра и принялся чистить ногти. Господи, если бы мне такой ножик! Небольшой, с перламутровым, веселыми красками переливающимся черенком, с бесчисленным множеством всяких приспособлений в нем: лезвие маленькое и большое, ножницы, шило, подпилочек... Как бы он мне пригодился! При плетении корзин: строгать дужки и вставки, расщеплять лозины... Или мастерить дудки. А сколько разговоров было бы среди ребят, сколько восхищений! Ну почему бы крестному не догадаться и не подарить мне этот ножик? Ему это ничего не стоит, а мне — сколько радости! Но пан закончил осмотр пальцев, снова сунул ножичек в футляр и положил на этажерку. Не догадался.
— Тебе, вероятно, уже пора идти домой,— сказал наконец пан.— За дубом и зерном, скажи сестре, пусть в пятницу присылает подводы.
Я спустился с крыльца. В клумбе цветов, которую я только сейчас увидел, стоял невысокий, будто спиленный мраморный столбик с выбитым на нем кружком циферблата. «Солнечные часы»,— догадался я, хотя раньше таких никогда не видел. В отверстие посередине циферблата вместо стерженька был воткнут лозовый прутик. Грешно признаться, но я подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122