Мы ставили «Павлинку», и ты играл Якима Сороку?
— Ага! Павлинку играла Геля.
— Потому что ты так хотел. А она упиралась. Чтобы не целоваться с тобой.
— А как первый раз встретился с вами, помнишь? Вы вдвоем пришли в интернат техникума к нашим девчатам. Я даже не знал, что вы знакомы с ними. И я зашел к ним зачем-то и растерялся: стоите вы, обе тоненькие, стройные, казалось, в ваших глазах сияет солнце, меня даже ослепило. И Геля ни с того ни с сего пригласила меня на вечеринку. Конечно, я сразу согласился. Помнишь ту вечеринку у тебя?
— Помню, а как же. Тот вечер я никогда не забуду.
— Ну вот. А потом я ни днем ни ночью не находил себе места. Не мог без нее быть ни минуты. И однажды мы из-за чего-то поссорились. Из-за чего мы только ссорились, господи! Какая-нибудь мелочь, а она вскипит, повернется и уйдет. Потом не раз она так поступала. И я целые дни простаивал около ее дома, чтобы укараулить, когда она выйдет. И на улице все искал ее, думал, встречу. Пройдет какая-нибудь девушка, чуть русоволосая, в легком платье, и я думаю, что это она, догоняю. Загляну в лицо,— боже мой, уродина! Тогда мне все казались уродинами. О тебе не говорю, ты была ее половиной,— значит, такая же хорошая.
По улице прошла машина, должно быть тяжело нагруженная, от ее натужного гудения тоненько зазвенели стекла. Пережидая гудение, они помолчали. Он поднял бокал, отпил.
— Я все помню, и ваши ссоры, и примирения,— сказала она после паузы.— Ничего не забыла. Не легко они мне давались.
— И все-таки было хорошо. Что хочешь говори, а было хорошо, Зося. И то крыльцо, которое я сегодня искал. Однажды мы долго гуляли, я проводил ее домой, и на этом крыльце мы еще бог знает сколько стояли. А назавтра я все не мог понять, почему у нее на губе черное пятнышко. А когда догадался, то был безмерно счастлив. Мне хотелось, чтобы все видели у нее это черное пятнышко, чтобы все знали, что это я целовал Гелю.
— И это я помню, Кастусь. Поверь, я все знала, и, может, даже больше, чем она сама. Даже помню, как ты пригласил ее на свадьбу, когда твоя сестра замуж выходила. Она ода не захотела ехать, сказала, чтобы ты пригласил и меня. Мы
поехали в санях, зима, мороз, все ждали, когда покажется ваше село. И боялись, как бы не отморозить щеки, закрывались так, что видны были одни только глаза, и нам трудно было хохотать. И ты всю ту ночь танцевал с ней.
— Да, да. Помню. Она очень легко танцевала.
— Она во всем была легкая,— сказала Зося вдруг жестко.— Все давалось ей очень легко.
Настала минута, когда каждому захотелось побыть наедине со своими мыслями. Молодость, как бы она ни была прожита, никогда не покидает нас. Из нее на всю жизнь мы уносим и свежесть, и жажду исканий, и тревогу души, и ласку сердца. И бесконечно хотим ее повторять. С годами мы становимся мудрее и говорим себе, что теперь бы что-то исправили, что-то сделали иначе, но эта поправка на мудрость — только самоутешение. Ничего не поправили бы, потому что молодость не любит готовых дорог. Может, в том и все очарование ее, что она учит нашу зрелость.
Он спросил, не осталось ли у нее фотокарточек. С этажерки она достала потемневший альбом с медными застежками. Там были пожилые люди — ее родители, родственники, бабки и дедки,— они сидели в строгих позах с вытянутыми на коленях руками; были дети — сосунки на разостланных пеленках, у матерей на руках; были друзья и подруги, случайные знакомые — парами и группами, штатские и военные, в ватниках и в свадебных нарядах, в позах залихватских и томных. Она пробовала было объяснять, что это за люди, какая с кем степень родства или знакомства, но он нетерпеливо перелистывал страницу за страницей. Наконец увидел- таки ее. Ну конечно, вот такая была у нее улыбка, и удивленные глаза, и чуточку припухлая нижняя губа, и недоступная ласковость, и строгость.
— Ты давно видела ее? — спросил он и закрыл альбом.— Когда ехал сюда, в душе я надеялся, что встречусь с ней.
— Давно, Кастусь. Раза два она приезжала, но ненадолго. Да и что-то не совсем у нас с ней ладилось. Она же вышла замуж, ты знаешь?
— Знаю. Мне кажется, я сам виноват в этом. Если бы я тогда не уехал...
— Нет, Кастусь, наверно, ты хорошо сделал, что уехал.
— Почему?
— Она того бросила.
— Ну что ж, бывают неудачи.
— Нет, Кастусь, не скажи. Потом этих неудач было у нее бог знает сколько. Около года побыла она одна, никого и видеть не хотела. А дальше — будто спешить начала, не разбиралась ни в ком и ни в чем. Легко сходилась, легко бросала. Я же говорю, вся она была легкая, мне было очень жаль ее. Она стала какой-то бессердечной, бездумной. Бывало, скажешь ей: «Что ты делаешь, Геля, опомнись»,— а она сделает удивленные глаза, пожмет плечом: «А что ж тут такого, если они мне не по душе».
Он вздохнул, нахмурился, погладил лоб рукой.
— А потом тут появился какой-то начальник с торфоразработок. Пожилой уже, суровый такой, ни ладу у него, ни складу. Бог знает, что с ней сталось — уехала с ним. Живут где-то на болоте, под Бобруйском. Двое детей у них. Ну, приезжала, зашла ко мне на минутку. Не видно, чтобы она была счастлива.
Он выпил бокал до дна, прошелся по комнате. Погладил тугой пальмовый лист. Снова опустился в кресло.
— Ну ладно, расскажи о себе, Зося. Я до сих пор так и не спросил.
— О себе... Что ж рассказывать? Как видишь, живу одна. Муж погиб во время войны, тут -же у нас была партизанская зона. Я тоже была с лесом связана, но повезло, никто не выдал. Вырастила двух дочерей и очень счастлива. Обе уже вышли в люди. Одна в Ленинграде живет, замужем, инженер. Другая в Минске, кончает консерваторию. Ты видишь, какой богатый у меня дом? А сама учительствую, свою работу люблю. Чего же мне еще желать?
— А у меня семья не удалась, Зося. Ну, как бы объяснить: есть достаток, уважение, есть жена и сын, а счастья нет. Вот я в Сибири уже лет около десяти, главный инженер, строю плотины, электростанции, а она — в Москве. И ничего нас не тянет друг к другу, ничто не связывает, как чужие.
— Это ведь тяжело, Кастусь.
— Очень. А что поделаешь.
Он задумался, но, видно, не над этим своим горем. Что-то другое жило в нем. Прищуренные глаза не грустили, а грезили. И постепенно лицо его светлело, а на губах появилась тихая улыбка.
— Нет, все было хорошо у нас тогда, все было хорошо. Геля любила меня, я знаю. Когда уехал, она плакала. И... я потом уже узнал, что она вела дневник. И писала в нем обо мне... Может, если бы знал об этом раньше, все было бы иначе.
— Ты о многом не знал, Кастусь. Может, это даже и хорошо.
Было уже за полночь, когда он снял с вешалки плащ.
— Ну, будь здорова, Зося. Я сегодня счастливый. Очень счастливый. Что повидал тебя, что мы поговорили. Может, когда-нибудь встретишь Гелю — не сердись на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Ага! Павлинку играла Геля.
— Потому что ты так хотел. А она упиралась. Чтобы не целоваться с тобой.
— А как первый раз встретился с вами, помнишь? Вы вдвоем пришли в интернат техникума к нашим девчатам. Я даже не знал, что вы знакомы с ними. И я зашел к ним зачем-то и растерялся: стоите вы, обе тоненькие, стройные, казалось, в ваших глазах сияет солнце, меня даже ослепило. И Геля ни с того ни с сего пригласила меня на вечеринку. Конечно, я сразу согласился. Помнишь ту вечеринку у тебя?
— Помню, а как же. Тот вечер я никогда не забуду.
— Ну вот. А потом я ни днем ни ночью не находил себе места. Не мог без нее быть ни минуты. И однажды мы из-за чего-то поссорились. Из-за чего мы только ссорились, господи! Какая-нибудь мелочь, а она вскипит, повернется и уйдет. Потом не раз она так поступала. И я целые дни простаивал около ее дома, чтобы укараулить, когда она выйдет. И на улице все искал ее, думал, встречу. Пройдет какая-нибудь девушка, чуть русоволосая, в легком платье, и я думаю, что это она, догоняю. Загляну в лицо,— боже мой, уродина! Тогда мне все казались уродинами. О тебе не говорю, ты была ее половиной,— значит, такая же хорошая.
По улице прошла машина, должно быть тяжело нагруженная, от ее натужного гудения тоненько зазвенели стекла. Пережидая гудение, они помолчали. Он поднял бокал, отпил.
— Я все помню, и ваши ссоры, и примирения,— сказала она после паузы.— Ничего не забыла. Не легко они мне давались.
— И все-таки было хорошо. Что хочешь говори, а было хорошо, Зося. И то крыльцо, которое я сегодня искал. Однажды мы долго гуляли, я проводил ее домой, и на этом крыльце мы еще бог знает сколько стояли. А назавтра я все не мог понять, почему у нее на губе черное пятнышко. А когда догадался, то был безмерно счастлив. Мне хотелось, чтобы все видели у нее это черное пятнышко, чтобы все знали, что это я целовал Гелю.
— И это я помню, Кастусь. Поверь, я все знала, и, может, даже больше, чем она сама. Даже помню, как ты пригласил ее на свадьбу, когда твоя сестра замуж выходила. Она ода не захотела ехать, сказала, чтобы ты пригласил и меня. Мы
поехали в санях, зима, мороз, все ждали, когда покажется ваше село. И боялись, как бы не отморозить щеки, закрывались так, что видны были одни только глаза, и нам трудно было хохотать. И ты всю ту ночь танцевал с ней.
— Да, да. Помню. Она очень легко танцевала.
— Она во всем была легкая,— сказала Зося вдруг жестко.— Все давалось ей очень легко.
Настала минута, когда каждому захотелось побыть наедине со своими мыслями. Молодость, как бы она ни была прожита, никогда не покидает нас. Из нее на всю жизнь мы уносим и свежесть, и жажду исканий, и тревогу души, и ласку сердца. И бесконечно хотим ее повторять. С годами мы становимся мудрее и говорим себе, что теперь бы что-то исправили, что-то сделали иначе, но эта поправка на мудрость — только самоутешение. Ничего не поправили бы, потому что молодость не любит готовых дорог. Может, в том и все очарование ее, что она учит нашу зрелость.
Он спросил, не осталось ли у нее фотокарточек. С этажерки она достала потемневший альбом с медными застежками. Там были пожилые люди — ее родители, родственники, бабки и дедки,— они сидели в строгих позах с вытянутыми на коленях руками; были дети — сосунки на разостланных пеленках, у матерей на руках; были друзья и подруги, случайные знакомые — парами и группами, штатские и военные, в ватниках и в свадебных нарядах, в позах залихватских и томных. Она пробовала было объяснять, что это за люди, какая с кем степень родства или знакомства, но он нетерпеливо перелистывал страницу за страницей. Наконец увидел- таки ее. Ну конечно, вот такая была у нее улыбка, и удивленные глаза, и чуточку припухлая нижняя губа, и недоступная ласковость, и строгость.
— Ты давно видела ее? — спросил он и закрыл альбом.— Когда ехал сюда, в душе я надеялся, что встречусь с ней.
— Давно, Кастусь. Раза два она приезжала, но ненадолго. Да и что-то не совсем у нас с ней ладилось. Она же вышла замуж, ты знаешь?
— Знаю. Мне кажется, я сам виноват в этом. Если бы я тогда не уехал...
— Нет, Кастусь, наверно, ты хорошо сделал, что уехал.
— Почему?
— Она того бросила.
— Ну что ж, бывают неудачи.
— Нет, Кастусь, не скажи. Потом этих неудач было у нее бог знает сколько. Около года побыла она одна, никого и видеть не хотела. А дальше — будто спешить начала, не разбиралась ни в ком и ни в чем. Легко сходилась, легко бросала. Я же говорю, вся она была легкая, мне было очень жаль ее. Она стала какой-то бессердечной, бездумной. Бывало, скажешь ей: «Что ты делаешь, Геля, опомнись»,— а она сделает удивленные глаза, пожмет плечом: «А что ж тут такого, если они мне не по душе».
Он вздохнул, нахмурился, погладил лоб рукой.
— А потом тут появился какой-то начальник с торфоразработок. Пожилой уже, суровый такой, ни ладу у него, ни складу. Бог знает, что с ней сталось — уехала с ним. Живут где-то на болоте, под Бобруйском. Двое детей у них. Ну, приезжала, зашла ко мне на минутку. Не видно, чтобы она была счастлива.
Он выпил бокал до дна, прошелся по комнате. Погладил тугой пальмовый лист. Снова опустился в кресло.
— Ну ладно, расскажи о себе, Зося. Я до сих пор так и не спросил.
— О себе... Что ж рассказывать? Как видишь, живу одна. Муж погиб во время войны, тут -же у нас была партизанская зона. Я тоже была с лесом связана, но повезло, никто не выдал. Вырастила двух дочерей и очень счастлива. Обе уже вышли в люди. Одна в Ленинграде живет, замужем, инженер. Другая в Минске, кончает консерваторию. Ты видишь, какой богатый у меня дом? А сама учительствую, свою работу люблю. Чего же мне еще желать?
— А у меня семья не удалась, Зося. Ну, как бы объяснить: есть достаток, уважение, есть жена и сын, а счастья нет. Вот я в Сибири уже лет около десяти, главный инженер, строю плотины, электростанции, а она — в Москве. И ничего нас не тянет друг к другу, ничто не связывает, как чужие.
— Это ведь тяжело, Кастусь.
— Очень. А что поделаешь.
Он задумался, но, видно, не над этим своим горем. Что-то другое жило в нем. Прищуренные глаза не грустили, а грезили. И постепенно лицо его светлело, а на губах появилась тихая улыбка.
— Нет, все было хорошо у нас тогда, все было хорошо. Геля любила меня, я знаю. Когда уехал, она плакала. И... я потом уже узнал, что она вела дневник. И писала в нем обо мне... Может, если бы знал об этом раньше, все было бы иначе.
— Ты о многом не знал, Кастусь. Может, это даже и хорошо.
Было уже за полночь, когда он снял с вешалки плащ.
— Ну, будь здорова, Зося. Я сегодня счастливый. Очень счастливый. Что повидал тебя, что мы поговорили. Может, когда-нибудь встретишь Гелю — не сердись на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122