Перебрасывая из одной руки в другую горячую картофелину, я очищаю ее; картофелина до того рассыпчатая, что разваливается от одного прикосновения. Боровлева, в легкой ватной душегрейке и в платке, повязанном на макушке, облокотившись, сидит напротив, ожидая, когда я поужинаю, чтобы убрать со стола.
— Что так поздно сегодня? Где работал?— спрашивает она.
— В лесу,— говорю я.— Березняк же намерзлый, твердый, тяжелый, как железо. Пока пилил да вытаскивал из снега, накладывал, вот и стемнело на третьем рейсе.
— Сёгады снег глубокий,— соглашается она.
Я прислушиваюсь к ее словам. Удивительно, какое сходство: по-нашему сёлета, а здесь — сёгады. Мне почему-то очень приятно от этого неожиданного открытия: хотя земля моя далеко, но и здесь чувствую, что я не у чужих.
— Что-то ты все один да один,— говорит Боровлева немного спустя.
Она со мной на «ты» с первого дня. Не знаю, так ли здесь заведено, или потому, что я для нее такой же, как и нее,— свой, односельчанин.
— Как это — один?
— Ну, другие и сходят к кому, и посидят, и повеселятся иногда, да оно и женщин у нас много, можно было бы и сюда позвать, а ты все что-то пишешь да книжки читаешь.
Что правда. В последние пятнадцать лет моя жизнь складывалась так, что и от писания, и от книжек я был далек. Просто-напросто не хватало на это времени. Не слишком много оставалось его и теперь, однако помогало то, что я был предоставлен самому себе. Обычно по вечерам Иоровлевых ребят не было дома. Микола имел зазнобу,
проворную и щебетливую Груню, и почти все свободное время проводил у нее, а меньшой оголец пропадал бог знает где. Боровлева уходила в свою каморку и ложилась спать, а я, прикрутив в лампе фитиль, чтобы меньше тратить керосина, потому что доставать его было довольно хлопотно присаживался к столу. Читал книги, которые нелегко было здесь достать, писал письма домой. Это были трудные письма. На прощанье, когда я выходил из дома, Аня сказала: «Помни, где бы ты ни был, я приеду к тебе». Куда же она приедет? Что будет здесь делать? Здесь нет ни проектных институтов, ни чертежной работы,— чем она будет заниматься, где найдет применение своей специальности? Я просил погодить с приездом, пока не определится ясно моя судьба.
Написал еще одно заявление в райисполком.
Наконец я тушил лампу и, путаясь в занавеси, тихонько переходил в каморку. Впотьмах, стараясь не греметь, нащупывал свой топчан, табуретку. В блеклом свете, проникавшем в замерзшее окно со двора, я видел край простыни что спускалась с кровати Боровлевой.
— И зачем только ты губишь себя? Завтра чуть свет вставать, а ему далась эта грамота!
Неужели она не спала? Или, может, ее разбудил скрип моего топчана?
— Ничего, сна мне хватит.
В голове у меня роились свои, еще принесенные от стола, образы и мысли. За окнами стояла чуткая тишина. Если кто-нибудь проходил по улице, слышно было, как под валенками скрипит снег. В кухне начинал свою работу сверчок. Оба Боровлевы еще пропадали где-то.
— Тебе не холодно там у двери?— после долгого молчания спрашивает Боровлева.
— Нет.
— А то можешь на кухне еще полушубок взять,— поясняет она свои заботы.
Я понимал эти заботы. И открыл их для себя совсем недавно. Я пошел на почту. У ворот чужого двора стояла Боровлева с соседкой. Улица на солнце блестела наезженным морозным снегом. Еще издали я заметил, что соседка так и пронизывает меня взглядом. Ясно, что разговор у них обо мне. «Это твой? Ну, дай хоть посмотреть на него»,— читалось в ее глазах. Шепотом она что-то спросила. И, уже когда я проходил мимо, услыхал, как Боровлева сказала Своим грубоватым голосом:
— Пожаловаться не могу...
Со дня на день я ждал ответа из района. «Надо, наверно, сходить самому,— подумал я.— Заявление — это бумажка, от нее никому не больно, если про нее забыли,— о себе не напомнит». Обратился к Черкашину, чтоб отпустил на день.
— Что ж поделаешь, сходи,— сказал он.— А то подожди, когда пробьют дорогу, пойдут машины — подвезут. Теперь, по такому снегу, далеко не уйдешь.
Я не стал ждать никаких машин. Назавтра же раненько, чуть свет, надел подсохшие валенки, оделся потеплее и, подпоясавшись, пустился в дорогу.
Дорога и правда оказалась нелегкой. Первые километры, пока поднимался на пригорок и проходил через лесок, где путь был накатан, шел легко. Но дальше, когда вышел в степь, картина изменилась: направление дороги обозначали лишь телеграфные столбы. С рассветом все больше и больше стал крепчать ветер, на гладком насте то здесь, то там вспыхивали снежные гривы, они метались, перегоняя одна другую, исчезали, снова вспыхивали и мчались в бесконечную, теперь уже просвеченную солнцем даль. Ноги мои поминутно пропаливались в какие-то ямы, ветер тут же подхватывал поземку и заметал мои следы. Я старался нащупывать валенками дорожную наледь, какое-то время мне это удавалось, и я держался дороги, но ненадолго,— ноги соскальзывали, и и сбивался с пути. И опять в белом просторе передо мною нозникали одни телеграфные столбы. Чтобы убедиться, что я все-таки не топчусь на месте, а продвигаюсь вперед, я начал их считать. Первый, второй, третий... Вон за тем, что впереди, дорога пойдет лучше, там вроде перекат, и след станет отчет- 1Иво виден. Я проходил и этот столб, и еще, и еще, но ничего не менялось. Как бы я хотел, чтобы впереди или сзади меня показались сани, пусть бы они разминулись со мной, пусть бы обогнали, неважно, все-таки я знал бы, что эта степь не совсем мертва. Но вокруг была одна бесконечная снежная боль. Я вспомнил, как спокойно слушал рассказы о путниках, гибнувших в дороге, и не верил этим рассказам. Теперь же такая возможность казалась мне вполне вероятной. Ну вот обессилею где-нибудь посередине пути, присяду отдохнуть — и все. Только чуть-чуть позволю себе задремать и не проснусь. Лоб под шапкой и правый бок под бушлатом \ меня взопрели от пота, а левый коченел от холода. Казалось, он голый. На работе в любой ветер я мог повернуться, стать к нему тем или другим боком, а тут, в дороге, этого делать я. Я пробовал идти задом, чтобы хоть на минуту дать обогреться левой руке, но делал лишь два-три шага. Выходя
из дома, я повязался поверх воротника махровым полотенцем. Теперь подумал, что оно хоть немного может помочь мне. Подойдя к столбу, я сбросил бушлат, всунул в рукав сложенное вдвое полотенце. Обжигая пальцы о пуговицы, застегнулся, еще туже подпоясался и двинулся дальше. Полежав на снегу, успели остыть и рукавицы.
Все медленнее и медленнее проходили столбы. Ноги отяжелели, снег стал сыпучим, шаг все более неуверенным. Небо ясное, яркое, сверкающая даль слепит глаза. Я не знаю, сколько времени иду; здесь, в этой степной бели, даже солнце светит иначе, я не могу сказать, который час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Что так поздно сегодня? Где работал?— спрашивает она.
— В лесу,— говорю я.— Березняк же намерзлый, твердый, тяжелый, как железо. Пока пилил да вытаскивал из снега, накладывал, вот и стемнело на третьем рейсе.
— Сёгады снег глубокий,— соглашается она.
Я прислушиваюсь к ее словам. Удивительно, какое сходство: по-нашему сёлета, а здесь — сёгады. Мне почему-то очень приятно от этого неожиданного открытия: хотя земля моя далеко, но и здесь чувствую, что я не у чужих.
— Что-то ты все один да один,— говорит Боровлева немного спустя.
Она со мной на «ты» с первого дня. Не знаю, так ли здесь заведено, или потому, что я для нее такой же, как и нее,— свой, односельчанин.
— Как это — один?
— Ну, другие и сходят к кому, и посидят, и повеселятся иногда, да оно и женщин у нас много, можно было бы и сюда позвать, а ты все что-то пишешь да книжки читаешь.
Что правда. В последние пятнадцать лет моя жизнь складывалась так, что и от писания, и от книжек я был далек. Просто-напросто не хватало на это времени. Не слишком много оставалось его и теперь, однако помогало то, что я был предоставлен самому себе. Обычно по вечерам Иоровлевых ребят не было дома. Микола имел зазнобу,
проворную и щебетливую Груню, и почти все свободное время проводил у нее, а меньшой оголец пропадал бог знает где. Боровлева уходила в свою каморку и ложилась спать, а я, прикрутив в лампе фитиль, чтобы меньше тратить керосина, потому что доставать его было довольно хлопотно присаживался к столу. Читал книги, которые нелегко было здесь достать, писал письма домой. Это были трудные письма. На прощанье, когда я выходил из дома, Аня сказала: «Помни, где бы ты ни был, я приеду к тебе». Куда же она приедет? Что будет здесь делать? Здесь нет ни проектных институтов, ни чертежной работы,— чем она будет заниматься, где найдет применение своей специальности? Я просил погодить с приездом, пока не определится ясно моя судьба.
Написал еще одно заявление в райисполком.
Наконец я тушил лампу и, путаясь в занавеси, тихонько переходил в каморку. Впотьмах, стараясь не греметь, нащупывал свой топчан, табуретку. В блеклом свете, проникавшем в замерзшее окно со двора, я видел край простыни что спускалась с кровати Боровлевой.
— И зачем только ты губишь себя? Завтра чуть свет вставать, а ему далась эта грамота!
Неужели она не спала? Или, может, ее разбудил скрип моего топчана?
— Ничего, сна мне хватит.
В голове у меня роились свои, еще принесенные от стола, образы и мысли. За окнами стояла чуткая тишина. Если кто-нибудь проходил по улице, слышно было, как под валенками скрипит снег. В кухне начинал свою работу сверчок. Оба Боровлевы еще пропадали где-то.
— Тебе не холодно там у двери?— после долгого молчания спрашивает Боровлева.
— Нет.
— А то можешь на кухне еще полушубок взять,— поясняет она свои заботы.
Я понимал эти заботы. И открыл их для себя совсем недавно. Я пошел на почту. У ворот чужого двора стояла Боровлева с соседкой. Улица на солнце блестела наезженным морозным снегом. Еще издали я заметил, что соседка так и пронизывает меня взглядом. Ясно, что разговор у них обо мне. «Это твой? Ну, дай хоть посмотреть на него»,— читалось в ее глазах. Шепотом она что-то спросила. И, уже когда я проходил мимо, услыхал, как Боровлева сказала Своим грубоватым голосом:
— Пожаловаться не могу...
Со дня на день я ждал ответа из района. «Надо, наверно, сходить самому,— подумал я.— Заявление — это бумажка, от нее никому не больно, если про нее забыли,— о себе не напомнит». Обратился к Черкашину, чтоб отпустил на день.
— Что ж поделаешь, сходи,— сказал он.— А то подожди, когда пробьют дорогу, пойдут машины — подвезут. Теперь, по такому снегу, далеко не уйдешь.
Я не стал ждать никаких машин. Назавтра же раненько, чуть свет, надел подсохшие валенки, оделся потеплее и, подпоясавшись, пустился в дорогу.
Дорога и правда оказалась нелегкой. Первые километры, пока поднимался на пригорок и проходил через лесок, где путь был накатан, шел легко. Но дальше, когда вышел в степь, картина изменилась: направление дороги обозначали лишь телеграфные столбы. С рассветом все больше и больше стал крепчать ветер, на гладком насте то здесь, то там вспыхивали снежные гривы, они метались, перегоняя одна другую, исчезали, снова вспыхивали и мчались в бесконечную, теперь уже просвеченную солнцем даль. Ноги мои поминутно пропаливались в какие-то ямы, ветер тут же подхватывал поземку и заметал мои следы. Я старался нащупывать валенками дорожную наледь, какое-то время мне это удавалось, и я держался дороги, но ненадолго,— ноги соскальзывали, и и сбивался с пути. И опять в белом просторе передо мною нозникали одни телеграфные столбы. Чтобы убедиться, что я все-таки не топчусь на месте, а продвигаюсь вперед, я начал их считать. Первый, второй, третий... Вон за тем, что впереди, дорога пойдет лучше, там вроде перекат, и след станет отчет- 1Иво виден. Я проходил и этот столб, и еще, и еще, но ничего не менялось. Как бы я хотел, чтобы впереди или сзади меня показались сани, пусть бы они разминулись со мной, пусть бы обогнали, неважно, все-таки я знал бы, что эта степь не совсем мертва. Но вокруг была одна бесконечная снежная боль. Я вспомнил, как спокойно слушал рассказы о путниках, гибнувших в дороге, и не верил этим рассказам. Теперь же такая возможность казалась мне вполне вероятной. Ну вот обессилею где-нибудь посередине пути, присяду отдохнуть — и все. Только чуть-чуть позволю себе задремать и не проснусь. Лоб под шапкой и правый бок под бушлатом \ меня взопрели от пота, а левый коченел от холода. Казалось, он голый. На работе в любой ветер я мог повернуться, стать к нему тем или другим боком, а тут, в дороге, этого делать я. Я пробовал идти задом, чтобы хоть на минуту дать обогреться левой руке, но делал лишь два-три шага. Выходя
из дома, я повязался поверх воротника махровым полотенцем. Теперь подумал, что оно хоть немного может помочь мне. Подойдя к столбу, я сбросил бушлат, всунул в рукав сложенное вдвое полотенце. Обжигая пальцы о пуговицы, застегнулся, еще туже подпоясался и двинулся дальше. Полежав на снегу, успели остыть и рукавицы.
Все медленнее и медленнее проходили столбы. Ноги отяжелели, снег стал сыпучим, шаг все более неуверенным. Небо ясное, яркое, сверкающая даль слепит глаза. Я не знаю, сколько времени иду; здесь, в этой степной бели, даже солнце светит иначе, я не могу сказать, который час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122