и просторная шинель, и буденновская шапка с нашитой звездой, и походка, и колючий взгляд — все было как бы в походной готовности, а этот, подчеркнуто элегантный, аккуратный, начиная с обмоток и кончая туго затянутым ремнем и яркими нашивками на петлицах гимнастерки,— был парадный, будто отшлифованный. Но удивлял он именно тем, что меньше всего был похож на военного. Внешность, жесты, манера говорить, стоять, улыбаться как-то очень по-штатски никак не шли к форме, противоречили ей.
Как только кончалось заседание, вокруг него собиралась особенно большая группа людей. Тонкий, высокий и стройный, он всегда выделялся, но, казалось, не ростом, а именно вот этой своей манерой держаться: и свободно, и вместе с тем очень сдержанно. При разговоре он хочет помочь себе жестами, но жесты скупые: все время он будто что-то круглое сжимает в ладонях. Кажется, что ему трудно отступить от когда- то усвоенной нормы поведения. И вдруг, забыв об этой норме, он раскинет руки и захохочет так от души, что даже присядет. Или, забывшись, возьмет да и подергает ногой. С той же нормой вежливости он слушает чужие речи, чуть согнув голову, внимательно глядя в глаза, но тут же успеет повернуться, чтобы с кем-то поздороваться, улыбнуться кому-то, кивнув головой.
Сдержанность и непосредственность вечно воюют в нем. Воюет и другое: то холодный, то теплый взгляд серых глаз; то строгие, резкие линии пухлых губ, то мягкая и доверчивая улыбка на них.
Это был Михась Зарецкий. Уже тогда, после первых рассказов, за ним утвердилась слава романтика. Эта романтика окружала и его биографию: воспитанник духовной семинарии—и красноармеец, сын дьяка — и коммунист, певец тонких любовных страданий, душевного разлада — и комиссар. Неудивительно, что я, провинциальный паренек, смотрел на него как завороженный.
В 1927 году, когда я приехал в Минек учиться, Михась Зарецкий выглядел совсем иначе. Это был уже в полном смысле слова писатель и интеллигент. Популярности и славе соответствовал и его внешний вид. Одет он был, как тогда говорили, совершенно по-европейски: самое модное элегантное пальто, лайковые перчатки и шляпа. А шляпу в то время мало кто носил, это считалось большой смелостью.
Видели мы его чаще всего в университете, почти всегда вместе с Александровичем и Дударем. Они стали студентами на год или два раньше. Бывало, во время перерывов, когда мы высыпали в коридор, кто-нибудь, увидев его первым, негромко оповещал: «Зарецкий идет!» И правда, в конце коридора появлялась темно-серая шляпа и поверх всех голов проплывала в гардероб.
Мы тогда зачитывались Зарецким. Писал он много, эмоционально и ярко. Судьбы его героев и героинь были всегда сложными, в революцию они шли путями мучительно трудными. Были у них душевные спады и подъемы, надежды и крушения, любовь и разочарование. Одна за другой выходили его книги «В омуте жизни», «Пела весна», «Под солнцем», «На железной дороге». Появился первый его роман «Стежки-дорожки». Сразу же он был переведен на русский язык; с продолжениями, из номера в номер, печатался в газете «Рабочий». И вдруг к славе Зарецкого присоединилось бесславие: в печати появилось известное тогда «Письмо трех». Зарецкий оставил университет.
После этого довольно долгое время я не видел Зарецкого. Иногда встречал его фамилию в печати: или он писал, или о нем писали. Особенно широко обсуждались его очерки «Путешествие на новую землю». Перед этим он совершил поездку по Белоруссии вместе с тогдашним наркомом земледелия Прищеповым и в этих очерках разделял его взгляды на хуторское хозяйство. Зарецкого за это, известно, не хвалили, да и сам он был не рад своей миссии такого неудачного популяризатора.
Из всех писателей, которые, уйдя из «Маладняка», перешли в другие литературные объединения, Зарецкий в душе, пожалуй, оставался «маладняковцем». Если писатели старшего поколения, входившие в группы «Полымя» или «Узвышша», очень редко заглядывали в Дом писателя, то Зарецкий бывал там довольно часто. Кузьма Чорный и он. Бывало, открывается дверь, и, как всегда аккуратный и подчеркнуто элегантный, входит он. Просто зайдет повидаться.
Письмо, в котором выражалось несогласие Дударя, Зарецкого и Александровича с системой преподавания.
посидеть с товарищами. Примерно к этому времени относится и наше более или менее близкое знакомство. Потому что раньше оно было скорее официальным, или, как говорят, шапочным.
Помню, однажды, при такой встрече, вскоре после того, как вышла его книга «Раковые жернова», я сказал, что не совсем понимаю название. Во-первых, его трудно сразу правильно прочесть: можно читать и «раковые» и «роковые». Во-вторых, не очень ясен смысл: какие у рака могут быть жернова? Да и эмоционально оно ничего не горит, а в его названиях я прежде всего привык видеть эмоциональную окраску.
Зарецкий улыбнулся, кивнул головой, как бы благодаря за замечание (мы сидели на диване, повернувшись друг к другу), но не согласился ни с одним пунктом моих соображений.
— Во-первых,— сказал он мне в тон,— никто не будет читать «роковые» потому что в белорусском языке пока что такого слова нет. Во-вторых...
И он рассказал целую историю, где упоминалось детство, его бабушка или мать, их село, народные предания, суеверные приметы и колдовство, связанное с какой-то таинственной косточкой в голове у рака, которая называется жерновами. Если найти эту косточку, то она, подобно цветку папоротника, может открывать людям секреты счастья...
— Так что, как видишь, все на месте, надо только кое-что знать из народного быта. Может, я написал совсем не то, что слышал, или не так, как слышал, но мне запала в память вот эта вера народа в символ, и захотелось обязательно что- то написать, озаглавив именно так. Ну, а у меня часто бывает, что какая-нибудь идея фикс одолевает, пока от нее не отвяжешься.
Кстати, то, что мы говорили друг другу «ты», объясняется не нашей исключительной близостью, а, должно быть, тем, что так было принято у нас. На «вы» мы обращались редко к кому: к Купале, Коласу, Бядуле, Гартному. И по отчеству никого не называли. Если человек был старше тебя, или малознакомый, или особо уважаемый, то к имени прибавляли «дядька»: дядька Янка, дядька Колас. Любопытно, что у Купалы и у Гартного «дядька» приставляется к имени, а у Коласа и Бядули — к фамилии. А к остальным обращались просто: Михась, Рыгор, Платон. Только из литературных источников я знаю, что Зарецкий по отчеству Ефимович. И если теперь у меня иногда спрашивают отчество Коваля, Мурашки, Ходыки или кого другого из моих современников, то я пожимаю плечами — не знаю.
Тогда же я признался Зарецкому, что являюсь, как говорят, его поклонником и даже один свой рассказ написал под его влиянием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Как только кончалось заседание, вокруг него собиралась особенно большая группа людей. Тонкий, высокий и стройный, он всегда выделялся, но, казалось, не ростом, а именно вот этой своей манерой держаться: и свободно, и вместе с тем очень сдержанно. При разговоре он хочет помочь себе жестами, но жесты скупые: все время он будто что-то круглое сжимает в ладонях. Кажется, что ему трудно отступить от когда- то усвоенной нормы поведения. И вдруг, забыв об этой норме, он раскинет руки и захохочет так от души, что даже присядет. Или, забывшись, возьмет да и подергает ногой. С той же нормой вежливости он слушает чужие речи, чуть согнув голову, внимательно глядя в глаза, но тут же успеет повернуться, чтобы с кем-то поздороваться, улыбнуться кому-то, кивнув головой.
Сдержанность и непосредственность вечно воюют в нем. Воюет и другое: то холодный, то теплый взгляд серых глаз; то строгие, резкие линии пухлых губ, то мягкая и доверчивая улыбка на них.
Это был Михась Зарецкий. Уже тогда, после первых рассказов, за ним утвердилась слава романтика. Эта романтика окружала и его биографию: воспитанник духовной семинарии—и красноармеец, сын дьяка — и коммунист, певец тонких любовных страданий, душевного разлада — и комиссар. Неудивительно, что я, провинциальный паренек, смотрел на него как завороженный.
В 1927 году, когда я приехал в Минек учиться, Михась Зарецкий выглядел совсем иначе. Это был уже в полном смысле слова писатель и интеллигент. Популярности и славе соответствовал и его внешний вид. Одет он был, как тогда говорили, совершенно по-европейски: самое модное элегантное пальто, лайковые перчатки и шляпа. А шляпу в то время мало кто носил, это считалось большой смелостью.
Видели мы его чаще всего в университете, почти всегда вместе с Александровичем и Дударем. Они стали студентами на год или два раньше. Бывало, во время перерывов, когда мы высыпали в коридор, кто-нибудь, увидев его первым, негромко оповещал: «Зарецкий идет!» И правда, в конце коридора появлялась темно-серая шляпа и поверх всех голов проплывала в гардероб.
Мы тогда зачитывались Зарецким. Писал он много, эмоционально и ярко. Судьбы его героев и героинь были всегда сложными, в революцию они шли путями мучительно трудными. Были у них душевные спады и подъемы, надежды и крушения, любовь и разочарование. Одна за другой выходили его книги «В омуте жизни», «Пела весна», «Под солнцем», «На железной дороге». Появился первый его роман «Стежки-дорожки». Сразу же он был переведен на русский язык; с продолжениями, из номера в номер, печатался в газете «Рабочий». И вдруг к славе Зарецкого присоединилось бесславие: в печати появилось известное тогда «Письмо трех». Зарецкий оставил университет.
После этого довольно долгое время я не видел Зарецкого. Иногда встречал его фамилию в печати: или он писал, или о нем писали. Особенно широко обсуждались его очерки «Путешествие на новую землю». Перед этим он совершил поездку по Белоруссии вместе с тогдашним наркомом земледелия Прищеповым и в этих очерках разделял его взгляды на хуторское хозяйство. Зарецкого за это, известно, не хвалили, да и сам он был не рад своей миссии такого неудачного популяризатора.
Из всех писателей, которые, уйдя из «Маладняка», перешли в другие литературные объединения, Зарецкий в душе, пожалуй, оставался «маладняковцем». Если писатели старшего поколения, входившие в группы «Полымя» или «Узвышша», очень редко заглядывали в Дом писателя, то Зарецкий бывал там довольно часто. Кузьма Чорный и он. Бывало, открывается дверь, и, как всегда аккуратный и подчеркнуто элегантный, входит он. Просто зайдет повидаться.
Письмо, в котором выражалось несогласие Дударя, Зарецкого и Александровича с системой преподавания.
посидеть с товарищами. Примерно к этому времени относится и наше более или менее близкое знакомство. Потому что раньше оно было скорее официальным, или, как говорят, шапочным.
Помню, однажды, при такой встрече, вскоре после того, как вышла его книга «Раковые жернова», я сказал, что не совсем понимаю название. Во-первых, его трудно сразу правильно прочесть: можно читать и «раковые» и «роковые». Во-вторых, не очень ясен смысл: какие у рака могут быть жернова? Да и эмоционально оно ничего не горит, а в его названиях я прежде всего привык видеть эмоциональную окраску.
Зарецкий улыбнулся, кивнул головой, как бы благодаря за замечание (мы сидели на диване, повернувшись друг к другу), но не согласился ни с одним пунктом моих соображений.
— Во-первых,— сказал он мне в тон,— никто не будет читать «роковые» потому что в белорусском языке пока что такого слова нет. Во-вторых...
И он рассказал целую историю, где упоминалось детство, его бабушка или мать, их село, народные предания, суеверные приметы и колдовство, связанное с какой-то таинственной косточкой в голове у рака, которая называется жерновами. Если найти эту косточку, то она, подобно цветку папоротника, может открывать людям секреты счастья...
— Так что, как видишь, все на месте, надо только кое-что знать из народного быта. Может, я написал совсем не то, что слышал, или не так, как слышал, но мне запала в память вот эта вера народа в символ, и захотелось обязательно что- то написать, озаглавив именно так. Ну, а у меня часто бывает, что какая-нибудь идея фикс одолевает, пока от нее не отвяжешься.
Кстати, то, что мы говорили друг другу «ты», объясняется не нашей исключительной близостью, а, должно быть, тем, что так было принято у нас. На «вы» мы обращались редко к кому: к Купале, Коласу, Бядуле, Гартному. И по отчеству никого не называли. Если человек был старше тебя, или малознакомый, или особо уважаемый, то к имени прибавляли «дядька»: дядька Янка, дядька Колас. Любопытно, что у Купалы и у Гартного «дядька» приставляется к имени, а у Коласа и Бядули — к фамилии. А к остальным обращались просто: Михась, Рыгор, Платон. Только из литературных источников я знаю, что Зарецкий по отчеству Ефимович. И если теперь у меня иногда спрашивают отчество Коваля, Мурашки, Ходыки или кого другого из моих современников, то я пожимаю плечами — не знаю.
Тогда же я признался Зарецкому, что являюсь, как говорят, его поклонником и даже один свой рассказ написал под его влиянием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122