В те первые годы после революции советскую власть в Белоруссии душили сначала солдаты кайзера, потом легионеры Пилсудского, и при каждой новой власти школы перетасовывались, изменялись названия, перемещались из школы в школу и ученики. Не помню, какие школы были соединены в этот раз и как мы именовались, но заниматься нам пришлось на Колонии. Теперь тут обосновалось новое учебное заведение — Слуцкая белорусская гимназия. Мы от нее зависели не только потому, что были квартирантами, но еще и потому, что подчинялись директору гимназии. Он вывешивал в коридоре приказы, которые были обязательными и для нас, мог заходить в классы и весь урок просидеть на задней парте, проверяя то ли нас, то ли наших учителей. Он был членом городской управы и, должно быть, считал, что его прав хватает на обе школы и что свой директор нам ни к чему.
Однажды не пришла преподавательница немецкого языка. Мы обрадовались: весь урок можно протолкаться по коридорам, подслушивая, что делается в других классах, или сбегать на речку, которая протекала тут же, за Колонией. Но прозвенел звонок, и в класс вошел директор.
— Учителя вас не обижают?— спросил он.— Не должны обижать. Но если такое будет, скажите мне, я обижать не позволю. Однако учиться вы должны хорошо, так как нам нужны молодые способные силы. И из мужиков могут выйти образованные, интеллигентные люди.
Мы смотрели на него так, будто увидели его впервые,
потому что только теперь могли рассмотреть его как следует. Небольшая бородка клинышком приглушала несколько резкие черты лица; отлично сшитый темно-коричневый костюм сидел на нем безукоризненно; белоснежная манишка с гуттаперчевым воротничком и такой же безупречной белизны манжеты, на которых из-под рукава вспыхивали зеленые искорки запонок, придавали ему вид нездешнего, приезжего человека. Все в нем — изысканность и лоск. Блестели даже волосы, напомаженные чем-то душистым. Неужели вот так будем выглядеть и мы, когда станем образованными, интеллигентными людьми, как об этом говорит директор? Нет, это несбыточные мечты.
— А теперь позанимаемся вашим предметом. Вижу, что немецкий язык у вас не очень в чести. На чем мы остановились?— спросил он так, будто всегда у нас преподавал, и начал именно с того параграфа, на котором мы остановились на прошлом уроке.
Учительница немецкого языка была старая, часто недомогала, мы даже жалели ее. Не пришла она и на следующий день. Мы думали, что ее снова заменит директор, и очень обрадовались, когда в класс вошла новая учительница, молодая, веселая и красивая. Она сразу всем понравилась. Поздоровалась не как с учениками, а как со своими друзьями или единомышленниками, ласково улыбнувшись и окинув всех большими круглыми глазами. У нее были светлые пышные волосы, казалось даже, что они теплые. И милая манера всему удивляться: «Ой, как вас много, и все вы такие хорошие!» Вообще у нее все было милым: даже платье из легкой ткани, голубое, с воздушными кружевами, которые так несмело прикрывали ее тревожную грудь. Даже пальцы с длинными розовыми ноготками. Теперь мы знали, что немецкий язык будем любить. Даже двойки от такой учительницы будем любить.
— День добрый, мальчики,— сказала она на чистом белорусском языке, вся светясь молодостью и красотой.— Давайте познакомимся: зовите меня панна Кася. Я буду преподавать у вас польский язык.
Этого мы не ожидали, и наша радость сразу померкла. Мы почувствовали тревогу, правда не совсем ясную, но очень острую: значит, мы принадлежим теперь другому государству. И панна Кася сразу же стала иной: она не единомышленница наша, а хозяйка.
Прошло две недели, панна Кася пунктуально приходила на занятия, всегда веселая, красивая и простая. И если мы
вначале побаивались ее, то теперь страх прошел. Теперь мы не только ни в чем не винили ее, но даже сочувствовали: не каждому позволено делать только то, что он хочет и любит. Она не кричит на нас, не бранит; по всему видно, что она желает нам добра. Нет в ней высокомерия и надменности. Может подойти к парте и шутя взъерошить чуб. Может похвалить, даже погладив при этом по голове.
— Добже. Бардзо добже,— скажет она и тут же добавит по-белорусски:— Вы, мальчики, все умные, и мы скоро научимся не только писать, но и говорить по-польски.
А мы и в самом деле учились неплохо. Некоторые сложности были только с грамматикой: мы не всегда понимали, где нужно писать «о» простое, а где с черточкой, чтобы оно читалось как «у»; где «е» и «а» обычные, а где с закорючкой, чтобы в произношении было слышно «н». Еще больше удивляли буквы «ш» и «ч». Каждую из них нужно было обозначать двумя буквами. Но читали мы хорошо и неплохо понимали прочитанное. В этом не было ничего удивительного, так как нечто похожее на польскую речь изредка нам доводилось слышать. Местная шляхта католической веры на праздниках или на ярмарках считала большой честью для себя при встрече сказать друг другу по-польски хоть несколько слов. «Як се маш, пане?» — «Да ниц собе, хвала богу. А пан, слышалэм, цурку выдае замуж?» —«А так, проша пана, хлопец попався ладны, то нех собе выходзи».— «Чым прэндзай, тым лепей »
Эти скромные познания все-таки выручали нас. Очень скоро мы научились не только переводить, но даже сами составляли незамысловатые фразы. Панна Кася была довольна. Она все приписывала нашей старательности, не подозревая, что дело здесь не в ней. На ее уроках мы занимались кто чем хотел: переписывались, перешептывались, делая, конечно, при этом вид, что помогаем друг другу усвоить то, чему учит нас панна Кася. Уроки ее проходили весело, с шутками. После урока она всегда говорила нам «до свидания» и быстро выходила, дробно стуча каблучками, а мы еще долго смотрели ей вслед.
Все-таки мы любили панну Касю, тем более что ее предмет нас не утруждал. Но однажды любовь эта оборвалась внезапно и трагически. Прохаживаясь у доски, панна Кася диктовала нам упражнение. Время от времени она останавливалась у стола, чтобы заглянуть в учебник. Слова, в которых мы могли допустить ошибки, она выделяла интонацией или произносила по слогам. Помогала нам так, будто состояла с нами
в тайном сговоре или же в самом деле была нашей единомышленницей.
— Польска — наша ойчизна. Юзеф Пилсудски — наш начальник паньства,— продиктовала панна Кася предложение и цошла между партами, повторяя и выразительно произнося отдельные слова. И в недоумении остановилась возле Михаля Писарика:— А ты, мальчик, почему не пишешь?
Михаль Писарик — невысокий, плотный паренек из Треска. Он был однорукий. Правую оторвало приводом молотилки. Он наловчился писать левой рукой, да так легко и быстро, что писал быстрее любого из нас. Но удивляло нас другое: его почерк был красивее, чем лучшие образцы в прописи Гербача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Однажды не пришла преподавательница немецкого языка. Мы обрадовались: весь урок можно протолкаться по коридорам, подслушивая, что делается в других классах, или сбегать на речку, которая протекала тут же, за Колонией. Но прозвенел звонок, и в класс вошел директор.
— Учителя вас не обижают?— спросил он.— Не должны обижать. Но если такое будет, скажите мне, я обижать не позволю. Однако учиться вы должны хорошо, так как нам нужны молодые способные силы. И из мужиков могут выйти образованные, интеллигентные люди.
Мы смотрели на него так, будто увидели его впервые,
потому что только теперь могли рассмотреть его как следует. Небольшая бородка клинышком приглушала несколько резкие черты лица; отлично сшитый темно-коричневый костюм сидел на нем безукоризненно; белоснежная манишка с гуттаперчевым воротничком и такой же безупречной белизны манжеты, на которых из-под рукава вспыхивали зеленые искорки запонок, придавали ему вид нездешнего, приезжего человека. Все в нем — изысканность и лоск. Блестели даже волосы, напомаженные чем-то душистым. Неужели вот так будем выглядеть и мы, когда станем образованными, интеллигентными людьми, как об этом говорит директор? Нет, это несбыточные мечты.
— А теперь позанимаемся вашим предметом. Вижу, что немецкий язык у вас не очень в чести. На чем мы остановились?— спросил он так, будто всегда у нас преподавал, и начал именно с того параграфа, на котором мы остановились на прошлом уроке.
Учительница немецкого языка была старая, часто недомогала, мы даже жалели ее. Не пришла она и на следующий день. Мы думали, что ее снова заменит директор, и очень обрадовались, когда в класс вошла новая учительница, молодая, веселая и красивая. Она сразу всем понравилась. Поздоровалась не как с учениками, а как со своими друзьями или единомышленниками, ласково улыбнувшись и окинув всех большими круглыми глазами. У нее были светлые пышные волосы, казалось даже, что они теплые. И милая манера всему удивляться: «Ой, как вас много, и все вы такие хорошие!» Вообще у нее все было милым: даже платье из легкой ткани, голубое, с воздушными кружевами, которые так несмело прикрывали ее тревожную грудь. Даже пальцы с длинными розовыми ноготками. Теперь мы знали, что немецкий язык будем любить. Даже двойки от такой учительницы будем любить.
— День добрый, мальчики,— сказала она на чистом белорусском языке, вся светясь молодостью и красотой.— Давайте познакомимся: зовите меня панна Кася. Я буду преподавать у вас польский язык.
Этого мы не ожидали, и наша радость сразу померкла. Мы почувствовали тревогу, правда не совсем ясную, но очень острую: значит, мы принадлежим теперь другому государству. И панна Кася сразу же стала иной: она не единомышленница наша, а хозяйка.
Прошло две недели, панна Кася пунктуально приходила на занятия, всегда веселая, красивая и простая. И если мы
вначале побаивались ее, то теперь страх прошел. Теперь мы не только ни в чем не винили ее, но даже сочувствовали: не каждому позволено делать только то, что он хочет и любит. Она не кричит на нас, не бранит; по всему видно, что она желает нам добра. Нет в ней высокомерия и надменности. Может подойти к парте и шутя взъерошить чуб. Может похвалить, даже погладив при этом по голове.
— Добже. Бардзо добже,— скажет она и тут же добавит по-белорусски:— Вы, мальчики, все умные, и мы скоро научимся не только писать, но и говорить по-польски.
А мы и в самом деле учились неплохо. Некоторые сложности были только с грамматикой: мы не всегда понимали, где нужно писать «о» простое, а где с черточкой, чтобы оно читалось как «у»; где «е» и «а» обычные, а где с закорючкой, чтобы в произношении было слышно «н». Еще больше удивляли буквы «ш» и «ч». Каждую из них нужно было обозначать двумя буквами. Но читали мы хорошо и неплохо понимали прочитанное. В этом не было ничего удивительного, так как нечто похожее на польскую речь изредка нам доводилось слышать. Местная шляхта католической веры на праздниках или на ярмарках считала большой честью для себя при встрече сказать друг другу по-польски хоть несколько слов. «Як се маш, пане?» — «Да ниц собе, хвала богу. А пан, слышалэм, цурку выдае замуж?» —«А так, проша пана, хлопец попався ладны, то нех собе выходзи».— «Чым прэндзай, тым лепей »
Эти скромные познания все-таки выручали нас. Очень скоро мы научились не только переводить, но даже сами составляли незамысловатые фразы. Панна Кася была довольна. Она все приписывала нашей старательности, не подозревая, что дело здесь не в ней. На ее уроках мы занимались кто чем хотел: переписывались, перешептывались, делая, конечно, при этом вид, что помогаем друг другу усвоить то, чему учит нас панна Кася. Уроки ее проходили весело, с шутками. После урока она всегда говорила нам «до свидания» и быстро выходила, дробно стуча каблучками, а мы еще долго смотрели ей вслед.
Все-таки мы любили панну Касю, тем более что ее предмет нас не утруждал. Но однажды любовь эта оборвалась внезапно и трагически. Прохаживаясь у доски, панна Кася диктовала нам упражнение. Время от времени она останавливалась у стола, чтобы заглянуть в учебник. Слова, в которых мы могли допустить ошибки, она выделяла интонацией или произносила по слогам. Помогала нам так, будто состояла с нами
в тайном сговоре или же в самом деле была нашей единомышленницей.
— Польска — наша ойчизна. Юзеф Пилсудски — наш начальник паньства,— продиктовала панна Кася предложение и цошла между партами, повторяя и выразительно произнося отдельные слова. И в недоумении остановилась возле Михаля Писарика:— А ты, мальчик, почему не пишешь?
Михаль Писарик — невысокий, плотный паренек из Треска. Он был однорукий. Правую оторвало приводом молотилки. Он наловчился писать левой рукой, да так легко и быстро, что писал быстрее любого из нас. Но удивляло нас другое: его почерк был красивее, чем лучшие образцы в прописи Гербача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122